Колкая малина. Книга четвёртая

Медуза

 
С утра в Газпроме полный паралич:
Вечный двигатель нашли на хуторе заброшенном.
Его на кузне смастерил Кузьмич
С рябым лицом, немного перекошенным.
 
 
Двигатель, похожий на «Медузу»,
Ни в питье, ни в пище не нуждался,
Но форы выдавал всему Экибастузу
И ключиком на десять разбирался.
 
 
Который год на хуторе спеют ананасы,
А Кузьмич завёл себе гарем;
Всё превращалось в цветущие пампасы,
Которые бывают во время перемен.
 
 
«Медуза» за секунду испаряет лом,
А на десяток километров лампочки горят.
В энергетике случится перелом,
Когда об этом все заговорят.
 
 
Спалили Кузьмича студенты-практиканты,
Они на хутор забрели в поисках фольклора.
Они вели себя, как оккупанты,
И то, что они видели, дошло до прокурора.
 
 
«Медузу» разобрали и изъяли,
От объяснений отказавшись наотрез,
А Кузьмича втихую расстреляли.
Вот так не состоялось чудо из чудес.
 

Мода

 
Моя дама – нарочито грустная,
Потому что нечего надеть,
А в исполнении тоски – до того искусная,
Что и самому хочется реветь.
 
 
У неё с нарядами – полная разруха:
Мода снова шкуру поменяла.
Теперь что было год назад – срам и показуха,
Вот барышню мою грусть и обуяла.
 
 
Выщипала брови, губы накачала,
На ляжках розы в красном цвете наколола,
И грудь на пять размеров больше стала,
А задницу отклячила для общего прикола.
 
 
Теперь всё это никуда не влазит,
Даже в старый адидасовский костюм.
А если мини с декольте, то бабушек колбасит:
Наши бабушки не любят сладенький изюм.
 
 
Умеют у нас барышни закатывать концерты,
На них уже ни силы, ни терпения.
Когда-то красота требовала жертвы,
А теперь настырно вымогаются вложения.
 
 
Возможно, что от бедности разврат,
И в прошлогоднем она точно сказочное чудище.
И если не засунуть ни перед и ни зад,
То, может, подойдёт монашеское рубище?
 

Моралистам

 
Наш колхозный конюх, колченогий дед Хома —
Неизвестной войны доброволец —
Всегда шарашится с собакой по кличке «Кутерьма»
И хвастает, что он – орденоносец.
 
 
Хотя у нас в колхозе каждый знал,
Что он был затаившийся троцкист
И прошёл не фронт, а Беломорканал,
А то, что наболтал – художественный свист.
 
 
Но был в колхозе и реальный медалист,
Которая рекордные надои выдавала,
К ней даже сватался районный активист,
Но только она дважды отказала.
 
 
Она была идейной комсомолкой
И, конечно, неприступной моралисткой,
Но точно не какой-нибудь кошёлкой,
Только может быть чуть-чуть идеалисткой.
 
 
Каждую субботу к концу вечерней дойки
Мы прятались в чапыжники у дальнего колодца,
И за полчаса до вечерней зорьки
Нам очень потаённое увидеть удаётся.
 
 
Она вытаскивала ноги из резиновых сапог
И нас сахарными ляжками дразнила.
Вот такой у нас случился педагог,
Она, похоже, нас давно уже спалила.
Из-под телогрейки вываливала груди
И долго полоскала их в колодезном ведре,
А мы захлёбывались в этом абсолюте,
Как тонут новички в карточной игре.
 
 
В сумерки ушло виденье чародейское,
Застегнув под горло телогрейку.
Пусть будет так, ведь дело-то житейское,
И ценой всего в одну копейку.
 

Мультфильм

 
Она сидела на скамеечке в оранжевых колготках,
У неё колени были словно апельсины,
А у меня в кошёлке две бутылки водки,
А на мне штаны из серой мешковины.
 
 
У неё в глазах глубинная тоска,
Она была как Сонная Лощина.
А у меня ещё два плавленых сырка,
И на роже двухнедельная щетина.
 
 
Ещё и солнце не пришло в зенит,
А мы расположились по-людски перекусить.
Мимо голый пробежал, наверно, трансвестит,
Но нам такие не мешают жить.
 
 
Она представилась мадам Бонасье,
А я, конечно, страстный д’Артаньян.
Но только по злой воле кардинала Ришелье
У нас всего один занюханный стакан.
 
 
И она спросила после первого стакана,
Знаком ли я с текущими расценками.
Но я, как персонаж любовного романа,
Всё рвался закусить её коленками.
 
 
Всё это подобно муляжу,
И тут совсем не порнофильм.
А если кто не понял, подскажу:
Пред вами антистрессовый мультфильм.
 

Мы

 
Мы где-то обосрались, а где-то перебдели,
Вот такое всё оно – в подтекстах.
Но мы не все ещё песни допели
И не на всех проявились рефлексах.
 
 
Мы свои правильно загулы понимали,
Но, может, не всегда помнили финалы,
Потому про нас бесстыдно врали —
Про кухонные драки и сексуальные скандалы.
 
 
Мы в полном пролетарском понимании
И с его обычным лексиконом
Внушали всем: чтоб оставаться в процветании,
Нужно дружить с гегемоном.
 
 
Мы себя не оскверним деньгами:
Это с буржуйского тумана.
Мы на мир смотрели советскими глазами
Через подзорную трубу гранёного стакана.
 
 
Мы и чёрным хлебом будем сыты,
И будем верны своему комдиву:
Ещё не все диктаторы добиты
И только мы несём мир всему миру.
 
 
Мы – имя существительное и местоимение,
И кругом одно лишь пролетарское пространство,
И одно лишь истинное мнение:
Вот такое оно и есть – мировое мессианство.
 

Нашенские

 
Кому-то в руки восход, кому закат по ногам,
Чьи-то песни нарасхват, а кто-то просит в долг,
А нам мудро рассуждать – совсем не по годам,
И не надо в нас искать рассудительность и толк.
 
 
Мы найдём свои заборы и овраги,
И мало будем строить, больше разрушать.
Простите рыцари плаща и шпаги:
Нас не учили лирой созидать.
 
 
Мы на других играем инструментах,
Мы схоронили лирику и схоронили физику,
А самим хотелось жить в моментах
И настырно ретушировать заплёванную вывеску.
 
 
Мы были в новобранцах и даже в ветеранах,
Нам наплевать, где всплыть, и плевать, где тонуть —
В бурных океанах или в водочных стаканах.
Нас приучили приобнять и тут же оттолкнуть.
 
 
Тосты и призывы в праздник Первомайский
Для нас звучат откуда-то извне,
Вроде в гости заявился Бендер-Задунайский
И нашептал, что истина в вине.
 
 
Мы, конечно, нашенские парни,
И готовы к разным перипетиям.
Мы уживёмся и в овчарне, и на псарне,
За что спасибо дорогим учителям.
 

Не повторяется такое никогда

 
Она со школы полюбила хулигана,
Он казался рыцарем без страха и упрёка.
На районе не было круче донжуана,
И она к нему сбегала с последнего урока.
 
 
А её любил пацан с соседнего двора,
Всё в кино пытался пригласить,
А она уже тогда была звезда,
И он её мог только рассмешить.
 
 
А хулиган после первого срока
Стал наркозависимым подонком,
И появлялся от наскока до наскока,
Чтобы потоптаться по детским распашонкам.
 
 
Его убила в подворотне сволота,
И она вздохнула с облегченьем,
Плохо понимая, в чём её вина,
Но воспринимала это как спасенье.
 
 
Годы испарились, как талая вода,
И ей казалось всё уже прошло,
А молодой мужчина с соседнего двора
Снова пригласил её в кино.
 
 
Она была глупа и безрассудна,
И, конечно, виновата больше всех,
Но как бы уже неподсудна,
Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.
 

Обобществлённая

 
Меня последними словами материли,
А один засранец даже в драку лезть пытался.
Все дружно меня сволочили,
Словно я в измене Родине признался.
 
 
Меня назначили фигурой отрицательной,
А в оправдание рта не давали открыть.
Приговорили к порке показательной,
За какие-то проступки пытались проучить.
 
 
Много непонятного может получиться,
Если не найдётся, кто тайну разболтает.
Когда никто ни за кого не может поручиться,
Каждый сам себя за это оправдает.
 
 
Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость,
Которую точно не ждал, не гадал:
Вроде бы как мне доверили общественную совесть,
А я её по «буху» где-то потерял.
 
 
А общественная совесть – как общественная баня:
С холодным скользким полом и забеленным окном,
Где, хозяйственным мылом себя задурманя,
Совесть прикрывается фиговым листом.
 
 
Совесть – тот хрупкий хрусталь,
Которым всё время друг друга стращали;
Но если и была обобществлённая мораль,
То её уже давно перепродали.
 

Поводырь

 
Только в недописанном романе
Удалось сорваться подкаблучнику,
И только захмелевший в вагоне-ресторане
Доверится случайному попутчику.
 
 
Кто-то сразу загремел из огня в полымя,
Его пытались забодать ветвистыми рожищами.
А те, гордо выставляя собственное имя,
Лезли обниматься грязными ручищами.
 
 
Это Гера наставила Зевсу рога
И с Олимпа прописалась к вам в хрущёвку,
И вы теперь её избранник и слуга,
Будете водить её в фабричную столовку.
 
 
Не нужна амброзия, если есть любовь,
Нет ничего вкусней перловой каши.
И всё вокруг не в глаз, а в бровь,
И в самом натуральном антураже.
 
 
На нервной почве вызрели прыщи,
И без присмотра стадо разбежалось.
Никто уже не знает, кому нести дары,
И что реально, а что лишь показалось.
 
 
Врачеватели лечите, святители крестите,
Пусть будет мир холодный и горячий,
Но вокруг внимательно смотрите,
В какую сторону вас тянет поводырь незрячий.
 

Повседневность

 
Завязли в повседневности возвышенные цели,
И затаились самые благие намеренья,
Но может мы их никогда и не имели,
А всё, что было – суета или сомненья?
 
 
Мы, возможно, и искали справедливости,
Но только хлопотали каждый за себя.
Нету правил измерения наивности,
И каждому своя досталась западня.
 
 
Один искал прорехи в неизбежности,
Другой всё время ждал особого сигнала,
Пока его жевала корова повседневности,
И тёща до конца не заклевала.
 
 
Уже неделя превращается в минуту,
И грохот наковальни ожиданий
Набатом призывает к самосуду
Во спасение души от мутных оправданий.
 
 
Мы не сумели разогнуться и идти;
И таких во многом можно упрекать,
Которые пригрелись взаперти,
А должны были на Марсе яблони сажать.
 
 
У повседневности родилась импотенция,
У неё свои прописаны пути.
И это не зараза, это – индульгенция:
Мечтать о том, что будет впереди.
 

Под шкурой

 
Не придумали лекарства против страха,
И одному мерещится чёрный воронок,
А другому угрожает шапка Мономаха,
И разбегается под шкурой холодок.
 
 
Как парализованные ходят топ-модели,
Они себя блюдут по специальности,
А на кого-то только посмотрели —
Они уже запели в правильной тональности.
 
 
Кто умеет криво ухмыляться,
Тот идейно будет предавать,
А если задним числом придёт извиняться,
То ему раньше было нечего сказать.
 
 
Нам бы с паршивой овцы – шерсти клок,
И каждому зарплату по лояльности,
А те, кто плохо поняли урок,
Будут лихоимцы и бездарности.
 
 
Заведите им дневник для поведения
И не пускайте провинившихся гулять,
А если не проявят достаточного рвения,
Опять мозги придётся зачищать.
 
 
Пусть своя рубаха ближе к телу,
Но только не рожайте новую натуру,
Подведя себя к тому пределу,
Где рубаха прорастёт в овечью шкуру.
 

Хорошие манеры

 
Расскажите мне о правильных манерах,
Я очень сильно хочу об этом знать:
Как должно разбираться в экстерьерах
И как интеллигентно и красиво выпивать.
 
 
Как девушку красивую под руку выгуливать
И за столом в зубах не ковырять,
Как конфликты с жандармерией разруливать
И как мимо унитаза не нассать.
 
 
Мне не хватает этих вот манер,
И потому бывают всякие курьезы:
У меня легонько сбился глазомер,
И я из-под ногтей зубищами вытаскивал занозы.
 
 
Я графиню нежно обозвал лягушкой,
За что был отлучён от лобзания руки.
Пусть это осталось непонятой шуткой,
Но тем, кто водку разливал, меня не обойти.
 
 
А я в подпитии начал спотыкаться
И перепутал пидорасов и нудистов,
А когда начал лаять и кусаться,
Был тут же вымаран из списков моралистов.
 
 
Моя пещерная натура многих напугала,
Так учите меня хорошим манерам;
А графиня очень ехидно сказала:
Пусть Вам этот мужлан не будет примером!
 

В долгу

 
Пол-литра бирюзы и терракота,
Здесь то ли полутундра, то ли полулес.
Пылит песок, и чавкают болота,
И это будит вдохновенье, а может – только стресс.
 
 
Из кустов черничных заросли густые,
А в них подосиновик цветаст и головаст,
А на мелком стланике шишки смоляные,
И он себя в обиду никому не даст.
 
 
Думки, как чернички, сладкие с кислинкой,
Но липнут, словно шишки на ладошку.
И становится понятнее с каждою морщинкой,
Что ничего не происходит понарошку.
 
 
На сыпучем бережку оранжевый шиповник,
Тот от любого гостя отобьётся.
Он – тернового венца далёкий кровник,
И это значит, каждому по вере отзовётся.
 
 
Бурундук на старом пне растопырился,
На мелководье мальмочка играет в «кувырок»,
А мальчишка на весь свет как будто разобиделся
И нахмурившись глядит на поплавок.
 
 
За волшебство, за чувства, за игру,
За понимание в заплаканных глазах
Мы перед жизнью в неоплаченном долгу,
Если даже нас простят на небесах.
 

Приведение

 
Трясучка на рынке недвижимости —
На продажу выставили дом, где живут привидения,
И не знающие меры в одержимости
Встали в очередь без всякого сомнения.
 
 
Говорят, что там дежурил участковый,
И привиденье его в лоб поцеловало,
Тогда послали взвод мотострелковый,
Но оно всем на двери указало.
 
 
Участковый две недели тупо пил,
А пехоту обвинили в суеверии и трусости.
Им вроде даже трибунал грозил,
Но отменили по фактической абсурдности.
 
 
Даже местный дьякон приходил,
Он брызгался водой и что-то бормотал,
А после этого ругался и грозил,
Но, похоже, никого не напугал.
 
 
Зачем-то из района приехал прокурорский —
Возможно, чью-то должность сократили.
А был ещё и десант волонтёрский,
Те просто на крылечке покурили.
 
 
Не сумев ни отселить, ни запугать,
Решили вылечить себя от геморроя,
И домишко с привидением задорого продать,
Благо от желающих не было отбоя.
 

Часть II. Абы как

Абы как

 
Ошелушенный солнцем и ветрами
Стоял в болоте серый истукан,
Он на мир смотрел незрячими глазами
Ещё за тысячу лет до первых христиан.
 
 
Он никого не искал в пустоте,
Они сами себя являли,
Какие-то духи, как будто извне,
Умерших души искали.
 
 
К нему летом прилетали глухари
Теребить голубичные чёлки,
А зимой из стылой темноты
Заходили полярные волки.
 
 
Рядом с ним под ручку не гуляют,
Но когда горькая гонит беда,
О его глазах незрячих вспоминают
И пытаются искать нужные слова.
 
 
Истукан – не идол поклонения,
Он – знаменье человеческому роду.
Это история пленения и растления
Духа, потерявшего свободу.
 
 
Если в жизни выбора лишиться,
Каждый будет иноверец или враг.
И если ты не волен усомниться,
То, значит, проживаешь абы как.
 

Потому

 
Велико разнообразие миропроявления —
Нескончаемая цепь столетий и мгновений,
И у каждого из них свои предназначения —
Это бесконечное кино чувств и впечатлений.
 
 
Мелкой дробью бьют мелкую дичь,
Ей выносят приговор, празднично ликуя,
А кого-то на трибуне разбивает паралич:
Он очень страстно врал, на должность претендуя.
 
 
Один с протянутой рукой просит подаяния,
А если отказали, смачно плюнет вслед;
Другой на всех друзей дал показания,
Но только непонятно, почему запил поэт.
 
 
На тульском самоваре – хромовый сапог,
В таких, наверное, ходили в Голливуде
Он от барышни с обложки просто очумел,
А там явно пририсованные груди.
 
 
Раскурили трубку посланцы краснокожих,
А кто-то митингует, свесившись с балкона.
Он скрытно онанирует, глядя на прохожих,
У него такая самооборона.
 
 
Никто не жил на свете просто так,
Всех живущих греет белая звезда.
Ей всё равно – что гений, что батрак,
И только потому вращается Земля.
 

Сержанты

 
Он себе морду расхайдокал о линию трамвайную,
И на районе все углы пособирал.
Он ситуацию создал чрезвычайную,
И его милицейский наряд подобрал.
 
 
Его тащили под руки здоровые сержанты,
А он требовал ещё на посошок,
Но ему пообещали антидепрессанты
И сунули в ребро электрошок.
 
 
Он очнулся раком на кушетке,
Которая воняла дерматином и мочой,
На полу валялись какие-то объедки,
И сразу стало ясно, что он – антигерой.
 
 
Голова с трудом соображала,
В узкое окошко пробивался свет,
Где-то приблатнённая музыка играла
И тянуло дымом сигарет.
 
 
Быть может, он и есть трепещущая тварь,
Поэтому с пинка на шконку залетел.
А на улице сейчас палач-январь,
Где он бы через час и околел.
 
 
Сержанты дали рубль на трамвай
И, ничего не оформляя, выгнали домой:
Вот теперь иди и рассуждай,
Кому же, кроме них, он нужен был такой.
 

Без объяснений

 
Кто-то верит, что оковы проржавели,
И притравы не кладут в капканы.
А кто не верит и ещё не сели,
В панике пакуют чемоданы.
 
 
Кому-то таракан вкусней конфетки,
А кому собака – лучший друг.
Вот тем уже отправили повестки,
А этих просто взяли на испуг.
 
 
Очень круто водку наперчили,
Чтоб вкушать её как наслажденья.
А те, кто маршруты себе прочертили,
Прячутся от смут и жаждут везенья.
 
 
Они на кофейной гуще ворожут,
Языком вылизывая страх,
Но убежать никуда не смогут,
Потому что смута в головах.
 
 
Но были те, кто закусили удила,
Ни в чём не ища снисхождений,
Для них по-другому вращалась Земля,
Без всяких на то объяснений.
 
 
На перекрёстах всегда сквозняки,
И смотреть не хочется в глаза.
Можешь никак себя не блюсти,
Только не сойди с ума.