– Многие так говорят. – Черные густые волосы до плеч; большие глаза, подведенные черной тушью; золотые серьги-медальоны; голубое платье, подчеркивающее ее стройную фигуру. Маме на фотографии тридцать шесть, но выглядела она на десять лет моложе. – Люблю эту фотографию.

– Сколько тебе здесь?

– Семнадцать. Очень взрослый. Видишь, какой недовольный, что заставили фоткаться.

– Твоего папу, по всей видимости, тоже заставили.

– Его выдернули из постели – тогда он только начал болеть – и заставили надеть костюм-тройку, который он надевал в двух случаях: в театр и на семейные празднества, где собиралось обычно под полсотни человек. Но он не поэтому злился. Мама не предупредила его, что придет профессиональный фотограф. Специально, кстати, не сказала. Знала, что он не согласится. Папа был добродушным ворчуном.

– Вы были близки?

– Папенькин сынок.

– Удивительно.

– Ничего удивительного. Представь, ты приходишь из школы, а папа вовсю готовит на кухне (он был писателем, рабочий день которого заканчивался после полудня. Что примечательно, зарабатывал он неплохо). Потом тебя кормит, спрашивает настойчиво, но без перегибов, как дела в школе, выслушивает, после высказывает свое мнение и умолкает. Иногда помогает по домашним заданиям. Почти всегда выталкивает на прогулку в городской парк, перемешивая ходьбу с легким бегом. Покупает билеты в кино и театр. Делает все то, что должна делать мама. Лучше, чем мама. Он знал меня вдоль и поперек. И когда у меня появлялись тайны или какие-то смутные мысли – он сразу видел их в моих глазах и пытался докопаться до истины и помочь разобраться. Жаль, что мои глаза открылись только после смерти отца… Возможно, я не был бы таким упрямым, наглым и эгоистичным с ним.

– Люди делают больно тем, кого любят.

– Зачем?

– Потому что любят.

– Однажды я сказал ему, что он размазня, не способный зарабатывать деньги. Он ничего не сказал. Не обиделся. По крайней мере, не показал этого. Я несколько раз пытался извиниться, но все откладывал.

Я смолк, тяжело говорить. Фотография оживила воспоминания. Воспоминания – воскресили отца, который влиял на меня, маму и сестру больше, чем мы могли подумать. Мы стали другими. Чужими друг для друга. Но я промолчал об этом.

– Кофе стынет.

Мы сели на диван бежевого оттенка, застеленный пледом; к нему приставлен журнальный столик, на котором стояли две чашки кофе с вьющимся паром, тарелка с черствыми печеньями и коробка конфет «Птичье молоко».

– Угощайся.

Кофе получился крепким, печенья отдавали плесенью, конфеты были приторно-сладкие. Я сидел как на иголках, коря себя, что угощаю гостью непонятно чем.

Надо было заказать пиццу. Или пирожное. Свежее и вкусное. А я что сделал?

– О чем задумался? – спросила она.

– О том, какой я идиот, что не заказал пиццу.

Она засмеялась.

– Прости. Но ты очень смешной.

– А я-то думал, что родился занудой, – я поставил полупустую кружку на столик и спросил: – Продолжишь рассказывать?

– Да. И знай, – она сжала мою руку; ее ладонь, холодная и нежная, заставляла сердце биться чаще. – Знай, что все мы ошибаемся, когда любим. Не вини себя. Отец тебя простил.

– Спасибо, Виктория.

* * *

– Я проснулась в холодном поту. Палату освещало утреннее солнце, в лучах которого вальсировала тысяча пылинок. Не верила, что уже утро и что ни разу не просыпалась за ночь. Обычно я пробуждалась каждый час и подолгу не могла уснуть, страдая от бессонницы.

А может, я еще ходить умею, посмеялась я и решила попробовать. Чуда не свершилось, мое тело было все таким же неподвижным, мертвым – обузой.

Хорошего помаленьку – и так надо радоваться, что пробудилась свежей и бодренькой. Эх, сейчас бы прогуляться по парку…

Если тело оставалось мертвым, то душа не на шутку распоясалась – в тот день, как сказали медсестры, ухаживающие за мной несколько месяцев, в меня вселилась жизнь. Я рассказывала смешные истории, которыми меня баловал приемный отец, проявляла вежливость и внимательность к сестрам и больным, смеялась в час, когда меня на каталке вывели на улицу, где игривый кот пытался нагнать бабочку, порхавшую от одного одуванчика к другому. А потом вспомнила, что так обожала читать книги о приключениях в иные миры.

Я сказала об этом медсестре, и та, улыбнувшись, умчалась куда-то, а через полчаса ко мне в палату, хромая, с тяжелой отдышкой, зашел чахлый и сгорбленный старик с добродушной улыбкой на лице; в руках он держал пожелтевшие страницы, исписанные синими чернилами. Он поздоровался, представился – его звали Дмитрий Орлов, – спросил, как меня звать и какие книги я читала.

– Ты много читала. Можно сесть к тебе поближе?

– Если хотите.

– Мой голос уже не так могуч, старый стал. Почти век топчу землю.

– Вам сто лет?!

– Пока девяносто девять, – он засмеялся, глядя на мои выпученные и удивленные глаза. – Не верится, да? И мне не верится. Когда-то я был молод, как ты. И со мной случилось нечто невероятное.

– Что?

– Я побывал в другом мире – в Иллюзионе.

– Правда? – я бы ни за что не восприняла его слова всерьез, если бы не сон. Как странно. То волшебный сон, то этот древний старик со своей теплой, согревающей улыбкой. Я все еще сплю?

– А зачем мне врать?

– Не знаю… чтобы мне было веселее.

– Я всю свою жизнь посветил семье и писательству. Поэтому предлагаю тебе забыть о правде и о вымысле, а просто послушать мой рассказ. Договорились?

– Договорились.

Неутомимый старик читал мне весь вечер, а я, развесив уши, слушала его тихий, обласкивающий голос, уносивший меня все дальше от стен больничной палаты – в мир сказки, на планету Иллюзион.

Слушала с закрытыми глазами. Парила, обретя крылья. В вышине, в сизой дымке, расстилающейся над извилистой рекой, среди мерного порхания крылышек невидимых существ – я почувствовала прикосновение чьей-то теплой ладони.

Вздрогнула. Открыла глаза.

– Прости, что разбудил, – он смутился и отдернул сморщенную, всю в пигментных пятнах руку. – Ты уснула, хотел укрыть покрывалом.

– Как странно. Мне приснилось, что я ощутила ваше прикосновение.

Он начал складывать рукопись.

– Мне пора.

– Ваша повесть удивительна, – призналась я.

– Благодарю.

– Вы почитаете мне завтра?

– С большим удовольствием.

– Перед тем как вы уйдете, пожалуйста, прикоснитесь к моей руке. Хочу проверить. Что-то с ней не так.

Он сжал мою ладонь, заставив меня расчувствоваться.

– Ты чувствуешь?

– Да.

– О, Боже! – старик прослезился вместе со мной. И с улыбкой добавил: – Это ведь чудо!

* * *

Виктория с трепетом в голосе говорила, как за две недели встала на ноги, а еще через семь недель – бежала по траве, босая, румяная от летнего солнца, навстречу теплому ветру, проникающему через поры, через сердце прямиком в душу, наполненную счастьем.

Счастьем быть полноценной.

– Не описать, через какие муки я прошла (в плену собственного тела) и что испытала, обретя свободу. Мне даровали второй шанс, вторую жизнь. Начать все заново. С чистого листа. Я продолжала учиться в школе, стерев прошлое, омраченное невзгодами, и каждый день боролась с собой… с застенчивостью и скромностью. Избегала одиночества, ибо боялась его, как врага. Записалась в кружок танцев, которые раскрепостили меня и открыли для мира людей. Стала каждые выходные ходить с туристическими группками по уральским красивейшим местам (и нам были нипочем зимняя стужа или весенняя морось). Завела друзей, с которыми обычно весело и озорно коротала время.

– Ты жила в приюте? – спросил я.

– Нет. Не довелось. За мной вернулись приемные родители.

– Вот свол… – хотел выругаться, но вовремя осекся. – Извини.

– Сволочи! Что тут скрывать и извиняться? Говори как есть.

– Как ты смогла простить их после того, что они сделали?

– Со временем я простила многое. Тем более родители, упрекавшие себя в испорченности и других смертных грехах, когда оставили меня на три долгих месяца взаперти с собственными мыслями, были так ко мне внимательны и добры, что любой ребенок-сирота позавидовал бы. Я и не жаловалась. Как уже говорила, не вспоминала о прошлом. Как, впрочем, и они. Им совестно, мне – больно. Зачем ворошить то, что кровоточит? Мы предпочли двигаться дальше.

– Ты очень смелая и сильная…

– Думаешь?

– Я не смог бы жить с теми, кто в любой момент может бросить.

– Никто никого не бросал, – она нежно улыбнулась и спросила: – Есть вино?

– Да.

– Не против, если мы выпьем по бокалу?

– Уже несу.

* * *

Мы выпили по бокалу вина.

Теплота по телу, легкое головокружение от винограда и сока незримого плода любви, созревшего и сочившегося прямо по моим венам – к сердцу.

Лишь скромность и правила приличия не давали мне буквально наброситься на нее, вцепиться губами в ее шею, обхватить тонкую талию и прижать к себе, чувствуя жар плоти.

От вина ее щечки зарделись. Глаза сверкали, как огоньки маяка в бездне бушующего моря; они вели заплутавшего путешественника, чье сердце мертвело от одиночества и серости дней, к спасению, к простой и очевидной вере, что все не зря и что впереди еще много дней, озаренных любовью.

Ее любовью.

– Я опьянела, – тихий смешок. Нежный, женственный.

– Хорошо, – я не мог позволить себе смотреть по сторонам; центр мироздания – она.

– Что я делаю?

Она отвела взгляд, поставила бокал на журнальный столик, встала и повернулась спиной, но не решалась сделать первый шаг. Виктория словно на распутье: то ли уйти навсегда, то ли остаться навсегда.

Снова.

Надо решить сейчас.

Но решение было принято давно.

Она это знает… и я.

Я встаю. Отпускаю руки в свободное плавание и как можно нежнее касаюсь ее талии. Руки скользят по глади, расплываются в разные стороны, чтобы встретиться и прижать ее к себе. Моя голова тонет в ее непослушных волосах, пахнущих ромашкой и ванилью, и пробирается к горячей щеке, по которой скатываются одинокие слезы.

Она не двигается. Дрожит, словно только что искупалась в холодном озере.

– Так лучше?

– Да, – шептала она.

– Расскажи, что волнует тебя. Я, возможно, помогу и развею твои сомнения. Раздумья.

– Слова не помогут.

Она проворно повернулась ко мне лицом, не разрывая объятий. Наши губы почти касались друг другу.

Я не мог унять дрожь.

– А что поможет?

– Ты знаешь.

Вспышка перед глазами от прикосновения к ее губам.

Короткий несуразный поцелуй, словно дождь в зимнюю пору, быстро стирается перед страстным танцем языков двух душ, стремящихся объединиться, стать единым целым – Вечностью, в которой нет одиночества, боли и страха. Только они – двое, потерянные в дымке времени, чтобы обрести то, чего были лишены.

– Ты хочешь…

– Не надо говорить.

Наши губы неразлучны.

Я раздеваю ее, она – меня.

Шаг за шагом, и мы бросаемся в плен мягкой кровати, голые и беззаботные.

Ее нагота еще больше кружит голову. Богиня. Свет моих чресл. Белая шелковистая кожа, волнистые изгибы фигуры, украшенные россыпью веснушек, упругие наливные груди с розовыми сосками, торчащими от порыва страсти, треугольник светлых – почти невидимых – волос между ног.

Я целую ее. Она горит, изворачивается, как дикая кошка.

Стонет.

Я – погружаюсь, захлебываясь. И исчезаю в ней. Весь – без остатка.

Мы любим друг друга, двигаясь в такт с музыкой, что играет только для нас. В такт с биением двух сердец, бьющихся в унисон. Я никогда не любил, но в ту ночь понимал, что это и есть – то самое, неуловимое и для многих недосягаемое.

– Люби меня. Люби.

Я вспыхнул, чтобы сгореть. Чтобы переродиться.

* * *

Мы курили прямо в постели. Дым, сизый и дико дурманящий, витал по комнате, поднимаясь к глянцевому потолку, в центре которого висела ромбовидная люстра.

Я представлял, что кровать – облако. А все, что окружало нас – ночное небо, устланное мириадами звезд. Все выше и выше – туда, где вечный простор.

– Ты веришь в полную свободу? – спросил я.

– Да, – не думая ответила Виктория.

Я удивился.

– Но мы скованы. Политически, социально и…

– Не говори за всех. Это ты скован.

– Нам говорят, что делать, куда идти, где умирать. Все расписано. Демократия – пшик.

– Давай я расскажу тебе одну историю, и ты все поймешь.

– Давай.

– Жил-был мужчина. Седой. Худой, как стручок. И хромой, потому что одна нога была длиннее на шесть сантиметров. Всю жизнь прожил он в одиночестве – в домике на холме, вдали от людской молвы. Жил-поживал, бедно, скромно и смиренно. Шесть дней трудился: трудился в доме, чтобы было где жить, в огороде, чтобы было что есть; трудился дворником в близлежащей деревне, где местные жители одаривали его за труд мясом, яйцами и молоком. Седьмой день он отдавал Богу и отдыху. Утром молился в местной перекошенной церкви. После полудня садился в лодку, что сделал своими руками, и уплывал туда, где нет никого – только он и голоса природы: пение птиц на берегу, трепыхание воды о борта лодки, шум ветра, играющего по водной глади озера.

Так и жил он до седых волос. Чувствуя себя свободным и в равновесии с Богом, с собой, с душой.

А потом он встретил девушку невиданной красоты. Ей было шестнадцать. Пухлые щечки, игривые глазки, вздернутый носик. И бесконечно длинные пряди волос.

От ее красоты, молодости, энергии забилось сердце старика чаще и надрывнее. Больно стало в груди. Пал на колени, схватившись за грудь. Дышать тяжело.

Она – к старику. Обнимает, чтобы поднять на ноги. Волнуется и боится, что, возможно, смерть подошла к старцу. Что-то лопочет, переходя на воркование. Даже слезы брызнули из глаз.

Он задыхается от ее красоты, от нежных прикосновений, от глаз, полных сострадания, чувств, что притупляются со временем, от ее земляничного запаха, наполненного соком жизни. Молодостью.

– Что с вами? – почти плачет она.

– Я влюбился.

– Разве от любви такое бывает? Вы же умираете!

Он хочет засмеяться от ее наивности, неиспорченности, непринужденности.

– Я умираю не от любви.

– А отчего?

– Потому что прожил жизнь – впустую. Обманывал себя, что счастлив. Что обрел свободу в одиночестве.

– Еще все можно исправить. Полдела вы уже сделали – вы влюбились. Только не умирайте на моих руках, – просила девушка.

– А влюбился в тебя, – признался старик. Он уходил. Чувствовал тепло и видел яркий свет на голубом небосклоне.

– В меня?

– Да, моя юная незнакомка. Прости. Прости. Прости.

– За что?

– За то, что не встретил тебя раньше.

Старик умирает. По-настоящему свободным. Конец.

* * *

Я обдумывал то ли историю, то ли притчу.

– Для каждого человека, – сказала она, – своя свобода, и неважно, в каком политическом режиме живешь. Просто ты еще не обрел крылья.

– Никогда не думал про свободу в таком ключе.

– Поверь мне. Лишь ты и только ты кузнец своей свободы. Я знала одного человека, который был в плену больше пяти лет и который стал свободным именно в нечеловеческих условиях, взаперти, в рабстве. Трудно поверить, но это так.

Виктория положила голову на грудь и добавила:

– Расскажи свою историю до конца, чтобы приблизиться к свободе.

– Я думал, что сначала ты…

– Не заставляй девушку просить дважды.

– Не буду.

* * *

– Первые звоночки, что плавильную печь Ванюкова необходимо ставить на внеплановый ремонт, прозвенели за тридцать дней до трагедии (в печи плавили медный концентрат, из которого получали штейн, но не буду умничать). Потение трубы на котле-утилизаторе. Вода и расплавленный металл – вещи несовместимые и взрывоопасные. Все понимали и знали, что незамедлительно нужно принять решение. От мастера смены до начальника цеха. Посыпались служебные записки. Я прибыл на место. Зафиксировал бесспорное потение трубы. Совместно с цеховыми специалистами подготовили аварийные акты технического состояния печи, техническое задание на ремонт внешним подрядчиком. Подписал документацию главным инженером завода, который признался, что никто не рассчитывал на дополнительные незапланированные затраты. Тем более капитальный ремонт был проведен семь месяцев назад. До следующего еще почти полгода. Во сколько обойдется ремонт? Один останов печи Ванюкова на сутки стоил целое состояние – десятки миллионов рублей.