Зорге. Под знаком сакуры

– Ну-у… Опять! – укоризненно проговорил Зорге.

– Не буду, Ика, – шепотом произнесла Катя.

– Все, все. – Зорге прижал ее к себе.

– Ты где был, Рихард?

Зорге погладил ее по голове.

– Там, где был, меня уже нет.

– Иногда ко мне приходят твои письма, но я никак не могу понять, откуда они отправлены.

– И не нужно понимать, Катюш. Это работа.

– Ах, Ика…

– Планы наши, значит, такие. Завтра утром я должен буду явиться на доклад начальству, затем мне понадобится пара дней для составления отчета. А потом… потом я оформлю отпуск, и мы…

– И мы поедем отдыхать, – обрадованно вскричала Катя. – На юг!

– Точно!

– Ой! – Катя кинулась Рихарду на шею, поцеловала мужа в щеку, прижалась к нему – в ней что-то зашлось, остановилось, даже дыхание начало осекаться, будто у девчонки, которой предложил руку принц. Наверное, именно в эту минуту Катя Максимова была счастлива, как никогда – слишком много всего свалилось на нее, и все – хорошее.

Утром Зорге пешком двинулся в Разведуправление, благо Знаменка, где располагался «шоколадный домик» (здание управления было выкрашено во «вкусный» шоколадный цвет), располагалась совсем недалеко от Нижне-Кисловского переулка: минут пятнадцать неторопливой размеренной ходьбы, и Зорге оказывался у дверей управления.

На улице было шумно, народу, кажется, стало еще больше, чем в прошлый его приезд в Москву, дышалось же легко.

Воздух был свежим, сухим, потому и дышалось легко – в Шанхае, в Токио воздух, например, был совсем иным.

Трещали своими назойливыми электрическими звонками трамваи. Отживающий вид транспорта. Вот троллейбус – совсем другое дело. Впрочем, Зорге прочитал в газетах, что Москва уже начала примеряться и к троллейбусу – по Ленинградскому проспекту пустили два чудища, которые народ прозвал «усатыми автобусами» и «рогатыми вагонами», – это были троллейбусы. Получили чудища заводское обозначение «ЛК», что означало «Лазарь Каганович». Народ садился в «ЛК» охотно, сравнивал с трамваями и автобусами. Ну, трамвай ни в какое сравнение не шел, не выдерживал критики, а вот автобус… Одни говорили, что автобус лучше, другие высказывались в пользу «электрического рогоносца».

Рихарду, конечно, больше нравился троллейбус – он и шел плавнее, тише, без автомобильного грохота, и вони от него было меньше – электричество, как известно, не имеет запаха, а главное, в троллейбусе Зорге ощущал себя спокойнее и уютнее… Но, как говорится, кесарю кесарево, а слесарю слесарево.

Что еще? Народ московский одевался, конечно, хуже, чем заграничный – и тут уж ничего не попишешь: Мосшвейпром пока пасует перед парижскими модельными фирмами, перед берлинскими тоже, но наступит момент, и в этом Зорге был уверен твердо, когда москвичи по части одежного форса обгонят и парижан, и берлинцев.

А на Ленинградском проспекте надо побывать обязательно, – специально даже, – чтобы проехаться на московском троллейбусе и сравнить его, скажем, с берлинским: чьи колеса возьмут верх? Зорге невольно рассмеялся – а было бы здорово, если б московский троллейбус оказался лучше берлинского.

Он, как ребенок, потерся носом о плечо: грудь распирало восторженное чувство, ему нравилось нынешнее утро, нравилась жизнь, он провел роскошную ночь, руки его помнили нежность Катиной кожи, губы его – ее губы. Как, оказывается, мало надо человеку для того, чтобы он был счастлив, совсем мало.

Какой-то очкастый гражданин столкнулся с ним, откинулся назад, хотел было выругаться, но, увидев ошалело-радостное лицо Зорге, его сияющие, будто у школьника, получившего пятерку, глаза, пробормотал сконфуженно:

– Извините!

А Зорге даже не заметил этого человека. Пришел он в себя и построжел, посерьезнел, когда до «шоколадного особняка» идти осталось всего метров тридцать. Но и тридцати метров ему хватило, чтобы стереть с лица гимназическую беспечность и сделаться строгим – в соответствии с учреждением, в которое он шел.

Юг пришлось отложить, в Крым, о котором так мечтала Катя и где очень хотел побывать Зорге, они так и не поехали: на первом месте оказалась работа. А отдых – это потом, потом, потом… Так в России было всегда.

В десять ноль-ноль Зорге явился к начальнику Четвертого управления РККА Урицкому Семену Петровичу, а днем, во второй половине, встретился со своим новым радистом – Бернхарда отзывали в Москву: участок в Токио считался очень горячим, и Бернхард со своим старым паровозом, выдаваемым за современный радиопередатчик, работу все больше и больше заваливал.

После подробной беседы с Урицким (комкор Урицкий оказался знатоком своего дела, чувствовалось, что в разведке он, во-первых, не новичок, а во-вторых, за короткое время сумел вникнуть во все детали кропотливой и тонкой работы управления, знал уже каждого своего сотрудника – в общем, комкор новый был не хуже комкора старого), Зорге провели в отдельную комнату, больше похожую на мастерскую, чем на кабинет, где сидел новый радист.

Радист сидел за столом и что-то чинил в небольшом плоском приемнике, в одной руке он держал паяльник, насаженный на толстую кривую проволоку, в другой – блестящую плошку олова, похожую на новенькую монету.

На звук открывающейся двери радист поднял голову.

– Макс! – воскликнул Зорге громко и бросился к столу, обхватил обеими руками плотное тело Клаузена, затряс его обрадованно: – Макс, старый ты койот! Вот сюрприз так сюрприз. Если бы ты знал, как тебя не хватает!

– И для меня это сюрприз. Семен Петрович не сказал, с кем мне придется встретиться.

– Ах ты, Макс, Макс, – растроганно проговорил Зорге, он никак не мог успокоиться.

– Рихард, – влюбленно произнес Клаузен, он тоже не мог успокоиться, сделал несколько восхищенных пасов рукой, хотел сказать что-то еще, но не смог – слова застряли в горле, где-то внутри – ни выковырнуть их, ни проглотить. Да и не нужны они, слова эти. Без них ведь тоже можно обходиться очень легко.

Добираться до Токио им предстояло разными путями: Зорге одним, чете Клаузенов другим, таковы были законы игры.

Перед Катей Рихард чувствовал себя виноватым, очень виноватым, у него в горле даже возникло что-то теплое, зашевелилось, родило жалость к жене и к самому себе, он покрутил головой протестующе, но поделать ничего не мог.

Вечером встал перед женой на колени, обхватил Катю обеими руками за колени, прижался лицом к подолу ее юбки.

– Катя, прости!

Та встревоженно опустилась на кровать.

– Что случилось?

– Мы не сможем поехать в этот раз на юг, поедем в следующий.

Катя вздохнула обиженно, надрывно и затихла. Долго молчала, потом произнесла едва слышно:

– Я так и знала.

– Прости, Катюш, я должен завтра улететь.

– Куда?

Зорге помедлил несколько мгновений – он не имел права этого говорить, потом, махнув рукой, сказал:

– В Берлин.

Как всякий журналист-международник Зорге обладал правом свободного передвижения по миру, имел льготы, или, как принято ныне говорить, «преференции» (модное же обозначилось словечко, прилипло к нашему языку – не отскрести), и это помогало ему уходить от хвостов, да и страховало от всяких мелких разбирательств, которые могли случиться в Германии. Из его проездных документов было видно, что он следует из Японии в Германию через территорию России.

На то, чтобы пересечь в ту пору Россию – из Владивостока до Москвы, – требовалось не менее девяти-десяти суток, а то и больше: слишком велика была страна Россия, точнее – Советский Союз. Никто в Германии не контролировал передвижения Зорге, он мог задержаться где угодно: журналист есть журналист.

Когда Зорге находился в Москве, стало известно, что в Берлине планируется перелет «юнкерса» новой, только что разработанной, но еще неведомой модели, из немецкой столицы в Токио. Стало также известно, что на борт будет приглашено несколько журналистов. Прежде всего тех, чьи имена Германия знает.

В их число надо было попасть во что бы то ни стало. Тем более что имя Зорге в Германии было уже популярно, оно входило в двадцатку наиболее влиятельных журналистских фамилий. Вот Рихарду и поступил приказ немедленно вылететь в Берлин.

Пощупать новый самолет (явно транспортный, предназначенный для военных перевозок, либо того более – способный нести на своем борту бомбы и сбрасывать их на затихшие города), обследовать его своими руками, понять, что за лепешку слепили немецкие конструкторы, было бы неплохо…

Ранним утром Зорге улетел в Берлин. В Берлине обнаружил, что имя его уже включено в списки пассажиров «юнкерса», так что никаких усилий прилагать Рихарду не пришлось: все сложилось само собою и сложилось удачно.

В немецкой печати тем временем появились рекламные статьи о новом «юнкерсе», из них можно было понять, что за машина получилась (совсем немного усилий надобно, чтобы переделать самолет в бомбардировщик) и Зорге стал готовиться к перелету.

На перелет из Берлина в Токио новому «юнкерсу» понадобились сутки, ровно сутки. Естественно, с посадками для заправки.

Сведения о новом «юнкерсе» Зорге незамедлительно передал в Москву. Машина, вышедшая из ангаров конструкторского бюро авиационных заводов «Юнкерс», была приготовлена для войны.

Рихард уже находился в Токио, Москва давно осталась позади, а внутри все еще сидело прочное чувство вины, он ощущал себя виноватым перед Катей – пообещал, что вместе поедут в Крым, а вместо этого очутился на борту немецкого «юнкерса». Жизнь – дама коварная, все время подсовывает какие-то неожиданные штуки, вот и возникают все новые и новые сюжеты…

В один из вечеров он остался один – совсем один в своем маленьком зыбком домике, включил новый приемник, который привез из Берлина, поймал какую-то далекую американскую станцию, передававшую музыку, достал бутылку кальвадоса – французской яблочной водки.

Иногда наступают моменты, когда хочется побыть одному, чтобы рядом не было совершенно никого, осмыслить все, что осталось позади, дать пройденному оценку, привести немного в порядок самого себя, свои мысли, вспомнить прошлое. И чем старше становится человек, тем чаще ощущается в таких уединениях потребность.

Увы, так все мы устроены. Рихард Зорге в этом смысле не был исключением. Водка была вонючей, типично солдатской, только новобранцам ее и дуть. Зорге засунул бутылку в дальний угол бара, достал коньяк. Коньяк должен быть лучше, качественнее кальвадоса, напомнить милую виноградную деревню, в которую они попали после боев во Фландрии, тамошнюю тишь, синее небо и девчонок с пухлыми щеками… Но и коньяк почему-то не пошел – встал в горле поперек, ни туда ни сюда. Ну будто деревяшка. Рихард отодвинул коньяк в сторону, произвел в баре перемещение нескольких посудин и извлек на свет бутылку немецкого грушевого шнапса. Может, он не станет обращаться в деревяшку и не заткнет глотку пробкой?

Интересно, как там Катя в своем купеческом Нижне-Кисловском? По лицу Рихарда пробежала тень, он погрустнел. Неожиданно он услышал, как внизу, на дорожке раздались осторожные мелкие шажки, приподнялся, заглянул в окно, обшарил глазами двор, пробежался глазами по сливовым и вишневым деревьям, росшим на участке, никого не увидел… Неужели звук шагов ему почудился?

Уже дважды, приходя сюда, он обнаруживал, что на столе его кто-то шарил. Служанка шарить не могла, значит, это делал кто-то другой, невидимый, неслышимый, но, несмотря на невидимость и неслышимость, оставляющий следы. Кто же это был? Зорге не выдержал, усмехнулся: ежу понятно, кто…

Рихард уже знал, кто конкретно из сотрудников полиции «кемпетай» сопровождает его в городе – хоть и неприметны были лица, засечь их было несложно. По глазам, например. Несмотря на неприметность, размытость портретов, все сотрудники «кемпетай» имели одинаковые глаза, какие-то замороженные, обращенные внутрь, будто у рыб, которых приготовили для засолки.

Те сотрудники, которые пасли его на улицах Токио, вряд ли могли одновременно забираться в его жилье, шарить там… С другой стороны, Рихарда совершенно не беспокоил интерес «кемпетай» к его персоне. Он специально поинтересовался у Ходзуми Одзаки, что же это за структура – «кемпетай»?

– Очень серьезная организация, – ответил тот, – только почему-то не умеет быть невидимой.

Задача, стоявшая перед этой полицией, могла вызвать недоумение у любого гостя островов: «кемпетай» призвана охранять японский образ жизни от посягательств иностранцев, заботиться о чистоте атмосферы… О «чистоте атмосферы», ни много ни мало. Такой полиции не было ни в одной стране мира. А в Японии была.

Тем временем у двери, врезанной в ограду, выросла темная фигура и, накренившись вперед, начала напряженно всматриваться в окна дома Зорге.

Рихард нажал на выключатель сильной лампы, стоявшей на столе, и приветственно помахал фигуре рукой.

Фигура стремительно исчезла. Рихард выключил лампу.

Вскоре в Токио прибыли супруги Клаузен, Анна и Макс. Участок, который очень беспокоил Зорге, – радиосвязь, слишком много тут было неполадок, – перестал его беспокоить: Макс был раза в четыре расторопнее Бернхарда, технику знал лучше, и главное – был проверен, как никто: все-таки столько лет проработали вместе в Китае.

Ходзуми Одзаки стал своим человеком в правительственных коридорах, его слава лучшего специалиста по Китаю была утверждена официально.

Иотоку Мияги сделался знаменитым художником, на сеансы к нему выстраивались в очередь не только капитаны с майорами – теперь в большинстве своем в очереди толклись генералы: в их среде считалось за честь иметь дома портрет кисти Мияги.

Многие теоретические выкладки, предположения, планы, еще не утвержденные, о которых в правительственных кабинетах узнавал Одзаки, получали подтверждения в беседах художника со своими «натурщиками» – Мияги работал очень плодотворно.

Ну и Бранко Вукелич, который каждый день – с завидной регулярностью – появлялся во французском посольстве, получал там все новейшие сведения из Европы, в том числе и секретные – по части секретов французы проявляли традиционное легкомыслие, иногда бумажку, украшенную жирным грифом «секретно», вообще можно было найти в коридоре, валяющуюся на ковровой дорожке, – Вукелич был еще одной ступенью проверки материалов, которые Зорге отправлял в Центр.

Группа Рамзая работала, как маленький завод, – каждый механизм знал свое место, каждый болт был тщательно смазан, каждая передача (не обязательно зубчатая) находилась под ежеминутным наблюдением.

Из Москвы, от Урицкого иногда в Токио приходили восторженные шифровки: «Молодцы!» Случалось, шифровки были расширенные…

Раз в неделю Зорге ездил на берег моря – купаться. Выбирал у кромки уединенное место, где к воде подступали какие-нибудь кусты, камни, либо нависал круто срезанный земляной откос, облюбованный чайками, расстилал плотное домотканое полотнище, раскладывал на нем вещи и входил в теплую желтоватую воду.

Купаться он предпочитал один – стеснялся искалеченной ноги, синеватых, в багровость, шрамов, хромоты, хотя когда был наряжен в костюм, хромоты своей не стеснялся.

Впрочем, у каждого человека имеются свои слабости. Были они, естественно, и у Зорге.

Впрочем, через некоторое время стеснительность, – Вукелич назвал ее ложной, – отступила назад, и Зорге начал появляться на берегу залива с кем-нибудь из близких людей, с тем же Бранко Вукеличем или Максом Клаузеном.

Эти визиты к морю прибавляли Рихарду сил, у него даже глаза становились иными, делались теплыми, какими-то мягкими, словно бы в них натекал домашний свет… Час, всего один час, проведенный на море, очень много давал Рихарду, в Токио он возвращался другим человеком.

Погода в Токио в том году баловала жителей: дождей летом было мало, токийцы думали, что они возьмут свое осенью – не взяли, осень тоже выдалась сухая и солнечная, пахнущая по-весеннему – распустившимися цветами, медом и еще чем-то, наверное, только одной Японии и присущим.

Зорге, как всегда, приехал в посольство утром – три раза в неделю, ночью, в Токио прибывал самолет из Германии, привозил почту, в том числе и последние немецкие газеты «Франкфуртер цайтунг», «Берлинер берзенцайтунг», «Фелькишер беобахтер», «Ангрифф», «Теглихе рундшау», «Фоссише цайтунг» и много чего еще, на что в Берлине Зорге никогда бы не обратил внимания, а здесь приходилось обращать.

Рихард стремился первым прочитать привезенные газеты, особенно те, в которых были напечатаны его статьи – это было очень важно, как было важно знать и другое: сильно ли его покурочили при редактировании?

В этот раз Зорге появился в посольстве раньше обычного – вчера до двенадцати ночи просидел над большой статьей, заказанной генералом Хаусхофером для журнала «Цайтшрифт фюр геополитик», а потом долго не мог уснуть. Такое бывало с Зорге и раньше, когда выпадали перегрузки (а всякая срочная статья – это перегрузка, иногда ведь приходится работать до середины ночи, чтобы утром передать материал), поэтому без таблетки снотворного уснуть было нельзя.

Иногда же происходило обратное – Рихард засыпал легко, но очень быстро просыпался, будто его кто-то толкал кулаком в бок, и долго лежал с открытыми глазами, хлопал ими впустую, никак не мог забыться. Очень часто так лежал до самого утра.

Произошло это и на сей раз: не смог уснуть до самого светла, когда на небо вскарабкалось чистое, словно только что умытое солнце, улыбнулось ободряюще. Зорге сунул в рот пустую трубку (он чередовал сигары, трубку и сигареты), пососал ее немного, затягиваясь холодным горьким духом, и решительно сбросил ноги с постели на пол. Поскольку уже пришла домработница – птица очень ранняя, то скоро Зорге забрался в бочку с теплой водой, а потом, наскоро позавтракав, сел в машину, разогрел мотор и покатил в посольство.

Первый человек, которого Зорге увидел в посольском коридоре, был… нет, этого быть не может! Зорге неверяще протер глаза, с сомнением качнул головой – не мог прийти в себя от крайнего удивления… Это был Эйген Отт.

Наряжен Отт был в новенький полковничий мундир с витыми погонами на плечах, сработанными из чистого серебра.

– Не верю, – проговорил Зорге, улыбнулся широко, – глазам своим не верю!

– Я это, я, Рихард, – сказал Отт. – Мы с Хельмой вернулись в Токио. Я получил новое назначение.

– Какое же, если не секрет?

– Военный атташе посольства, – с гордостью сообщил Отт.

– Поздравляю, – Рихард с протянутой рукой шагнул к нему, – для меня это очень приятная новость. – Зорге хотел обойтись одним рукопожатием, но Отт потянулся к нему – обнял, обхватил за плечи.

Рихард ответил на объятие, похлопал Отта рукой по спине, ощутил сильный запах одеколона, исходящий от полковника – видать, Хельма вылила на мужа целый душ сладких запахов, – похлопал еще раз.

– Несколько дней мне понадобится на обустройство, – сказал Отт, – а потом мы с Хельмой пригласим тебя на новоселье. Придешь?

– А как же, – произнес Зорге почти автоматически, вспомнил про ночные визиты Хельмы к нему, вспомнил жар, исходивший от ее тела, и по лицу Рихарда пробежала едва приметная тень. – Обязательно приду!

Отт улыбнулся неожиданно торжествующе, приятельски хлопнул Рихарда по плечу и ушел, гордо задрав тяжелый волевой подбородок. Зорге тоже улыбнулся: а ведь он не промахнулся, сделал точный выбор, пойдя на сближение с семьей Отт – Бодевиг – быть приятелем военного атташе для каждого разведчика очень много значит…

Понятный сюрприз ожидал его и при просмотре свежих газет, прибывших из Германии: были опубликованы две его статьи, посвященные Японии и Дальнему Востоку, обе вышли несокращенными, хотя издатели всех газет мира – исключений нет – жалуются на нехватку места на полосах и материалы рубят совершенно нещадно. Рихарда эта напасть обошла. Действительно, очень приятный сюрприз.

Подарок на новоселье Зорге сделал дорогой: преподнес супругам статуэтку, отлитую из тяжелой старой бронзы, литье было очень тонким, с пластичными, какими-то неземными линиями и выразительными формами, рассчитанными на долгое любование этим произведением искусства, статуэтка буквально привораживала к себе, заставляла смотреть и смотреть на нее, и взгляд от этого нисколько не уставал.

Хотя часто – и это присуще европейским работам, – взгляд обычно быстро замыливается, и на прекрасные формы какого-нибудь чугунного испанского или итальянского изображения смотреть долго не хочется.

Это была статуэтка древнего повелителя охоты, который вместе со своим приятелем и двумя собаками решил отметить очередную победу в китайских лесах: завалили гигантского марала…

Отт, приняв статуэтку, несколько минут молчал, потом поцеловал ее и восхищенно поцокал языком.

– Спасибо, Рихард. Этот подарок – самый дорогой из всех, что я получал в последние годы. В китайской миниатюрной скульптуре я кое-что смыслю, поверь мне.

Рихард учтиво наклонил голову, подумал, что Отт немало времени провел в Маньчжоу-Го, воевал там, был советником командира артиллерийского полка, испытывал в деле крупповские пушки – из Маньчжоу-Го через любую щель, даже очень малую, можно было легко протиснуться в Китай… Но чтобы Отт был специалистом по китайскому литью – этого Зорге не обнаружил даже в секретных сведениях, посвященных Отту, которые ему прислали из Москвы.

– Я тоже занимался Китаем, Эйген, – сказал он, – более того – проработал там несколько лет… Это были очень интересные годы.

– Китай был лучшим полигоном для испытания нашей техники, – сделал обычное для себя признание Отт.

Рихард знал это не хуже Отта, но признание полковника оценил. Более того – уловил некий добрый знак: в будущем полковник может оказаться очень ценным информатором.

Новоселье отмечали втроем – Отт не пригласил к себе даже сотрудников военного атташата, видать, имел для этого основания – либо не знал их совсем, не успел этого сделать, либо все они проштрафились перед ним. А сотрудников в военном атташате, как знал Зорге, было немало: кроме полковника еще человек шесть. Половина – с дипломатическими паспортами.

Отт предложил Рихарду посостязаться: кто больше выпьет берлинского шнапса? Зорге удивленно глянул на него: это что, шутка? Увидел тяжелые, совершенно трезвые, с льдинками, застывшими внутри, глаза, понял – это не шутка, и согласился с легким смешком:

– Давай посоревнуемся, Эйген.

– В России я видел, как мужики пьют водку стаканами…

В России Отт бывал проездом и не более того, может быть, задерживался где-нибудь в Сибири на сутки или двое, и все. Неужели он успел увидеть, как пьют водку настоящие русские мужики?

– Я так понял, Эйген, – на лице Зорге возникла вежливая улыбка, – ты предлагаешь нам повторить подвиг русских мужиков?

– А почему бы и нет? – Отт упрямо хмыкнул и взялся за бутылку.

Зорге посмотрел на Хельму. Та молчала, но взгляд ее был наполнен интересом: похоже, она никогда не видела мужа таким.

Отт наполнил два стакана желтоватым, тягучим, как ликер, шнапсом. Рихард подумал, что русскую водку пить все-таки легче, чем немецкий шнапс, пахнущий горелой травой.

– Прозит! – торжественно произнес Отт и поднял свой стакан. Несмотря на торжественность голоса, лицо его ничего не выражало, будто полковник каждый день дул шнапс стаканами.

Тяжело и сосредоточенно – все-таки работенка эта была непривычной – Отт выпил свой стакан и приложил к губам тыльную сторону ладони, промокнул рот.

Раздались громкие хлопки – мужу аплодировала Хельма.

– Браво, Эйген! – Хельма перевела взгляд на Рихарда. – Битте – в порядке очереди.

Зорге поднял свой стакан, удивленно качнул головой, словно бы не верил в происходящее, и неторопливыми глотками осушил свой стакан.

Хельма вновь громко захлопала в ладони:

– Браво!

Приподняв одну бровь, Отт набычил голову и налил по второму стакану шнапса, помял пальцами кадык, словно проверял его надежность, проговорил сиплым от напряжения голосом:

– Чтоб от повторения не было головной боли.

– Хорошее пожелание, – невольно хмыкнул Зорге, – грамотное, – и, опережая Отта, первым взялся за стакан.

– За нашу великую Германию! – произнес Отт.

Кивнув, Зорге поднес стакан ко рту, выпил. Легко выпил, да и нельзя было показать сопернику, что за будущее великой Германии он пьет натуженно, с неохотой, словно бы ожидая, что его вот-вот вывернет наизнанку.

Полковник звонко щелкнул каблуками под столом и, подняв свой стакан, произнес четко:

– Прозит!

Со вторым стаканом Отт справился, как и с первым, без особых приключений, а вот с третьим дело пошло хуже, третий стакан полез из него наружу, полковник не одолел его, вылил на пол, Хельма подвела мужа к дивану, и Отт со всего маху саданулся об него спиной. Через несколько мгновений гулко, давясь собственным языком, захрапел.

Вот и кончилось новоселье. Грубо, примитивно, но зато прозрачно, понятно – все точки, все запятые расставлены по своим местам.

Хельма подсела к столу, положила свою руку на руку Рихарда. Взгляд ее был многозначительным, но Зорге отрицательно помотал перед собой ладонью:

– Не сейчас и не здесь.

На прощание окинул взглядом стол, посреди которого красовалась роскошная старая статуэтка – его подарок, – кто знает, может, ее и не человек изваял, а кто-то другой, гостивший в нашем бренном мире… Такое тоже могло быть. Зорге с тихой улыбкой подмигнул роскошной статуэтке – жалко было расставаться с нею, а с другой стороны, всегда надо дарить вещи, с которыми расставаться жалко, только такие подарки можно считать дорогими, – и, молча поцеловав руку Хельме, ушел.

Сквозь сон Зорге услышал, как совсем недалеко, буквально в соседнем квартале, раздался пистолетный выстрел, за ним второй, потом третий, затем два раза подряд ударили из «арисаки» – японской винтовки, очень неплохой, между прочим, – не такой, правда, неприхотливой, как русская мосинская трехлинейка, но способной спорить с немецким «маузером». Зорге открыл глаза, приподнял голову: непонятно было, что происходит.

Военные учения? Но какие могут быть учения на городских улицах? Сделалось тревожно, внутри возник и тут же исчез холод – Рихард задавил его в себе.

Через несколько секунд вновь зазвучали пистолетные хлопки. Более того, выстрелы звучали не только в квартале, где жил Зорге, они вспарывали темноту и далеко отсюда, в глубине города.

В Токио что-то происходило, но что именно – узнать можно будет только утром. Сейчас узнавать опасно: сунешься, не зная брода, в ночь, и схлопочешь слепую пулю в голову. Такие пули почему-то очень любят смельчаков. Рихард поднес к глазам часы со светящимися фосфорными стрелками: было четыре тридцать утра.

Что происходит в городе?

Выстрелы, раздававшиеся неподалеку, стихли, зато усилилась стрельба в глубине Токио. Она звучала сразу в нескольких местах. Зорге сунул руку в тумбочку – здесь ли его старый верный пистолет? Пистолет находился на месте. Зорге взял его в руку, подержал немного на весу. Правы те, кто говорит, что оружие придает человеку смелость. Невелика штука – карманный пистолет, а Зорге ощутил себя с ним увереннее.

Надо было ждать утра, рассвета. А рассвет в холодном февральском мраке (стояла зима тридцать шестого года) наступает поздно, ночь сопротивляется до упора.

Японская верхушка разбита, как было ведомо Рихарду, на две большие группировки (были еще и маленькие группы, но это так, мелочь, пшено для корма голубей), преследовавшими полярные интересы.

Одна группировка, умеренная, была против войны с Советским Союзом, против немедленного выступления: дескать, Япония еще слабовата, кашляет, может не проглотить большой пряник, и тогда уже никакой врач не вылечит от капитального запора – это надо было обязательно иметь в виду… Пусть вначале вмешается Запад, пусть поразмахивает кулаками Германия, пусть произойдет что-нибудь еще, вот тогда мы и подумаем, что следует сделать… А пока… Руководил этой «спокойной» группировкой князь Сайондзи – главный советник японского императора, человек весьма старый для того, чтобы чем-то или кем-то руководить – ему было девяносто лет.

Второй группировкой, более резкой, настырной, командовал генерал Садако Араки. В прошлом Араки был министром обороны, считался отцом фашизма на островах, потом, отправленный, а точнее, выброшенный пинком в отставку, возглавил горластое движение «Молодое офицерство», которому, как считали старики, моча едва ли не ежедневно била в голову.

Кстати, в отставку Араки ушел не без помощи князя Сайондзи. Для того чтобы ненавидеть Россию, у Араки имелись свои причины: говорят, еще в шестнадцатом году он был арестован в Иркутске по подозрению в шпионаже. Генералу надо бы благодарить русских до конца дней своих, в ноги кланяться, что они его не расстреляли или того пуще – не вздернули на ветке засиженного воронами дерева, – а он вместо благодарности начал размахивать суковатой дубиной… Дур-рак!

С той поры ненависть к России поселилась у Араки в крови. Он разработал план поэтапной, так называемой континентальной войны: для начала захватить Монголию и советское Приморье, а потом все остальное. На юг уйти – вплоть до Индии… Там – вымыть в океане свои ботинки и краги соленой водой, постучать по голубым волнам стальным стеком и с видом властелина мира сунуть в зубы сигару, выкурив ее, снова устремиться на север, крушить Советы. И все было бы ничего, если б Араки сидел у себя дома в бочке с теплой водой и драил намыленной мочалкой лысую голову и никуда за пределы своего двора не совался, но он требовал немедленно начать военные действия.

– Нельзя упускать время, ни минуты нельзя, – орал он оглашенно, – промедление с каждым днем уменьшает шансы Японии на победу.

Любопытствующие интересовались: этот человек что, переел острого перца, и никто не подает ему стакана воды, чтобы погасить в желудке пламя? Если приглядеться повнимательнее, то на губах у него в минуты наиболее громкого ора выступала пена.

Пена на губах генерала появлялась и когда он агитировал за союз Японии с гитлеровской Германией, а уши делались потными. Странная физиологическая особенность была присуща генералу – потеть неимоверно, будто весь он был наполнен потом. И лез пот из него во все поры и щели.

«Если группировка Садао Араки победит – будет война, – печально отметил Зорге, – это понятно даже головастикам в императорских прудах».

Утром Зорге узнал, что «Молодые офицеры», руководимые неугомонным генералом, решились на мятеж и очень быстро захватили несколько центральных районов Токио. Впрочем, через час стало известно, что Араки все-таки не решился открыто возглавить мятеж, руководил им «из-за угла».

«Чует старый скунс, что собака может укусить его за пипку», – невольно усмехнулся Зорге.

Еще через полчаса пришла очередная новость: мятежников не поддержали командные чины военно-морского флота, ни один человек – вплоть до младших офицеров.

Новость была ободряющая, хотя говорить о поражении «старого скунса» было еще рано.