Недостающее звено

Николай Максимович не дал мне даже пойти в душ. В фойе у гардероба было оживление, туда-сюда бегали официантки в кокошниках, видимо где-то тайно накрывали руководству, а буфетную площадку, конечно, заняли «нашенские». Тот, кто носил чемодан с красным крестом, нежно, по-джентельменски подпихивал красивую врачиху к буфетным дверям, да она, похоже, и не сильно противилась.

На улице уже смеркалось и дуло. Николай Максимович усадил меня в свой желтый «Москвич», завел его и долго прогревал мотор. Двери в старенькой машине подходили неплотно, и в щели задувало. Он повез меня в травмпункт, который, по распоряжению властей, в период скользкий и опасный работал до поздней ночи. Ехать было недалеко. Рентген определил какой-то, по словам врача, нехороший перелом. Врач хмыкал и ругался, что бродим по улице с такими болючими травмами, сделал обезболивающий укол и долго возился с гипсом, который был почему-то горячий. Когда вышли на улицу, уже совсем стемнело. Николай Максимович меня не отпустил и настоял, что повезет домой, что, мне казалось, было невозможным по таким заносам. Но он оказался рисковым, но хорошим водителем, и мы доехали до Дворца спорта. Мы почти не разговаривали, а он по ходу движения довольно искусно матерился. Когда я выходил, раздались первые залпы праздничного салюта. Николай Максимович еще раз назвал меня сынком и что-то сунул в карман брезентовой куртки. Только дома я увидел, что это была пачка рублевых денег, прямо в банковской упаковке. Всего их было 100. Видимо, тренер отдал мне всю премию от ДСО «Трудовик». А было ли это справедливо? Но я знал, как этому обрадуется мама, а потому не стал глубже рассуждать. Вот такой у меня получился День Победы в 17 лет.

А с рукой вышло совсем непросто: гипс запретили снимать строжайшим образом. Ослушание грозило деформацией костей кисти и инвалидностью. Вот так, одной рукой, я помогал маме монтировать подпорки под совсем упавший забор и, как мог, хозяйствовал в огороде, но понятно, что с такой травмой пользы от меня было немного. В середине лета мне гипс заменили лангетом, вроде как все срасталось в правильных плоскостях. За это время произошли разные события, и главным из них было происшествие, случившееся уже во второй половине июля на том самом рынке, который был межой между новым и старым.

Тогда было обеденное время теплого летнего дня. «Нашенские», толпой отстучав по лапам и мешкам во Дворце спорта, двигались в новый город. Дойдя до базара, завалились в «штучный» отдел взять горячительного, а потом навестить своих знакомых и незнакомых в ЦПХ, сиречь женском общежитии. И пока они толпились возле «штучного», определяя свои финансовые возможности для покупки водки, один из них, по весу тяжеловес, а по манере поведения «дайте мне за уважение», решил, видно, пойти в место сладострастного отдыха с букетом цветов. С цветами стояли несколько бабушек в торговом ряду. Исходя из своего бычьего отношения ко всем и ко всему и луженой глотки, покупать цветы он явно не собирался. А бабушки, по своему воспитанию и наивности, его воспринимали покупателем и потряхивали букетики. И тут ему на глаза попался маленький кучерявенький мужичок с ведром свежих белых и бордовых георгинов, которые он только что принес и поставил на прилавок, чтобы бабушка торговала. «Нашенский» вцепился в ведро со словами:

– Ну-ка, мамаша, выдай букетик за уважение.

Женщина ответила, что букет денег стоит, и потянула ведро на себя, но здоровый дяденька отпихнул ее со словами:

– Сейчас все заберу, спекулянтка вонючая!

После этого события стали развиваться стремительно. Оказалось, что тот кучерявый мужичонка, что принес цветы на продажу, был авторитетом из Сезонки, а женщина, на которую напал «нашенский» – его матерью. Авторитета звали Валера, а дразнили Лешим. На прилавке торгового ряда лежал большой кухонный нож для подрезки цветов в собранных букетах, так вот этот нож в мгновение ока оказался внутри «нашенского» товарища, и был туда загнан с такой яростью, что вошел с ручкой и достал до самых жизненных органов. Так вот, тот, кто привык, что ему давали за уважение, вероятно, где-то в женском общежитии, или водки наливали в пивбаре, упал замертво к ногам оторопевшей женщины. Ведро с цветами опрокинулось, и они художественно улеглись на его груди. Леший сразу исчез, а «нашенского» через некоторое время увезли на труповозке. Разговоров было много, и они все были в разных цветах и оттенках. В свой первый визит, еще в лангете, во Дворец спорта, я увидел его портрет с черной полосой, который стоял на тумбочке у буфетной стойки. На фото тот был, как и в жизни, – нахмуренный и с раздутыми ноздрями. Поминали его долго. В местной газете вышла заметка, по мне, так похожая на фельетон. Называлась она «Смерть на фоне правопорядка», и смысл ее состоял в том, что спортивный инструктор ДСО «Трудовик», дружинник, активист пытался препятствовать незаконной торговле и был зверски убит уголовниками. Хоронили его в красном гробу и под завывания духового оркестра. А Лешего так и не нашли в трущобах Сезонки.

Мне исполнилось 18 лет. В армию нас забирали поздней осенью, ближе к ноябрьским праздникам. Еще было время, его надо было как-то заполнить. Я пошел в Дом пионеров к Николаю Максимовичу с целью начать потихоньку тренироваться и был встречен необъяснимо прохладно. Тренер, вроде и был доброжелательным, но пытался как-то отстраняться, под предлогом, что он меня уже ничему научить не может, что было совершенной неправдой. А еще, что мне уже 18 лет, и меня затребовали обратно во Дворец спорта. Он меня отправлял к «нашенским», но вид у него был такой, что вроде как он меня хоронит. Это было не лукавство тренера, это была политика тех, кто платит и содержит. Они за эти деньги и музыку заказывали, иногда и похоронную.

У меня была возможность просто никуда не пойти, сославшись на травму, но я пошел, вроде как руководствуясь мыслью отработать те талоны на питание от ДСО «Трудовик» и не дать засохнуть замечательным красным боксеркам. И картинка в фильмоскопе провернулась. Я потихоньку стал принимать предложенные правила и погружаться в ту, кривую, реальность. Первое – я перестал бегать по утрам. Чтобы стоять в коротеньких спаррингах с дяденьками, у которых лишний вес, не надо было иметь хорошей дыхалки. А их огромное самомнение диктовало, что у них плюха – самая сильная, и они ее всегда стремились реализовать, что, как правило, плохо получалось. Но если они пропускали сами, то злоба была нескрываемая. Их самым любимым занятием было бить мешок в одно и то же место, пока кирза не лопалась. Им это казалось свидетельством совершенства. А «нашенскими» они называли друг друга сами. По количеству их было человек 25, из них 15 были действительными членами, а остальные – приходящие кандидаты без права голоса. Но я и без кандидатского стажа сразу попал в основной состав и был принят в ДСО «Трудовик» в качестве основного инструктора. Они все были членами ДНД – добровольной народной дружины при ДСО «Трудовик», но в практическом смысле это было нечто другое.

В уже далекие времена, 2-го марта 1959-го года, в СССР были созданы добровольные народные дружины – ДНД, которые должны были оказывать помощь государственным и правоохранительным органам в охране общественного порядка в городах, коллективных хозяйствах и домоуправлениях. А также проводить воспитательную работу среди населения. В своей деятельности дружины получали помощь со стороны государства, комсомольских, партийных и профсоюзных организаций. На нашей территории, после того как на ней была ликвидирована сначала концессия, а потом и лагерная система управления нефтедобычей, правопорядок остро нуждался в свежих силах по удержанию населения в узде лозунга «Работай и не ропщи, твои дети будут жить при коммунизме». В 60-х годах на местном уровне решили, что лучше всего с такой задачей справятся профсоюзы, и поручено было вести эту работу добровольному спортивному обществу «Трудовик», собрав «нашенских» в боксерских кружках в рамках профсоюзного общества. Но со временем эта дружина стала сама определять для себя круг обязанностей. Они были похожи на утвержденные еще в 1927-м году НКВД СССР инструкции для общественных исполнителей:

– оказание помощи органам поддержания общественного порядка в борьбе с уголовной преступностью;

– содействие должностным лицам при исполнении ими своих обязанностей;

– наблюдение за порядком на ярмарках и базарах.

Весь этот БРИГАДМИЛ просуществовал до 1958-го года, но «нашенские» позаимствовали правила своего поведения из еще более ранней практики, которая применялась в ходе восстания в Москве в 1905-м году, когда добровольные дружины участвовали в наведении порядка. «Нашенские», конечно, были не крайне правыми черносотенцами, а, скорее, крайне левыми. Начальникам во всех инстанциях нравилось такое положение. Крепкий кулак всегда был рядом, и начальство старалось хорошо финансировать и всячески помогать этому милицейско-спортивно-патриотическому объединению. Те, кто не был инструкторами в ДСО «Трудовик», на работе находились в постоянных отгулах, но во всех премиальных отчислениях активно участвовали и, соответственно, регулярно поощрялись по профсоюзной линии.

Как-то быстро, но не очень заметно для себя, я из спортсмена начал превращаться в молодого «нашенского». Максим Николаевич теперь при встречах старался отделаться общими приветствиями и пожеланиями беречь больную руку. А рука, кстати, быстро восстанавливалась и стала полноценной участницей сегодняшнего образа жизни. Фотографию зверски убитого дружинника по прозвищу «Дай за уважение» убрали с буфетной стойки куда-то в ящик. Подобных дружинников было много, и никто уже по убиенному не страдал. Такая она, наверное, справедливость. Меня сразу же оформили инструктором в ДСО, благо ставка освободилась, и поставили в очередь на улучшение жилищных условий. Ставка, за исключением надбавки за выслугу лет, была такая же, как у мамы, она хоть и не понимала смысла моей работы, но была рада, что ее сын сам уже зарабатывает. Я, честно, не понимал, что собираюсь делать и чем жить. Время было летнее, и сейчас общественно-массовых мероприятий в городе было мало, поэтому «нашенских» задействовали не очень много, а большая их часть разъехалась по профсоюзным здравницам. Те, кто остался, выполняли мелкие поручения начальства, вроде как поговорить, а если плохо слышит, то по рылу. Вот в один такой рейд дружинников был задействован и я, благо, пока на вторых ролях, стажерских.

В то воскресенье прямо к крыльцу Дворца спорта подкатила «Волга» с водителем, вертлявым и лохматым. Я смутно понимал, в чем проблема, но вроде как надо было кого-то вразумить за оскорбление женщины. С тем и подъехали к пятиэтажке, позвонили в дверь микродвушки хрущевского разлива, завалились все вчетвером в прихожую, в том числе и вертлявый шофер. Первый из нас был с красной книжкой члена ДНД. Открывший мужчина был субтильной наружности, которую подчеркивала изрядно застиранная и помятая майка, бывшая некогда голубой. Пока несколько секунд первый из «нашенских» объяснялся с мужчиной, мне стало понятно, в чем суть. Этот, в майке, был водителем трубовоза. Это когда ЗИЛ-131 тащил на полуприцепе несколько связок шестиметровых толстостенных труб. Все это длилось сутками, по болотам, и после разгрузки он возвращался назад, в город, опять под загрузку. И в городе на какой-то яме прицеп подпрыгнул и обрызгал проходящую мимо гражданку, а они с грузчиком уже были безвылазно в кабине неделю и даже этого не заметили, и через три минуты остановились у магазина, чтобы купить «сугрев». Вроде как к ним подошла эта гражданка и сделала им замечание, а он на нее вроде как замахнулся и что-то обидное сказал. «Нашенские» поняли, что это тот самый, и его последними словами было, что она сама, первая, начала их материть. На слове «материть» «нашенский» левым хуком залепил ему в челюсть, тот рухнул на пол, рот его был окровавлен. Протиснулся вертлявый шофер и злобно пнул лежащего. И тут случилось продолжение. Из комнаты, с детским стульчиком ножками вперед, выскочил мужик, тоже в майке и не очень мускулистый, с красным обветренным лицом. Это был тот самый грузчик с трубовоза, который утром, в метель, приходил ко мне за пустой банкой. Он кричал, что был рядом и все слышал и видел, но второй из «нашенских» правой «боковухой», как по кирзовому мешку, влепил ему в левое ухо прям через стул. Тот рухнул на колени с открытыми бездумными глазами. Убедившись, что все получили, мы стали уходить, но вдруг в глубине комнаты раздался детский плач. Когда ехали назад, «нашенские» молчали, а вертлявый шофер болтал без конца. Из этой болтовни я, наконец, понял, за кого мы ездили спрашивать, и чей зад возит эта служебная «Волга». Я был наслышан об этих персонах, где папа – ответственный работник исполкома, а мама – зам. начальника Горторга, а их дочка, которая и попала под брызги из-под колеса – наглая и беспросветная дура. Однажды мне случилось с ней пообщаться, и не дай Бог еще раз. Пройдет, наверное, неделя, когда я лицом к лицу в проулке столкнусь со своим соседом. Он как-то незрячими глазами посмотрел на меня и совсем безучастно спросил:

– Что, сосед, ты теперь с блядями? Хорошо, что отец твой не дожил.

И он пошел в свой дом, туда, где его ждала хромоножка. И я пошел домой, отдыхать после трудового дня. Тренируй «плюху», и она пригодится – вот такая справедливость. Я помаленьку привыкал к своему новому статусу, правда, во вкус еще не вошел. Но меня уже активно учили жить «правильно».

Прошел месяц, и уже макушка лета. Осенью для меня неизбежно придет армия, но возвращаться мне теперь будет куда. Я уже буду возрастным и натасканным. За этот месяц было одно массовое мероприятие, наподобие русского кулачного боя стенка на стенку.

Восемнадцатилетний мальчик Коля, для которого папа уже заготовил белый билет по причине плоскостопия, в субботу за завтраком был очень грустным. Он всегда ходил в городской парк на танцы, а вчера вернулся расстроенный, оттого плохо спал, был без аппетита и жаловался на мигрень. Мама его уже и так, и эдак, и компресс, и таблетки, и даже растерла ему виски дефицитной «Золотой звездой» корейского производства, которая нещадно воняла. Улучшение не наступало, хотя «Золотой звезды» извели полбанки, и она даже своим запахом наследила на горячих блинчиках с первой горбушовой икрой. Их мальчик был рослым, крепким, скорым на язык, но сейчас чем-то сильно встревожен, и своим видом это показывал. Он один раз только откусил от блина, икра посыпалась на тарелку, Коленька раздраженно бросил блин и ушел в свою комнату. Папа с мамой остались встревоженными, у мамы были уже красные глаза, и она начала чуть похлюпывать носом. Папа знал, что в таком состоянии она обязательно сейчас что-нибудь выдаст, так и получилось. Мама поднесла к глазам краешек расписанного петухами полотенца и сказала:

– Ты никогда не мог до него достучаться!

Для нее, когда-то выпускницы музыкального училища и дочки партийного работника, эта фраза была очень длинной и энергоемкой. Она никогда не противилась мужу, да и как можно было возражать человеку, который состоит на должности охранителя социалистической законности? А когда она утром, у окна, видела, как ее муж, в наглаженном мундире, из подъезда выходит к своей персональной черной «Волге», она всегда была прямо в волнениях. А вот сейчас она предчувствовала какую-то нежданную беду. Но муж, по своей специальности, умел располагать к себе и допрашивать, и он, запахнув халат, пошел в комнату своего наследника и, конечно же, воспреемника. А мама нервно убирала то, что было завтраком, то и дело скользя по мягкому ковру к двери, стараясь прислушиваться, но там что-то непонятно бурчали. Потом Коленька что-то нервно выкрикивал, а потом опять бурчали. Мама дважды кипятила самовар в ожидании мужа, а он вышел из комнаты, воткнул вилку в розетку и сел смотреть телевизор. С экрана голосом Кобзона завершилась какая-то серия утреннего показа сериала «17 мгновений весны». Кобзон пел о верности, чести и достоинстве. Муж молча пересел за обеденный стол и попросил коньяка. Все было сразу исполнено, да еще и блюдечко с подслащенным лимоном. Он выпил и начал делиться тем, что понял из слов Коленьки. И первое, что он поведал, – что у Коли появилась девочка. Где он с ней познакомился, и из какой она семьи, не рассказал, но было понятно, что она ему очень нравится. Вчера они с ней днем сходили в кино, а вечером договорились встретиться на танцах в городском парке, и встретились. Мама от таких вестей совсем разволновалась, а папа проглотил еще одну рюмку коньяка. Тот был что надо, французским, но тоже, казалось, отдавал «Золотой звездой». Наверное, это было от рук жены, которая поддерживала рюмку и наливала, так как эта вонь плохо смывалась с рук.

Папа продолжил свой тревожный рассказ. Они встретились на танцах, но после первого же медленного танца к нему подошли двое, возможно, выпивших, и в грубой форме предъявили ультиматум, что, если он еще раз подойдет к этой девушке, то рыло (так и сказали!) будет разбито. Дальше мама уже не могла слушать, она вбежала в комнату сына и стала плакать, гладя его по головке и говоря всякие утешительные слова, что они будут бороться за его девушку, если она, конечно, того стоит. На эти слова Колечка отреагировал бурно и отшвырнул ее утешающую руку. Она вернулась назад за стол, муж еще выпил, и сейчас его скривило от, видимо, недостаточно подслащенного лимона. Муж рассказал, что было дальше. Сын, с его слов, стал огрызаться, и пообещал привести своих друзей, которые разберутся с нападающими. Так вот, эти разборки назначили на сегодня, на 21 час, у танцплощадки, под щитом «Берегите лес от пожаров». А папа с мамой точно знали, что у Коленьки никогда не было никаких друзей, и они всегда сами за это боролись, убеждали его, что дружить можно только с равными себе. А где их, равных, наберешь? Мама начала настаивать на звонке начальнику городской милиции, надо было восстановить справедливость! Но папа еще не закончил рассказ, который поведал ему сын. Так вот, оказывается, Коленька до конца танцев прятался в кустах стланика и наблюдал, как к концу вечера его избранница, смеясь, ушла в компании этих наглецов. Это его добило окончательно, и он пошел домой, бесславный и отвергнутый. Звонить начальнику милиции он, конечно, не станет. В происходящем не было никакого юридического смысла, и поэтому решение этой проблемы лежало где-то не в правовой плоскости. Но он позвонил домой Председателю местного Совета депутатов, и тот без всяких демагогических рассуждений сказал, что сегодня в 21 час под щитом «Берегите лес от пожаров» вопрос будет решен по самой надежной схеме. Тот, хоть и был болтун и враль, но для прокурора города он не мог пообещать и не сделать. Папа чуть успокоился и стал маму успокаивать, а Коленька все страдал в своей комнате при закрытой двери.

В 20:30 пятеро «нашенских», и я – шестой, были уже в зоне видимости щита «Берегите лес от пожаров». Мы сегодня в роли вновь обретенных Колиных друзей, то есть друзья прокурора. Один из «нашенских» подошел к дежурившим тут двум милиционерам. После короткого разговора он им показал далеко в сторону, и те услужливо туда зашагали, стуча подковами на сапогах. Мы же, для большей конспирации, сидели на корточках, на манер уголовников. «Нашенские» были настроены и размяты. Где-то в десятке метров от щита, прямо у штакетника танцплощадки, толкалась небольшая группа лохматой молодежи в цветастых рубашках с воротниками-ушами и в клешах. Мне очень не хотелось думать, что это наши злодеи, те пацаны, похоже, были еще старшеклассниками. Но механизм уже запущен, и акция должна быть исполнена. В 21 час, минута в минуту, под щитом появился, похоже, наш оппонент, такой же лохматый, в яркой оранжевой рубашке, в клешах. Те, что стояли у забора, двинулись тоже под щит. Их оказалось как нас – 6 человек, но этот паритет был явно не в их пользу. Они все быстро попадали, их били так, что, верно, без последствий это не осталось. Один мальчишка пытался встать с земли, он был в полуобморочном состоянии. Так вот, Николаша со всей дури зарядил ему ногой в лицо и ударил бы второй раз, если бы я его не оттолкнул. А в ближайших кустах был виден блеск кокард на милицейских фуражках. Сейчас мы уйдем, а они потащат этих детей в пункт правопорядка, спрашивать с них за правонарушение. После «избиения младенцев» «нашенские» куда-то двинулись, а мне очень хотелось узнать, как там у Штирлица с Мюллером закончилось.

В доме у нас стоял черно-белый «Горизонт». Мы его не смотрели по причине сломанной антенны, а вот вчера я сделал антенну из сломанной раскладушки, установил на крышу. Она упала, но все же показывала, благо, что дом стоял на бугре. Я кое-где подмотал провод синей изолентой, и стало показывать, не очень, конечно, но понятно. На Штирлица я опоздал, но успел на субботнюю передачу «А ну-ка, девушки!».

Но история с Николашей для меня еще не кончилась, папаша евонный поручил еще пару танцев за ним присмотреть. Выбор, конечно, пал на меня. В следующую субботу и воскресенье я дежурил на танцплощадке, пока мальчик тряс гривой и кривлялся. Чувствуя за собой такого друга, как я, он вел себя совсем отвязно. Но ни побитые больше не появлялись, ни та девочка, которую возжелал сынок большого начальника.

У «нашенских» не всегда все гладко проходило. Притча про Леву с уст не сходила с прошлого лета. Ее вспоминали и под пиво, и под водку, в разных интерпретациях. Лева – здоровый парень, когда-то где-то на материке в тяжелом весе вроде пару раз выходил на ринг. Пришел сюда он по неизвестным причинам. Он где-то работал на узкоколейке и был из первых, кто рвал мешки, то есть у него была та самая «плюха». Дразнили его Лева Пробитый, он нечетко изъяснялся и, бывало, головой потряхивал. Но не злился, и под пиво свою историю сам охотно и рассказывал.

Ну, а дело было так: в Сезонке, как видно из названия, построенной на один сезон, в первом ряду сверху, во втором бараке проживал один тип, который беспокоил общественность, и усмирить его поручили Леве Пробитому, он в то время где-то пути рядом ремонтировал. Задание было самое простое – вызвать на улицу, ничего не объяснять и вдарить с шажком вперед с правой. Чтобы только не перепутал! Фамилия и имя типа были неизвестны, только кличка – Батюшка, да что у него на двери прибит деревянный крест, и вроде как он и не блатной, но собрал какую-то общину. Участкового туда отправляли, но Батюшка пригрозил ему проклятием, и он боится туда снова идти. Но, конечно, таким проклятьем Леву Пробитого было не запугать, и он пошел туда в обеденный перерыв, даже не сняв грязной спецовки. У входа в обозначенный барак, в малюсеньком палисаднике, стоял здоровый мужик с бородой, в каком-то черном платье, а на груди у него был крест на веревке. Лева Пробитый сразу и промыслил, что это и есть искомый Батюшка. Повезло, подумалось ему, даже на улицу не придется вытаскивать. Он прямо и спросил:

– Это ты будешь Батюшка?

Тот отставил лопату и ответил так:

– Да, сынок, Божьей милостью стараюсь слово Господне донести.

И Лева Пробитый поплыл. Нет, чтобы сделать шажок вперед и зарядить с правой, он начал разговаривать. Так как сам говорил очень плохо и совсем без мата не мог, то уже через минуту Батюшка закричал:

– Изыди, Сатана! – и схватился за лопату.

В эту самую минуту к ним со всех сторон побежали старушки, видимо активные участницы группировки «Община». Лева Пробитый все-таки пытался ударить через торчащую в его сторону лопату, но промахнулся, и в одночасье вынужден был отступить. Примечательно в этой истории то, что Леву Пробитого расписали в местной газете как передовика производства, подвергшегося нападкам религиозных экстремистов. Эта заметка заканчивалась восклицанием «Когда, наконец, закончится это религиозное мракобесие, и мы будем дышать свободно»? Получалось, что свободы кругом было – завались, только мракобесы не давали ее вдыхать.

Детей в соседнем, маленьком, зале «нашенские» тренировали по очереди. Ребята с замиранием сердца прислушивались, как за стенкой взрослые мастера лупят снаряды. Когда я смотрел на этих пацанов с барачных участков и видел, как они рвутся получить перчатки, хоть рваные, хоть грязные, я желал им никогда их не получить.

Сегодня воскресенье, мама подкопала на огороде молодой картошки, мелкой и красной, сварила ее прямо в кожуре, которая на картошке вся растопырилась. Все это было под постным маслом, да еще со своим укропчиком и, поверьте, очень вкусно. А между тем, приближался день получки, и мне чуть ли не каждый напоминал, что придется с этой получки проставиться, и не просто так, в буфете Дворца спорта, а по-настоящему. Как это, я не знал, но коли сказали, в следующий четверг, значит, в бане. Как всегда, послали двух на полчаса раньше, запугать банщика тем, что предложат ему подвигаться по очкам и расчистить для остальных поляну под свежую бочку пива.

В среду, после обеда, я пришел в контору ДСО «Трудовик» за вожделенной зарплатой. В конторе была одна секретарша по имени Лола Евгеньевна. Ей было глубоко за 30, она была роста среднего, не худая и не толстая. Я уже много чего про нее наслушался от «нашенских», которые ее при каждом удобном случае обмусоливали в своих скабрезных разговорах. Она, конечно же, была в очень близких отношениях с шефом, который выделил ей небольшую служебную квартиру, и сейчас трудилась не покладая рук, чтобы эту квартиру на себя оформить, и притом улучшить жилищные условия. Но те, кто отвечал за улучшение жилплощади, были, как правило, дряхлыми и давно женатыми, поэтому она между делом привечала и молодых. Боюсь, что я тоже был замечен.

Она усадила меня за приставной столик, а сама уселась боком на маленький диванчик, что стоял напротив, и так закинула ногу на ногу, что стала похожа на актрису из зарубежного фильма 16 +. Я хотел сказать, зачем пришел, но она перебила, поведав, что, хотя нет бухгалтерии, для меня все приготовлено. Потом, потряхивая грудями, стала рассказывать, как ей понравился мой поединок на сцене Дворца культуры, при этом еще и кинулась ощупывать мою руку с переломом. К моему неудовольствию, вся эта история с переломом в подробностях обсуждалась. Лола Евгеньевна открыла ящик стола и достала оттуда коробку, после чего настойчиво потребовала, чтобы я закрыл глаза. Я не закрывал, она кокетливо обозвала меня злючкой и достала оттуда значок перворазрядника по боксу. Это был максимум, который мне мог дать ДСО «Трудовик». Женщина начала пытаться пристегнуть на меня этот значок, при этом пританцовывая бедрами и тряся грудью. В таких приемах я вообще был не искушен, и потому на меня это действовало затравочно. Я забрал значок и спрятал его в карман. Во втором акте она достала из стола бумажный сверток, в котором была моя зарплата. Это был рыжий брусок рублей в банковской упаковке, как тот, что мне весной подарил Николай Максимович. До меня уже доходили слухи, что он сильно болел. Я вроде и хотел навестить его, но то ли не знал куда идти, то ли не сильно рвался, то ли стыдился, что быстро оставил его, да помимо того, еще и вес набрал, а он бы это сразу заметил. К 100 рублям еще были 4 синие пятерки и 68 копеек. В довесок Лола Евгеньевна дала мне целый лист талонов, на которые можно было отовариваться в любой местной столовой. Напоследок она предложила чаю с конфетами. Я отказался. После этого она стала совсем откровенной, и наша встреча закончилась фразой, что если я позвоню ей на рабочий телефон и предупрежу, то она обязательно пригласит меня к себе на настоящий индийский чай в гости.

Маленький брусочек в 100 рублей я отдал маме, она меня обняла и опять же где-то про себя поплакала, а я надеялся, что 20 рублей и 68 копеек мне хватит проставиться. Только 68 копеек – это целые три кружки пива. В этот же день я у барачников купил две свежекопченые горбуши за два рубля. Водку же задумал приобрести в том самом «штучном» на базаре, который был мне по дороге. Вчера мне сказали «нашенские», что помимо того, что проставляюсь, я еще и прописываюсь. Все становилось еще более запутанным. А еще больше запуталось все именно в среду, на вечерней тренировке, перед банным четвергом. Тогда я вышел на ринг с одной из «нашенских» дурмашин, разница в весе у нас была не менее 40 килограмм. Тот вышел, как обычно, подвигаться. И, как принято, он все время порывался ударить посильнее, но я изловчился и попал ему в бороду. Он опустил руки, потряс бычьей головой и сказал:

– Все, финиш.

Мы стукнулись перчатками. Этот жест всегда означал окончание поединка. Как только я полуотвернулся, он меня ударил в голову, явно хотел очень сильно вложиться, но его удар пришелся вскользь. Видимо, я неплохо попал минутой назад. Я не упал, но на несколько секунд потерялся. А эта дурмашина начала развязывать зубами узлы на перчатках и приговаривать:

– Никогда не расслабляйся, молодой, а то схавают.

Я смотрел, что всем окружающим было наплевать на происходящее, да и я не искал сторонников и сочувствующих, и это тоже справедливо, наверное.

Простава была назначена на 17 часов. Если кто-то из «нашенских» где-то и работал, то имел в четверг право на укороченный день по причине того, что у него обязательная баня. И руководство предприятий шло на поводу и отпускало их. Около 17 часов в четверг я замотал обе рыбы в газеты, положил этот сверток в авоську и пошел через марь по скрипучему тротуару. Там за мной увязались две совсем безродные собаки, но, наверное, они привязались не ко мне, а к духу свежего копчения. Настроение у меня было так себе, но и особого беспокойства я не испытывал. На базаре у «штучного» толкался все тот же бездомный люд, вонючий и зассаный. Из самого магазина их гнали, поэтому они стояли, подпирая стену. Если честно, водку я уже дважды пробовал, но сам покупал, да еще в таком количестве, первый раз. Загрузил в сетчатую авоську пять бутылок «Московской», что с белыми бескозырками, и ушел под грустные взгляды людей, по разным обстоятельствам выброшенных из так называемой нормальной жизни.

Собаки отстали, бутылки позванивали под мой ровный, уверенный шаг. «Нашенские» уже прибывали, банщик с потными щеками готовил кабинки, раскладывал простыни. Тут я узнал, что мы в баню могли ходить по талонам в силу каких-то профсоюзных договоренностей. В примыкающей к раздевалке комнате, вроде для отдыха, был буфет. «Нашенские» сдвинули три стола, на которые я выставил водку и положил рыбу. «Нашенские» принялись мять ее руками и нюхать, одобрительно бухтя.