Путь домой Агелай Энона

1.Путь домой Агелай

Агелай привык подниматься ни свет, ни заря, а здесь и вовсе – непривычно на мягких подушках – он и глаз толком сомкнуть не смог – все ворочался с боку на бок, то и дело подхватывая ускользающее одеяло – вскакивал несчетное число раз, пока совсем не оставил попыток уснуть. Постель слишком мягкая, вокруг – слишком тихо, в комнате духота – все не так, и ничего с этим поделать нельзя, как ни старайся.

Потому на следующее утро Агелай засобирался домой. Впрочем, засобирался – громко сказано. Что ему особенно собирать? Нацепил свой старенький хитон – сверху, правда, дареный плащ накинул – пригодится. Больше ничего – как пришел налегке, так и уйдет. Парис как почувствовал – спозаранку к нему заглянул –

– Ты куда, отец? – спрашивает.

– Домой. Не могу я – извелся весь. Только и думаю – как там без меня? Может, не справляются. Со стадом-то, сам знаешь, канители сколько…

– Забудь про это, отец. Что ты цепляешься за прошлое? Ты представь, какая жизнь у нас начнется – вдохновенно рассуждал Парис – Мы и мечтать с тобой не могли…

Агелай молчал – только переминался с ноги на ногу, да отводил взгляд – кому прошлое, а кому…

– Останься, отец. – уговаривал его Парис.

– Что мне тут делать? Город для меня чужой. Я не привык – шум, толчея… Дома лучше.

– Наш дом теперь здесь – подхватил Парис. – Отец сказал – ты будешь жить на всем готовом. Оставайся.

– У тебя добрый отец, Парис – отвечал Агелай – Но мне пора возвращаться.

Агелай не стал тратить много слов – это не расскажешь, не передашь, пока сам не поймешь, а поймешь только пройдя долгий путь – почему тяжкий труд там, на Иде, милее жизни безо всяких забот при дворе Приама. Парис слишком молод и полон амбиций – голова у него закружилась от внезапного счастья – как ему объяснишь, что снедает тоска, не давая заснуть, как тянет домой старого пастуха, да так, что перед глазами то и дело встают родные леса – потому как лучшего места, чем склоны Иды ничего на свете нет и быть не может.

Как объяснишь, что душою Агелай давно уже там, где шумит темный лес, вниз по склону бежит ручей, пропадая в траве, где заливается в ночной тиши соловей и будит все живое звук рожка на рассвете.

Там – простор, чистый воздух – каменистая тропинка спешит между скал, петляет от перегона к перегону, и конца тому пути нет. Так от пастбища к пастбищу, подобно горной тропинке, тянется вся жизнь Агелая – сколько он себя помнит. Вне того мира нет ему жизни – не представляет себя в огромном городе Агелай. Все здесь ему чужое, не привыкнет он никогда – как ни старайся.

– Вот, возьми… отец дал. – засовывает в котомку монеты Парис. Агелай отродясь столько денег не видел – все драхмы золотой чеканки – на реверсе профиль благородный – кажись, сам Приам собственной персоной – только помоложе, чем теперь.

– Зачем, куда мне? – отнекивается Агелай по мере того, как сильнее оттягивает плечо та котомка.

– Бери, пригодятся. – никак не угомонится Парис, а в глазах у него стоят слезы, вид растерянный, словно у побитой собаки – что совсем не удивительно.

Потому как не просто сейчас провожает Парис Агелая в дорогу, он прощается с ним, быть может, больше не представится случая встретиться с тем, кто до сих пор был для Париса отцом. Хотя казалось бы – что может быть проще – вот она, Ида, всего лишь через долину – не ленись только – найди время навестить старика Агелая. Но сейчас Париса больше тревожит, что тот оставляет его одного – один на один – без поддержки, без мудрого совета, в окружении новой семьи. Одних только братьев теперь у Париса пятьдесят человек, не говоря о сестрах. Отец его – царь, и еще не известно, как сложатся их отношения. Оттого растерян Парис, оттого просит Агелая остаться. Потому что из них двоих только Агелай понимает – начинать новую жизнь нужно налегке – не стоит брать с собой вчерашний груз – и двух отцов сразу быть не должно. Потому все больше отмалчивается Агелай, хотя на душе у него неспокойно.

– Прощай, сынок – совсем расчувствовался Агелай – Понадоблюсь – знаешь, где меня искать.

– Так может, лошадь? – спохватился Парис – Я сейчас, отец. Ты погоди немного.

– Не надо. Я доберусь. Не волнуйся.

И Агелай ушел по сонным улицам прочь, успев как раз к открытию Дарданских ворот. Миновал створ, оглянулся последний раз на троянские кварталы, что торжественным ансамблем спускались с холма – прямиком к мощной городской стене, опоясавшей Трою неприступным кольцом.

Попутчики нашлись быстро – вскоре Агелай сидел на телеге, среди тюков овечьей шерсти, и предавался размышлениям.

Ну вот и все – думал Агелай под унылый скрип колес. – Я сделал то, что должен был сделать – вернул сына отцу. Теперь Парис займет свое законное место, будет богат, будет счастлив, как подобает царевичу великой Трои – отчего же заныло вдруг сердце, а стройный ряд финиковых пальм расплывается перед глазами? Это все она – это Троя разлучила их – разлучила самых близких людей – ведь до сих пор на всем белом свете только были у Париса они втроем – Агелай, да еще Энона и маленький Кориф. Как же нам-то теперь без него – кто-нибудь об этом подумал? Нет, пришло время, и роскошный Пергам потребовал принести ему жертву, как требовал всегда самое лучшее, самое дорогое, что только есть во всей Троаде. Лучших воинов, самых искусных мастеров, самых изысканных товаров, самых мощных быков, а теперь Троя забрала его сына – забрала навсегда.

– Нужно было мне выкинуть ту погремушку. – казнит себя Агелай.

Только уж поздно, ничего повернуть обратно нельзя.

***

Энона так и застыла – в обнимку с охапкой травы. Только смотрела, как ей навстречу идет Агелай – один, без Париса. Полуденное солнце палило нещадно, слепило глаза, оставляя Эноне крохи надежды – быть может, Парис отстал и появится следом – нужно только набраться терпенья…

– Не жди его. Он не придет. Он троянский царевич, Энона. Я всегда это знал. – устало вздохнул Агелай.

Морщины еще больше сгустились, обозначив печальные складки, в глазах застыла тоска – они заблестели от нечаянных слез. Агелай сделал вид, будто дорожная пыль виновата – утерся рукой, отвернулся, чтобы Энона не видела, как он расстроен.

– Что стоишь? Дай воды.

Энона словно очнулась – засуетилась, кувшин принесла, полотенце. После обедать накрыла – лепешки ячменные, яйца, сыра кусочек, немного копченого мяса – вот весь обед. Пока руки Эноны мелькали туда и обратно, резали сыр, молоко разливали по глиняным чашкам, Агелай сел на лавку за грубо сколоченный стол под навесом – молча за ней наблюдал. Сравнивал все. Там, в троянском дворце, столы укрывает тончайшая белая скатерть, мягкие кресла вокруг, блюда, чаши блестят серебром – никакой тебе глины. Здесь же все просто. Оно и привычней. Ему и не надо слуг за спиной, да изысканных блюд – не хватает Париса. Место его за столом опустело, и сколько не жди – не дождешься.

– Все хорошее быстро проходит, Энона. Такова наша жизнь.

И эта жизнь в сей момент промелькнула – все двадцать лет как миг единый, с тех пор, как Агелай нашел ребенка – она картинками живыми воскресла в памяти. Как Парис впервые встал на ножки – уцепился за Агелая, сделал первый свой нетвердый шаг,

как первый раз сказал ему:

– Отец.

как чуть не затоптал его молодой бестолковый бычок – едва успел Агелай выхватить Париса из-под копыт – сам испугался Агелай тогда – а Парис не понял – настолько мал был. Так и рос при стаде – куда деваться? Не с кем Агелаю его оставить. Потому все тяготы делил Парис с ним с малолетства. Частенько над склонами звенело его задорное:

– Отец.

Агелай как будто снова видел – вот он – совсем мальчишка носится по лужам босиком под теплым дождиком – весь мокрый и чумазый, как у костра играет со щенком, как горд он был, когда впервые Агелай доверил ему стадо перегнать к другому пастбищу на самый верх по Иде –

– Отец, я справлюсь, я смогу, отец…

Сколько ему было? Лет двенадцать – уж и не помнит Агелай.

Другой теперь отец, другая жизнь… Забудет все Парис – и очень скоро.

Обида смешалась с болезненной беспросветной тоской – Агелай остро почувствовал себя старым, брошенным – совсем никому ненужным.

– Я знал, что рано или поздно это случится и однажды Парис уйдет. Но что вот так… так будет тяжко…

Энона растерялась, не знала, что сказать, поскольку утешенье в такой беде придумать сложно, лишь спросила:

– Мне что делать?

– Не знаю, – ответил Агелай. – Парис теперь не чета нам с тобой. Пастухи и пастушки царевичу Трои не ровня. Вершины Пергама и Иды – две разные вещи. Там – дворцы сильных мира сего, здесь же все просто – и люди простые, и судьбы. Будем учиться жить без него. Нам придется забыть о Парисе – к чему набиваться, цепляться, стараться напомнить лишний раз о себе. Все это без толку – если, конечно, он сам не захочет нас видеть. Только тогда нам дозволено будет коснуться святейшей особы.