Зорге. Под знаком сакуры

Следующая весть также оказалась ободряющей: большинство провинциальных гарнизонов открестилось от «Молодых офицеров».

Прошло еще немного времени, и стала известна точка зрения магнатов, державших в своих руках всю промышленность и финансы островов, – и эта новость оказалась главной, она подвела черту под мятежом.

– Время большой войны еще не наступило, – заявили «толстые японские кошельки», – надо подождать.

Почти одновременно с этим заявлением – еще одна увесистая оплеуха, загнавшая Араки в замусоренные кусты: его коллеги-генералы заявили, что готовы к войне на Тихом океане – на суше и на море, а вот чтобы лезть на запад, на север, нападать на Советы – тут извините, к такому походу нужно подготовиться. «Лучше мы будем держать оборону на Сахалине до часа “икс”, а там… там посмотрим», – заявили коллеги генерала Араки.

Араки, узнав об этом сидючи в кустах, чуть в брюхо себе столовый ножик не всадил – это был окончательный проигрыш. Вместо Араки животы себе вспороли другие люди – члены организации «Молодые офицеры».

В немецком посольстве не были готовы к такому исходу событий, тут откровенно поддерживали «Молодых офицеров» – сотрудники Отта вначале рвали на себе волосы, а потом стали глушить шнапс. Причем делали это нисколько не хуже своего шефа – правда, так же, как и шеф, могли одолеть не свыше двух стаканов, на большее просто не тянули – отключались. Отключились и на этот раз.

Зорге поспешил встретиться с Ходзуми Одзаки: важно было знать его точку зрения – это раз, и два – наверняка у Ходзуми есть информация, которая еще не дошла до Зорге.

Одзаки был печален, кутался в пальто с поднятым воротником, к носу прикладывал платок.

– Простудился, – пожаловался он, – на ровном месте…

В ответ Зорге понимающе кивнул.

– На ровном месте простужаются точно так же, как и на неровном.

– Ситуация пока еще очень тревожная, – сказал Ходзуми, – захвачены и пока еще не освобождены очень важные объекты: резиденция премьер-министра, телеграф, телефонная станция, полицейское управление. Много убитых. Генералы, адмиралы, министры…

– Премьер-министр жив? – спросил Зорге.

– Да, адмирал Окада жив. Спасся случайно – забрался в гроб своего шурина – у него были похороны. Это и спасло адмирала.

– Ничего себе баварские колбаски, которые подали к пиву вместе с сахаром и повидлом, а про горчицу забыли. – Зорге удрученно покачал головой.

– Убит генерал Дзетаро Ватанабэ – прославленный человек, герой Японии, – об этом имени Зорге слышал много раз, Ватанабэ был главным инспектором обучения японской армии, – убит генерал Тецедзана Нагата, – Ходзуми загнул на левой руке два пальца, глянул на них незряче и печально, Нагата был начальником департамента в военном ведомстве, – убит министр финансов Такахаси и лорд-хранитель печати адмирал Сайто, – Ходзуми загнул на левой руке еще два пальца. – Заговорщики пока не унимаются. Но верх они не возьмут. – Ходзуми отрицательно покачал головой.

– Это и ежу понятно, – произнес Зорге фразу, совсем непонятную для Ходзуми, споткнулся: разные сорные слова прилипают к нему мертво, очень любят Рихарда, он удрученно хмыкнул: нет бы вместо ежа упомянуть Орлеанскую деву, маршала Мюрата, давно лежащих в гробу, или королей делового района Токио Маруноуци, но он зациклился на еже… Тьфу! А жизнь королей понятна всем. В Японии есть милое словечко «дзайбацу», состоящее из двух половинок-иероглифов: «дзай» – это деньги, «бацу» – род, семья, клан, в итоге получается «клан богатых». Бери любое имя из этого клана и используй хоть налево, хоть направо – поубедительнее ежа будет. И чего это привязалась к нему мусорная фраза? Заминка была короткой, Ходзуми ничего не заметил. – Да, ежу понятно, – сказал Зорге, – ведь заговорщиков не поддержал ни один из японских гарнизонов.

– Главное не это, главное – мятеж не поддержал ни один из толстых кошельков. Ни богатеи Гинзы, ни миллиардеры Маруноуци, а это – извините… – Ходзуми красноречиво развел руки в стороны.

Значит, все четыре кита, на которых держится экономика Японии, «Мицубиси», «Мицуи», «Самотомо» и «Ясуда» отвернулись от «Молодых офицеров». А это конец – тем остается только одно: браться за ножи и выпрастывать себе кишки. Финита!

– Ну что, «Молодые офицеры» сами выбрали себе судьбу, заказали харакири и им преподнесли это кушанье на фарфоровом блюде с красной каемкой – под цвет крови. Сверху положили жертвенный ножик.

– Жалко только, Араки себе этого не сделает, – произнес Ходзуми тихо, – молодые дураки при офицерских звездочках это сделают, а он нет. Плохо то, что от этого заговора будет хуже всей Японии. Прежний кабинет министров уйдет в отставку, его место займет новый кабинет – фашистской ориентации.

– Но фашист Араки свою партию проиграл, – не удержался Зорге от восклицания, – у него не осталось ни одной козырной карты…

– И обычных карт нормального достоинства – тоже. Только вот новый кабинет министров – я не знаю, кто станет его главой, – будет обязательно сориентирован на фашизм. Отдаю руку на отсечение, Рихард.

Зорге поскреб пальцами щеку – что-то там начало дергаться: то ли нервы вконец истерлись, то ли еще что-то, следом в висках возникла боль: вначале в правом, потом в левом, – он невольно вздохнул:

– А иного расклада быть не может?

– Не может. Совершенно исключено, Рихард. Если произойдет это, я назову лучшие аналитические умы Японии обычными детскими пустышками.

Они прогуливались по аллее небольшого зеленого сквера. Чем хорош Токио – здесь много зелени, много уютных тихих скверов, всюду расставлены скамейки, где можно посидеть, переговорить. Зелени, в общем, столько, что зимний месяц февраль совсем не чувствуется. Сквозь ветки деревьев была видна высокая, сложенная из красного прокаленного кирпича башня университета Васэда.

Впереди по дорожке шел пожилой японец в песочном шерстяном пальто, держа под руку маленькую скорбную женщину с седой непокрытой головой.

Пара была трогательная, пожилой человек, похоже, был любящим сыном, седая старушка – матерью, сын не отступал от матери ни на шаг, предупреждал каждое ее движение, свои шаги старался подладить под ее мелкую семенящую поступь, Ходзуми даже замолчал, глядя на эту пару, глаза его потеплели. Зорге тоже умолк.

– Сядем на скамейку, – через минуту предложил Ходзуми, шумно втянул в ноздри воздух. – Мимоза цветет… Весна. Честно говоря, я уже забыл, как цветет мимоза, – на лице Одзаки возникло что-то жалобное, словно бы он жалел самого себя, но это выражение тут же исчезло: он был не из тех людей, которые позволяют, чтобы их жалели, – все работа, работа, работа… В детстве я любил мимозу больше всего, много больше других цветов.

По календарю еще была зима, но в Токио цвела уже не только мимоза: подле каждого дома, на каждом пятаке земли, даже если это был голый твердый камень, обязательно что-то цвело – камни обставляли глиняными кюветками, а в кюветке можно вырастить что угодно, даже баобаб. Каких только растений, каких только цветов не было у порогов здешних домов!

Зорге продолжал обдумывать информацию, полученную от Ходзуми. Выходит, любой поворот в политической жизни нынешней Японии, каким бы он ни был, будет хуже для Советского Союза. Все только темное и ничего светлого.

Пожилой японец со старушкой удалялись от них в сторону университета Васэда, к выходу из сквера – ажурная чугунная калитка уже была видна. Неожиданно сбоку, из кустов, на дорожку выскочили двое крепкотелых плечистых людей, одетых в темные рабочие комбинезоны, и выхватили пистолеты.

В то же мгновение прогремели два выстрела, почти слившиеся в один.

Пожилой мужчина остановился, недоуменно повернулся к стрелявшим и, по-птичьи раскинув руки в стороны, упал на дорожку лицом вниз. Седая женщина, сильно кренясь на один бок, проковыляла немного вперед и, сделав несколько кривых угасающих шажков, также ткнулась головой в дорожку.

Люди в комбинезонах подбежали к упавшим, сделали по одному выстрелу в голову и молниеносно исчезли. Ходзуми, сорвавшись со скамейки, подбежал к мужчине, перевернул его.

– Я перевяжу вас, помогу…

А у мужчины на глаза уже начала наползать сизая муть – он был мертв. Ходзаки с побелевшим лицом откинулся от него.

– Ты должен знать этого человека, Рихард.

Зорге отрицательно покачал головой.

– Не знаю.

– Главный редактор профсоюзной газеты. – Ходзуми, сморщившись болезненно, перекатился к седой старушке.

Та также была мертва.

– Вот так «Молодые офицеры» расправляются со своими политическими противниками, – тихо проговорил Одзаки.

В те дни Зорге передал в Москву несколько пространных радиограмм, в том числе и аналитический прогноз на ближайшее будущее: что ждет Японию в марте и апреле и каким боком обернется сложившаяся ситуация для Советского Союза.

Клаузен сумел собрать маленький переноской передатчик, состоящий из трех блоков, новая машинка легко собиралась и так же легко разбиралась, Анна совала ее в продуктовую кошелку, накрывала шелковой салфеткой, сверху укладывала зелень и без особых сложностей добиралась до любого конца города.

Макс, который к этому времени стал солидным бизнесменом, заделался владельцем целой конторы, торгующей дорогими фотоаппаратами (и не только ими), исправно платил налоги, завел массу знакомств, снял – за счет фирмы, естественно, – несколько квартир в различных районах Токио и теперь каждый раз вел передачу с новой точки. Макс, опытный человек, кожей своей, макушкой, затылком ощущал, что с первой же минуты пребывания в Токио находится под плотным колпаком. И неважно, чей колпак это был, политической полиции или полиции нравов, «кемпетай» либо службы охраны императора, важно, что Клаузен ощущал этот колпак, ему было душно, иногда даже было нечем дышать, вот ведь как. И Зорге этот плотный колпак чувствовал, и Анна, и Бранко Вукелич – все, словом (другие иностранцы также не были исключением – их тоже держали под колпаком), и вели себя соответственно – шпиков старались особо не дразнить, но и при случае спуска не давали, всем существом своим показывали, что видят их, слышат, чуют и вообще не намерены подпускать к себе близко – от таких людей надо держаться на расстоянии.

Нужно отдать должное агентам всех мастей и всех служб Токио – на враждебное отношение иностранцев к ним они старались не реагировать, хотя все засекали и запоминали, но до поры до времени все прятали в далекий ящик.

На всякий случай Макс вел себя с агентами аккуратно, при встрече с ними обворожительно улыбался, засовывал себе в рот пустой мундштук и с вкусным чмоканьем посасывал его.

Сообщения по радио он передавал с пулеметной скоростью, делал это раза в три быстрее нерасторопного, невозмутимого, как старая скала, Бернхарда. В Москве не преминули отметить, что с появлением нового радиста (точнее, старого, ведь в Китае Зорге успел съесть с Максом не менее двух пудов соли) группа Рамзая стала работать много продуктивнее.

Из Центра поступило очередное «одобрямс» Семена Петровича Урицкого:

– Молодцы, ребята! – Сообщение это пришло, естественно, зашифрованным.

Хотя «Молодые офицеры» и продули свою партию вчистую, и мятеж был задавлен вроде бы в корне, даже отростков не осталось, а март в Токио выдался беспокойным: по ночам звучали выстрелы, в скверах находили убитых людей, в своих домах были застрелены несколько крупных военных – приверженцев «группы умеренных», было сожжено несколько жилых зданий – жизнь, в общем, была очень тревожной.

Затихло все лишь в апреле, в середине месяца. Уже и правительство новое работало вовсю, и программу свою обнародовало (Одзаки оказался прав – Япония стала ориентироваться на фашистскую Германию, других друзей у нее не оказалось), а выстрелы все звучали и звучали…

А в середине апреля как отрубило, не раздалось больше ни одного пистолетного хлопка, даже случайного.

Глава нового кабинета министров Коки Хирота заявил, что намерен начать серьезные переговоры с Германией – пора заключать с Гитлером пакт. И это будет не просто пакт, а стальная ось «Европа – Азия», на которую окажется насажен весь земной шар, все страны.

Хирота был в Советском Союзе фигурой известной. И взгляды его, и устремления также были хорошо известны. Несколько лет он проработал в Москве в качестве посла, потом получил портфель министра иностранных дел островов, – Урицкий, когда Зорге общался с ним перед последним отъездом на место, сказал, что на этом человеке пробы ставить негде. Увы, так оно и было.

Теплым апрельским вечером в небольшом ресторанчике «Розовое облако, освещенное первыми лучами солнца», славящимся своим домашним пивом, – его варили прямо в подвале ресторана, делал это настоящий умелец, мастер не только по пиву, но и винам – гнал дивные вина из слив, черешни, малины – плодов и ягод известных, а также вина очень редкие, из горной земляники, например.

– Давно мы не виделись, Эйген, – произнес Зорге укоризненно, – а еще, называется, друзья.

– Чертова работа, – Отт выругался, – она перечеркивает всю личную жизнь, – поднял кружку, наполненную темным густым пивом. – Пиво ведь имеет отношение к личной жизни?

– Самое прямое, – ответил Зорге с невозмутимым лицом.

– У меня полным полно очень ответственных заданий, – пожаловался Отт, – оттуда вон, – он потыкал мокрым от пива пальцем вверх, – из канцелярии самого фюрера.

– Это хорошо, Эйген, но про ужины с друзьями все равно не надо забывать.

– Виноват! – Отт поднес кружку ко рту и в один присест, махом, осушил ее до дна. – Критику признаю.

К их столу поспешно подскочил официант и вновь наполнил кружку Отта пивом. Эйген немедленно ухватил кружку за ручку и опять поднес ее к губам, но пить не стал, лишь затянулся дразнящим крепким духом пива и пробормотал восхищенно:

– Ну просто райский запах! Аро-ма-ат.

– Вряд ли рай пахнет пивом, – насмешливо сощурился Зорге, – там, согласно Библии, совсем другие ароматы. А насчет остального все так и есть – здесь варят лучшее в Токио домашнее пиво. Запах у него – соответственный.

– Про заявление Хироты слышал? – спросил Отт.

– Насчет заключения пакта с рейхом? Да. Надо сделать все зависящее, чтобы это произошло как можно скорее.

– Ко мне пришло секретное поручение из Берлина, – Отт понизил голос и оглянулся, – прощупать, насколько серьезны намерения Хироты.

– Мне кажется, Эйген, они серьезны.

– А Берлину так не кажется, Рихард, – проговорил Отт неожиданно обиженно. – Мне нужна твоя помощь.

– Всегда готов, Эйген.

– У тебя большие связи в Токио, Рихард…

– Не преувеличивай, Эйген, – Зорге сделал предостерегающий от захваливаний жест, – перестань!

– Я говорю, что знаю. Помоги мне, Рихард, по своим каналам узнать, насколько Хирота искренен и как далеко готов пойти.

– Нет проблем, Эйген. Сделаю все, что ты скажешь.

– Только имей в виду – об этом поручении не знает даже посол Дирксен.

Это было что-то новое: берлинские вояки действовали в обход даже самого посла, хотя посол был «их» человеком и все уши прожужжал токийцам, рассуждая в своих интервью о «сердечном сближении арийцев и самураев». Значит, в обход посла… Зорге отметил этот факт как особенный – раньше такого не было.

Раз Дирксена исключили из игры, значит, задание Отт получил напрямую от военного министерства либо от генерального штаба. Вполне возможно, об этом поручении знает сам Гитлер.

Залпом выпив вторую кружку пива, – Отт умел делать это очень лихо, чувствовалось: прошел он хорошую школу, – полковник вновь подставил ее под кувшин, с которым поспешно подскочил официант, одобрительно наклонил голову:

– Лей, не жалей!

Официант вылил из стеклянного коричневого кувшина остатки – кружку наполнил всклень, – остатки эти были «самые сладкие», как водится…

– Прошу повторить, – попросил Зорге по-японски.

Официант принес второй кувшин, пиво в нем было ледяным.

– Не пойму, как они умудряются держать пиво таким холодным, – недоуменно пробормотал Отт.

– Здесь в каждом ресторане, даже самом маленьком, есть свой ледник, – пояснил Зорге, – иначе говоря, яма, набитая кусками льда, в ней все и хранится.

– Но ведь лед надо еще где-то достать…

– Его привозят с севера, как правило, с Сахалина.

Отт выпил кружку, попробовал свежего пива, только что принесенного, и вкусно почмокал губами:

– Восхитительно!

Ночью Клаузен передал радиограмму в Москву – сообщение Отта представляло в первую очередь политический интерес и только во вторую – оперативный, и остался ночевать на съемной квартире вместе с радиопередатчиком.

– И так всю жизнь, – с грустной улыбкой произнес он, укладываясь в холодную постель.

О полковнике Осаки в Токио слышали многие, только мало кто знал его в лицо. В военной форме он появлялся на людях очень редко, ходил в основном в штатском, носил небольшие ухоженные усики, этакие две шелковистые нашлепки «а-ля фюрер», дружил с шефом немецкой колонии, который был партийным секретарем и одновременно коллегой Рихарда Зорге – возглавлял отделение германского телеграфного агентства ДНБ, – и вообще преклонялся перед всем немецким.

Полковника легко можно было перепутать со служащим какого-нибудь банка, с крупье малоприметного казино или с владельцем магазинчика свежей рыбы, – внешность его была такова, что запоминалась с большим трудом.

Собственно, люди его профессии просто обязаны иметь такую внешность: Осаки был шефом токийской контрразведки.

Два месяца назад его сотрудники, работавшие на стационарных пеленгаторах, засекли радиопередачу, которую вели из центра города. Передачу записали, подивились многомудрой цифири, которой набралось несколько листов, отдали специалистам по дешифровке, но сделать что-либо большее не сумели: нужна была особая техника – это раз, и два – над шифром надо было очень здорово поломать голову.

Через два дня тот же самый радиопередатчик, с тем же «голосом», был засечен в другом районе Токио.

Передача велась в глухие предутренние часы, перед самым рассветом. Осаки попробовал блокировать район, где был засечен «пианист», но попытка закончилась ничем.

Это вызвало у полковника приступ головной боли, который он погасил несколькими порошками лекарства и двумя стаканами противно теплой воды. Головная боль исчезла, но на смену ей пришло дурное настроение, кроме того – во рту появился какой-то странный свинцовый привкус, будто весь день он ел вредный окислившийся металл… Тьфу!

Он подержал в руках листки с ровными столбиками цифр, расположенными, как иероглифы, поморщился от досады – а ведь эта цифирь несет важный смысл, информацию, от которой, может быть, зависит судьба Японии, может, сухая цифирь эта очень опасна, а он ничего не может сделать.

Вздохнув тяжко, Осаки нажал на кнопку вызова, тяжелая дверь неторопливо приоткрылась, и в проеме показалось бледное лицо секретарши.

– Начальника шифровального отдела ко мне! – потребовал полковник.

Секретарша молча поклонилась и исчезла. Полковник сжал кулаки, постучал ими по столу – он ощущал свою беспомощность, от которой даже тело становилось слабым, чужим, старческим, но поделать ничего не мог. Осаки не узнавал себя – это был он и одновременно не он.

В тяжелую дверь протиснулся начальник шифровального отдела. Дешифровщики – специалисты, способные перевести непонятный набор цифр на знакомый язык иероглифов, находились в его подчинении.

– Сколько времени потребуется на расшифровку этого вот… – полковник поднял над столом несколько исчерканных цифрами листков и разжал пальцы. Листки белыми птицами разлетелись по столу, замерли. Начальник шифровального отдела проследил за ними зачарованными глазами и переступил с ноги на ногу, словно провинившийся школьник.

– Не знаю, господин полковник, – повышенным нервным голосом проговорил он, – работаем. Вся группа работает, но пока… – Он замолчал и красноречиво приподнял плечи.

– Месяца вам хватит? – нетерпеливо произнес Осаки. – Двух месяцев?

Начальник шифровального отдела неопределенно покачал головой – этого он не знал. Осаки с досадою махнул рукой, выпроваживая неумеху из кабинета. Тот едва ли не бегом посеменил к двери – в кабинете шефа было холодно, едва ли не до костей пробирала какая-то сырая могильная студь, от нее по коже бегали колючие насекомые, кусались, в груди застывал холод.

Ясно было, что и в месяц, и в два месяца начальник шифровального отдела не уложится, хотя под его крылом были собраны лучшие специалисты со всей Японии. Что делать?

Что делать, полковник Осаки не знал. Позвонил своему давнему приятелю Накамуре – также полковнику, одному из лучших специалистов по выколачиванию признаний от арестованных – Тонео Накамура работал начальником следственного отдела Токийского суда, имел в своем подчинении не только ловких и хитроумных дознавателей, но и сыщиков, способных выследить кого угодно, даже тени давно умерших императоров, появляющиеся на праздники в городе, и специалистов по расшифровке тайных текстов, и мастеров радиоперехвата… На помощь Накамуры полковник Осаки рассчитывал очень.

– Подошли мне копии шифровок, которые перехватили твои люди, – попросил Накамура.

– Через полтора часа они будут у тебя, – пообещал Осаки.

– Я посмотрю, что можно сделать, – сказал Накамура.

Но и его шифровальщики, как и специалисты по дешифровке, оказались бессильны: проработали несколько суток напролет без перерыва и ничего не сумели сделать.

Язык мудрой цифири, которой пользовался неизвестный радист, оказался им неведом – орешек не был расколот.

События тем временем раскручивались с нарастающей скоростью. Собственно, они были отзвуком событий, происходивших в Берлине. А в Берлине с большим успехом прошли переговоры между министром иностранных дел Германии Риббентропом и послом Японии в рейхе Осимой. Переговоры были настолько секретными, что о них не знали даже заместители Риббентропа. Осима каждый день посылал зашифрованные сообщения в Токио – докладывал детали словесных дипломатических баталий.

Зорге знал о переговорах почти все – ведь большинство материалов для Риббентропа готовил генштаб, а в генштабе Отт был родным человеком, так что сведения Рихард получал наисвежайшие.

В один из дней Отт, довольно потирая руки, сообщил Рихарду:

– Свершилось! Документы об окончательной договоренности между двумя сторонами, германской и японской, положили на стол фюреру. Так что блин, лежащий на сковородке, с обеих сторон смазан маслом, фюреру осталось только налить кофе из кофейника, добавить в чашку сливок и подцепить блин вилкой, – пребывая в Японии, Отт старался выражаться цветисто, иносказаниями – подражал Востоку, здешним мыслителям, и сам ощущал себя мыслителем. – За это стоит выпить коньяку, – Отт поднял указательный палец, – у меня есть старый «курвуазье», вчера доставили две бутылки…

Коньяк был хорош, золотисто-коричневый, душистый, крепкий – от него даже пощипывало язык и нёбо, но это пощипывание было приятным послевкусием. Отт приподнял стопку, почмокал аппетитно:

– Все-таки французы – большие мастера по части аристократических напитков.

– М-да, заставляют одним глазом плакать, а другим смеяться. Умеют это делать, умеют…

– Я так понял, Рихард, к французам ты относишься иронически…

– Ни в коем разе. Просто я воевал там в пятнадцатом году, знаю, кто такие французы, по собственному опыту.

– А я тогда служил в Берлине, в главном генштабе. Каждому свое, Рихард. – Отт поднес стопку к ноздрям, втянул в себя коньячный дух.

Послужной описок Эйгена Отта Зорге знал, как свой собственный.

– Давай выпьем за дружбу, Эйген, – предложил он.

– Дружбу, которая скреплена на войне кровью, – подхватил Отт, тост ему понравился, – хотя и были у нас разные фронты…

Выпили. Коньяк показался еще более вкусным, чем в первый раз.

– Ну, а третью стопку – за то, чтобы у Берлина с Токио как можно скорее был заключен пакт. – Отт бережно, стараясь не пролить ни одной капли, наполнил стопки. – А цвет-то какой, цвет!

– А вкус, а аромат, а послевкусие… А! – Зорге подхватил восторженную игру Отта. Вот уж за что не хотелось пить, так за заключение пакта – ничего хорошего миру он не принесет, а уж Германии с Японией в первую очередь. Интересно, в какой костюм будет одет господин Пакт и что за вывеска будет к нему прикреплена?

– Прозит! – сказал Отт и легонько стукнул своей стопкой о стопку Рихарда. Выпив, он заткнул бутылку пробкой и сунул коньяк в сейф. Сказал, смеясь: – Об этой бутылке не должны знать ни Хельма, ни сам посол. – Следом он убрал резные хрустальные стопки, пить из которых было особенно вкусно. – Все, финита! – Отт запер стопки и добавил, понизив голос до шепота: – Скоро в Токио прибудет посланник фюрера.

Раз прибудет столь высокий чиновник – какой-нибудь дядя с бульдожьим невозмутимым ликом и золотым фашистским значком на лацкане, то значит, бумаги вот-вот будут подписаны. И в Берлине, и в Токио. Во рту долго еще стоял благородный горьковатый привкус, будто солнышком рожденный, Зорге еще о чем-то беседовал с Оттом, а в груди сидела тревога, никак не проходила: если пакт будет подписан, то до новой войны от него – полтора шага. А Отт… Отт этим обстоятельством был доволен – уселся в кресло и с наслаждением вытащил из серебряного портсигара сигарету, чиркнул спичкой.

– И кого же фюрер пошлет к нам с высокой миссией? – равнодушным тоном спросил Рихард.

– Не знаю. Думаю, что это будет не просто чиновник… Поживем – увидим.

Ночью в Москву была отправлена очередная шифровка, подписанная коротко и звучно: «Рамзай». В шифровке шла речь о том, что немецко-японские переговоры о заключении пакта подходят к концу и в Токио ожидается приезд специального представителя Гитлера.

Специальным представителем фюрера оказался долговязый мужчина с тяжелым волевым подбородком и кустистыми бровями, одетый в потертый черный костюм. Лацкан пиджака действительно украшал круглый золотой значок с изображением свастики в центре, из нагрудного кармана торчал зажим ручки-самописки, также золотой. Небедный был господин, словом. И пиджак, хотя и потертый изрядно, был сшит из ткани очень даже недешевой, такая ткань может тридцать лет носиться и не протираться.

Прибыл высокий берлинский чиновник в самолете, уже известном Рихарду, – он сам в последний раз летел в Токио на таком самолете, – новеньком, сияющем свежими заклепками «юнкерсе».

Уже в посольстве выяснилось, что советник Хаак – так величали важного гостя, – представляет все-таки не фюрера, а Риббентропа, что, впрочем, тоже было немало, – особенно для Герберта Дирксена, кадрового дипломата, который карьеру свою сделал задолго до прихода Гитлера к власти. Иоахим Риббентроп – обычный дворник по сравнению с Дирксеном, в молодости нынешний министр был рядовым коммивояжером, не гнушался продавать тряпки, швейные машинки и елочные украшения и ходить в неглаженых брюках с отвисшими коленями, потом переместился в разряд бакалейщиков – способствовал заключению винных и коньячных сделок, отстегивал в карман немалые проценты, и только потом кривая судьбы вывела его в дипломаты.

А Дирксен – это аристократ до седьмого колена, голубая кровь, белая кость, весь светится… И все-таки коммивояжер Риббентроп очутился наверху – видать, здорово подмазал фюрера содержимым своего кошелька, а Дирксен, несмотря на свой внушительный вес в высшем свете рейха и огромные связи в деловом и прочих мирах, остался внизу. Очень показательна эта расстановка сил, не надо объяснять, кто есть кто в Берлине и его дипломатии.

Через некоторое время Зорге узнал, что малоразговорчивый советник Хаак вообще не дипломат, а относится совсем к иному ведомству, к разведке, и, прикрываясь политическими, дипломатическими и другими высокими задачами, постарается поразить цель, вообще не прописанную в документах – военную: сколотить, слепить кулак, который мог бы грохнуть по земному шару так, что дома подпрыгнули бы не только в какой-нибудь Италии, а и в Аргентине с Парагваем.

Чем советник Хаак собственно, и занялся, не откладывая дела в долгий ящик.

Через некоторое время стало известно, что новый блок будет назван Антикоминтерновским пактом, сведения об этом проникли в европейскую печать. Вукелич, который был во французском посольстве своим человеком, сообщил Рихарду, что Париж очень обеспокоен этим обстоятельством, но когда тамошний МИД сделал официальный запрос премьеру Хироте, тот ответил, что переговоры эти направлены лишь против одного государства в мире – Советского Союза, европейские страны могут не тревожиться, Соединенные Штаты тоже могут спать спокойно.

Зорге немедленно передал эту информацию в Москву.

Хаак работал вместе с Оттом – пристегнул его к своей упряжке, показывал Эйгену все документы, приходящие из Берлина, а у Отта не было секретов от Рихарда – так советский разведчик Зорге тоже оказался пристегнутым к упряжке, работающей против Москвы и Советского Союза. Вот такая хитрая получилась комбинация.

Плюс ко всему, через Ходзуми Одзаки Рихард получал самые точные сведения из правительственных коридоров Токио, плюс (частично) – от своих друзей-корреспондентов, представляющих разные страны, суммировал, анализировал сведения, делал выводы и отправлял горячий материал, который дымился, как лепешка, вытащенная из печи, в Москву. Иногда Зорге посылал в Центр даже документы – целиком, с полными текстами, подлинные.

Центр был доволен работой токийской группы. Комкор Урицкий слал в ответ шифровки со скупыми словами одобрения. Зорге и Клаузен были отмечены благодарностями в приказе по Четвертому управлению РККА.

После приезда Хаака в Токио из Германии начала поступать новенькая военная техника, пахнущая краской, еще даже не прошедшая обкатку. Больше всего приходило самолетов.

«Дело пахнет керосином, – невольно отметил про себя Зорге, – а если не керосином, то чем? Иначе к чему на мирных японских островах столько военной техники? Готовить из сырой рыбы вкусное сасими?»

Здесь он засек и знакомый «юнкерс», только если раньше самолет был пассажирским, то сейчас в Японию прибыла целая эскадрилья «чистопородных» бомбардировщиков – рисунок у самолетов был один…

Военные в Токио на все лады обсуждали старое высказывание генерала Мадзаки, размахивали им, как вытертым флагом – генерал озвучил его еще год назад, но высказывание тогда поддержки не получило, сейчас же обрело второе дыхание, каждый более-менее приметный вояка старался подписаться под ним: «Надо смотреть на Запад и искать там друзей для большой войны. Японии одной будет трудно».

Одного друга Япония себе нашла… Кто будет следующий?

Японский журнал «Дайямондо» вообще написал открыто, даже не пытаясь – хотя бы ради приличия – прикрыть наготу происходящего: «Поскольку Советский Союз – чрезвычайно мощная держава, Япония одна не в состоянии выступить против него и поэтому вступила в соглашение со страной, которая также считает СССР своим смертельным врагом».