Пришёл солдат с фронта

2. Мои ребята

В обязанности воспитателя входила организация жизни ребячьего коллектива во всех её аспектах. Я должен был обеспечивать чистоту и порядок в комнатах, где жили ребята. Бороться с курением (открыто, тем более в здании училища, ребята не курили, а за его пределами многие «втихаря» покуривали). Улаживать конфликты между детьми. Организовывать спортивные игры на воздухе. Следить за приготовлением школьных домашних заданий в часы, специально отведённые для этой цели. Поддерживать контакты с учителями, выслушивать их претензии к ученикам и проводить с нерадивыми воспитательную работу, как это делают родители детей в обычных школах. Разница была лишь в том, что у реальных родителей не бывает тридцати детей, да ещё примерно одного возраста. Думаю, перечисленного достаточно, чтобы понять в общих чертах, чем занят воспитатель в течение рабочего дня.

Раз в неделю я должен был водить ребят в баню. Этому предшествовала процедура получения и делёжки хозяйственного мыла. После войны мыло было дефицитным продуктом и являлось своего рода валютой: на мыло можно было выменять, что угодно – от пачки сигарет до предметов одежды и антикварных изделий. Я с командирами взводов получал на складе под расписку положенное число кусков мыла. Мы несли мыло в комнату, и там, на столе, оно делилось на одинаковые по размеру кусочки. Количество таких кусочков, естественно, должно быть равно числу моющихся. Не простая задача! Но среди ребят были большие специалисты по разделу мыла.

В баню ребята ходили с большим удовольствием и относились к этому мероприятию, как к развлечению: весело плескались, бегали по залу, стараясь облить друг друга холодной водой. Я следил за тем, чтобы ребята не только повеселились, но и помылись. Трудность состояла в том, чтобы заставить ребят мыться с мылом. Если бы меня не было в бане, они мылись бы совсем без мыла, а из принесённых домой кусочков воссоздали бы первоначальные стандартные куски мыла (технологией этого процесса они владели). Мыло было бы продано на рынке, а на вырученные деньги куплены папиросы или что-нибудь вкусное для некурящих. Об этой особенности мытья в бане мне рассказали более опытные воспитатели. Я старался сделать всё возможное, чтобы ребята помылись как следует, но гарантировать, что какая-то часть мыла не ушла на рынок, не мог. За тридцатью парами рук не уследишь.

Несколько слов о моей жизни в Кувшинове. Кувшиново это небольшой городок – районный центр Калининской (ныне Тверской) области. Его название происходит от фамилии бывшей владелицы бумажной фабрики, которая существовала в городе ещё с дореволюционных времён и была известна всей России. У либерально настроенной хозяйки фабрики Кувшиновой подолгу гостил сам Максим Горький, чем гордилась местная интеллигенция. Теперь фабрика называлась целлюлюзно-бумажным комбинатом, который, в отличие от фабрики Кувшиновой, так загрязнил реку Осугу, что в ней передохла почти вся рыба.

Как уже было сказано, я снимал «угол» в частном доме. В Кувшинове, как и в других городах страны, существовала карточная система распределения продуктов питания. Все работающие люди и члены семьи, находящиеся на их иждивении, получали продовольственные карточки. По карточкам можно было купить в магазине за относительно невысокую цену строго нормированное количество продуктов питания. Были отдельные карточки на хлеб, на мясные продукты и на крупы. Нормы определялись в соответствии с социальным положением человека. Рабочий получал, например, 600 граммов хлеба в день, а служащий или иждивенец – только 400 граммов. При покупке товара из карточки вырезался соответствующий талончик. Продукты, правда, можно было купить и без карточек – на рынке или в так называемом коммерческом магазине, однако цены там были совершенно недоступные для рядового труженика. Поэтому потеря карточек была настоящей катастрофой для подавляющего большинства людей. Трудоспособные люди, которые не желали работать на государство, считались тунеядцами и карточек не получали. Они могли быть привлечены по решению суда к принудительному труду.

Я проводил практически весь день на работе, и потому мне было удобнее всего питаться в столовой училища. Я сдавал свои карточки в бухгалтерию столовой и получал трёхразовое питание, по количеству продуктов соответствующее карточкам. В выходные дни, то есть по воскресеньям, я ездил в Кузьмовку, если не был дежурным по училищу.

Летели дни за днями, формально похожие друг на друга, и в то же время бесконечно разнообразные, если внимательно вглядываться в конкретные события – большие и маленькие. Кроме того, что значит «маленькое» событие? Для кого-то оно маленькое, а для кого-то большое. Об этом надо помнить, особенно, когда имеешь дело с детьми.

Работа в Спец. РУ-22 мне нравилась. Написав эту фразу, я задумался. Воспитателем я стал по стечению обстоятельств и не собирался в дальнейшем продолжать эту деятельность. Можно сказать, эта профессия в принципе мне не нравилась. Но работал-то я, тем не менее, с удовольствием. Мне было интересно общаться с ребятами, изучать их характеры, подбирать индивидуальный подход к каждому из них.

В течение моей довольно долгой жизни мне пришлось работать инженером-разработчиком в НИИ телевидения (моя основная и любимая работа), начальником лаборатории, сторожем в гараже, а затем на велотреке, электриком в больнице, таксёром, председателем депутатской комиссии по законности и работе правоохранительных органов, главным экологом Выборгского района Санкт-Петербурга. Это может показаться странным, но про каждую из этих работ я могу сказать: работать мне было очень интересно. В чём тут дело? Ответ, по крайней мере для меня, очевиден.

Я утверждаю:

1. Во всякой работе скрыт источник новых знаний (прямой или косвенный). Нет большей радости, чем радость познания.

2. Во всякой работе можно найти приложение своих творческих способностей для улучшения процесса труда и его результатов. Удовлетворенность результатом своего труда – источник хорошего настроения. («Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»).

3. Новая работа – это установление контактов с новыми людьми (а иногда и с животными – например, со сторожевыми собаками в гараже). Мне особенно интересны люди, профессия которых далека от моей. Нет большего удовольствия, чем беседа с интересными людьми.

Пример? – Пожалуйста. Сторож на велотреке. На этой скромной должности я открыл для себя увлекательный мир велоспорта, увидел его жизнь, так сказать, изнутри. Я познакомился со многими выдающимися гонщиками и их тренерами, близко подружился с четырёхкратным чемпионом мира, участником трёх олимпийских игр, бронзовым призёром Олимпиады-60 Станиславом Васильевичем Москвиным. Слушая его рассказы, я начал понимать, что такое «большой спорт». Это был короткий, но яркий, навсегда запомнившийся период моей жизни. Работать на велотреке было очень интересно. Сторожей было трое, т.к. мы работали в режиме суточных дежурств. Мои сменщики велоспортом не интересовались. Поэтому интересным для них был только день получки. Так что, всё дело в людях.

Однако пора вернуться в Спец.РУ-22. У меня с ребятами постепенно установились стабильные, довольно хорошие взаимоотношения. Бывали, конечно, и отдельные конфликты. Однажды вечером, после отбоя, прежде чем идти домой, я решил заглянуть в свои группы. В 14-й группе всё было в порядке: ребята лежали в кроватях, пол в комнате подметён, личные вещи, учебники, тетради аккуратно сложены. В 16-й группе картина была другая. Ребята тоже лежали в кроватях, но пол не был подметён, всюду по комнате были разбросаны вещи.

«Кто дежурный?» – спросил я. «Никифоров», – сказал кто-то. Я подошёл к койке Никифорова. Он лежал, накрывшись с головой одеялом. Я отогнул край одеяла и, убедившись, что дежурный не спит, а только притворяется, внятно и громко сказал: «Никифоров, ты забыл, что дежурный должен привести комнату в порядок, прежде чем ложиться спать? Встань и приведи комнату в порядок. Я приду через пятнадцать минут и проверю». С этими словами я вышел из комнаты и направился в учительскую. Я возвратился через двадцать минут. В комнате ничего не изменилось. Никифоров опять накрылся с головой одеялом. Теперь уже никто из ребят не спал. Все с живым интересом ожидали, что же будет. Времени на раздумье у меня не было. Я сорвал с Никифорова одеяло, выдернул его за руку с кровати и подтолкнул к выходной двери. Все повскакивали. «Лежать в кроватях!» – заорал я. Все шмыгнули под одеяла. Я вытащил Никифорова в коридор и затолкал в тамбур между двумя дверями в конце коридора. Как следует встряхнув его за плечи, я произнёс зловещим голосом: «Ты что, паршивец, издеваться вздумал надо мной? Так знай, если ты не уберёшь комнату, я всю морду тебе отделаю так, что ты в зеркале себя не узнаешь». В глазах дежурного появился страх. «Ты знаешь, что я всегда выполняю свои обещания? Отвечай!» – «Знаю», – заикаясь отвечал дежурный. – «А теперь иди в комнату и приведи её в порядок». Когда минут через пятнадцать я зашёл в комнату, там был идеальный порядок, ребята молча лежали под одеялами и делали вид, что спят.

До сих пор я так и не понял мотива этого «акта гражданского неповиновения». В отношениях с группой ничего не изменилось. Никифоров вёл себя прилично. Этот эпизод никогда не обсуждался.

Однажды, уже ближе к весне, у меня произошла неприятность: я потерял только что полученные продуктовые карточки, а следовательно, целый месяц не мог питаться в столовой или покупать продукты в магазине. Чтобы покупать продукты на рынке, моей зарплаты было недостаточно. Положение было затруднительным. В столовой сердобольные работницы, узнавшие о моём положении, могли налить мне тарелку фасолевого супа, но хлеб и мясо находились под строгим учётом и выдавались порционно в соответствии с карточными талонами. Что тут поделаешь – сам виноват.

Однажды я пришёл в гардероб, а гардеробщица мне говорит: «Приходили ваши ребята и просили передать вам какой-то пакет». С этими словами она вручила мне увесистый сверток, перевязанный верёвочкой. Ничего не понимая, я стал разворачивать его и первое, что я увидел, было письмо, написанное ребячьим почерком. «Владимир Иванович! Мы знаем, что вы потеряли карточки, а живёте один. Примите наш небольшой пода-рок. Не отказывайтесь, а то мы обидимся. Вам будет маленькая помощь, а мы выкурим меньше папирос. От учеников 14 и 16 групп». В пакете были три куска хозяйственного мыла и граммов 500 хлеба в дольках, то есть из столовой. После небольших колебаний я решил принять этот трогательный подарок. Отказаться от подарка было бы, конечно, правильнее с позиций этики взаимоотношений, но это было бы ошибкой с воспитательной точки зрения. Ведь ребятам так хотелось сделать для меня что-нибудь хорошее! Отказ от подарка не только разочаровал бы ребят, но и поставил их в не-ловкое положение: мыло-то куда теперь девать. Я тепло поблагодарил ребят, но попросил больше подарков мне не делать.

Как-то я зашёл в 14-ю группу после возвращения ребят с занятий. Они что-то взволнованно обсуждали. Я поинтересовался, в чём дело, и ребята рассказали мне о том, что учительница истории выгнала с урока ученика Гаврилова за нехорошее поведение. Этот случай, сам по себе тривиальный для нашей школы, вызвал возмущение ребят тем, что учительница заявила: «Я запрещаю тебе вообще ходить на мои уроки!» – «Как это так?» – спросил изумлённый ученик. «А вот так, – ответила учительница, – мне надоело видеть твою физиономию». Я постарался успокоить ребят, сказав, что учительница просто погорячилась, и посоветовал Гаврилову как следует подготовиться к следующему уроку и, несмотря на абсурдный запрет, прийти в класс и тихонько сидеть на своём месте. Я был уверен, что учительница «остыла», и всё обойдётся. Я недооценил её глупость. Гаврилов тихо, как мышка, досидел почти до конца урока. И тут учительница заметила его и выгнала из класса с криком: «Я же запретила тебе ходить на мои уроки!». Возмущению ребят не было предела. Пошла речь даже о бойкоте уроков истории. Я пошёл к директору и рассказал ему о происшедшем. Через несколько дней был вывешен приказ об увольнении учительницы истории.

Наступила весна. По воскресеньям я ездил в Кузьмовку уже на велосипеде. В один из таких приездов навстречу мне неожиданно вышел папа. Я писал в пятой главе первой книги, что после отбытия «срока» его оставили работать вольнонаёмным бригадиром на лесоповале. В связи с окончанием войны его отпустили с работы, и вот он приехал в Кузьмовку. Папа прослезился, увидев меня. Встреча получилась какой-то неловкой. Мне было одиннадцать лет, когда его арестовали. Он был тогда в моих глазах высоким, сильным, всё знающим, всеми уважаемым человеком. Я гордился папой и старался ему подражать. Теперь передо мной стоял совсем не тот папа. Маленький старый человек в серой лагерной куртке. Казалось, он стеснялся меня. А может быть, так и было. Мне было жаль его, но того чувства радости и любви, которое я испытал при встрече с мамой, не было. Стыдно, но это так.

Я послал письмо в Ленинградский электротехнический институт связи им. профессора Бонч-Бруевича (ЛЭИС) с просьбой сообщить мне условия приёма. Вскоре я получил ответ, что меня, как фронтовика, примут без экзаменов на любой факультет. На рынке в Торжке мы купили отрез тёмно-синего флотского сукна. Из него в мастерской был пошит китель военно-морского образца. Почему китель? Потому что его можно носить без рубашки – не видно, что под ним. Преимущество немаловажное для студента трудного послевоенного времени.

В конце июля я уволился из Спец. РУ-22. Прощание с ребятами было грустное. Мы успели полюбить друг друга.

Ленинградский Электротехнический

1. ЛЭИС¹

В августе 1946 года я приехал в Ленинград поступать в институт. Меня приняли без экзаменов на телевизионное отделение радиотехнического факультета. Я был очень доволен. Сбывалась моя мечта. Телевидение в ту пору было новым направлением радиотехники. Исследовательские работы в этой области велись уже давно, но регулярное телевизионное вещание началось в Москве только с ноября 1948 года, а в Ленинграде – с января 1949 года. Поэтому до сих пор инженеров-телевизионщиков не готовили. Мы были первыми.

Заведующим кафедрой телевидения был профессор Павел Васильевич Шмаков (1885 – 1982). Он основал кафедру в 1937 году и возглавлял её сорок пять лет, до самой смерти. Все относились к Павлу Васильевичу за его заслуги с большим уважением. Это был настоящий генератор новых идей, опережающих время. Так, например, ему принадлежит идея глобального спутникового телевидения и использования Луны для увеличения дальности передачи телевизионного сигнала, выдвинутая задолго до начала космических полётов. Примером практических достижений может служить изобретение в 1933 году совместно с П.В.Тимофеевым супериконоскопа – электровакуумного прибора, на порядок повысившего чувствительность передающих телевизионных камер. Это дало возможность вести передачи с открытых площадок, из театров и концертных залов. И многое, многое другое.

«Папа Шмаков» был седовласым, невысокого роста крепким стариком. На заседаниях учёного совета он обычно спал, но всё слышал. Если докладчик начинал нести ахинею, он сразу же просыпался и ехидным вопросом ставил докладчика в тупик. Рассказывали, что на праздновании девяностолетнего юбилея Шмакова один из гостей, который был на двадцать лет моложе юбиляра, выразил желание быть приглашённым на столетний юбилей. «Обязательно приглашу, если доживёшь», – ответил Шмаков. Павел Васильевич не дожил трёх лет до ста. Он умер от травмы, поскользнувшись на льду. Когда ему было уже около девяноста лет, на дверях лаборатории телевидения прикрепили табличку с надписью: «Лаборатория имени П.В.Шмакова». Я в первый и последний раз столкнулся со столь высоким прижизненным почтением к человеку науки.

Ни я, ни другие поступающие в институт ребята не имели никакого представления о телевизионной технике и никогда даже телевизора не видели. Мы знали только, что телевидение – это передача изображения движущихся предметов на большие расстояния с помощью радиоволн. Не знаю, что чувствовали другие, но я был полон волнующего ожидания встречи с этим фантастическим достижением человеческого разума. Даже не верилось, что меня научат разбираться в сложных физических процессах, на которых основана работа телевизионных систем, читать схемы, и я даже сам смогу проектировать новую аппаратуру. Я был счастлив.

Счастьем было и возвращение в город своего детства. То, о чём я мечтал на войне, превратилось в реальность. Я наслаждался видом набережных Невы, любовался решётками Летнего сада и Казанского собора, часами бродил по Эрмитажу и Русскому музею. В залах музеев в то время было очень мало посетителей, и я мог долгое время в одиночестве, устроившись на диванчике, общаться с любимыми картинами. В Эрмитаже мне очень нравились женские головки Франсуа Буше, кающаяся Мария Магдалина Тициана, а также все Данаи и Венеры. Это был, можно сказать, эмоциональный выбор. Я не мог ограничиться таким легкомысленным подходом и принялся читать книги по истории искусства, стараясь понять, почему одни произведения искусства считаются шедеврами и живут столетиями, а другие, даже если они пользовались какое-то время успехом, быстро забываются.

Я решил познакомиться со всеми драматическими и музыкальными театрами Ленинграда. Я посещал их раз или два в неделю, но театралом не стал, а вот приверженность к изобразительному искусству, архитектуре и музыке сохранил на всю жизнь. Я понял, что способность создавать произведения искусства и воспринимать их – это, пожалуй, единственное, что отличает человека от животного. Всё остальное, в той или иной мере, свойственно и тем и другим.

В первые же дни занятий в институте выяснилось, что мои знания английского языка превосходят тот уровень, который требовался от студентов технических вузов. Преподаватель английского языка Анастасия Григорьевна Ливер, узнав, что я изучал английский самостоятельно, уди-вилась моему хорошему произношению. Немного кокетничая, я объяснил, что произношению я учился у посла Великобритании сэра Стаффорда Крипса. Самое смешное, что это было правдой. Я изучал английский в Давлеканове. Фонетику осваивал по книгам, руководствуясь пояснениями и рисунками, показывающими положение органов речи при произнесении различных звуков. Понятно, что при таком способе изучения фонетики я не мог быть уверен в правильности своего произношения. Но мне повезло. Началась война. По радио выступил с пространным заявлением посол Великобритании. Я впитывал, как губка, впервые услышанную правильную английскую речь. Фонетическая память у меня была, видимо, хорошая. Анастасия была в восторге от моего рассказа. Она освободила меня от обязательного посещения её занятий. Я должен был являться только раз в семестр на зачёты. Я был освобождён также от обязательного посещения занятий по начертательной геометрии, так как у меня обнаружилось отличное пространственное воображение, позволявшее мне с лёгкостью решать любые задачи. Я должен был только выполнять домашние задания, выдаваемые каждому студенту персонально. Образовавшееся свободное время я использовал для посещения музеев и прогулок по городу в дневные часы.

2. Общежитие

Мне предоставили место в студенческом общежитии на углу Среднего проспекта Васильевского острова и 14-й линии (дом №57). В комнате вместе со мной жили ещё пять человек. У каждой кровати стояла тумбочка, посреди комнаты – стол, а у двери – платяной шкаф и небольшой столик, на который можно было поставить электроплитку.

Коридоры были устроены таким образом, что участок, на котором комнаты были с двух сторон, сменялся участком, где комнаты были только с одной стороны. На другой стороне вместо отсутствующих комнат образовывалось свободное пространство, площадка с окнами. На таких площадках устраивались по вечерам танцы. Музыка звучала из колонок, которые выносились из комнаты, а проигрыватели пластинок и усилитель оставались в комнате. Надо сказать, что самодельные проигрыватели, усилители, акустические колонки и радиоприёмники были практически в каждой комнате. Ведь в общежитии жили студенты-радисты, и они сами собирали радиоаппаратуру. Скоро и мы, первокурсники, пристрастились к этому занятию. Радиодетали, в большинстве случаев трофейные, немецкие, покупали на рынке. Музыка в общежитии звучала из всех комнат. А в летнее время, когда окна были открыты, колонки ставились на подоконники, и мы «озвучивали» весь Средний проспект. Весёлое было общежитие.

Больше всего мы любили танцевать фокстрот, дававший выход избыточной энергии. На втором месте было танго. Далее следовал вальс. Фокстрот мы лихо отплясывали под немецкую «Рио-Риту», под песенку военных корреспондентов Марка Бернеса: «…умирать нам рановато – есть у нас ещё дома дела!», или под утёсовскую: «У самовара я и моя Маша, а на дворе давно уже темно. Маша чай мне наливает, а взор так много обещает…» и другую подобную музыку. Любимым танго были «Брызги шампанского». Мы танцевали танго также под Шульженко: «Я возвращаю вам портрет, я о любви вас не молю, в моем письме упрёка нет, я вас по-прежнему люблю» и под Вадима Козина: «Утомлённое солнце тихо с морем прощалось…» Танго – это танец любви, танец близости. Моя левая рука нежно сжимает её руку, правая рука лежит на её талии. Лёгкий запах духов дурманит голову…

Молодому читателю может показаться странным и даже смешным столь восторженное отношение к обыкновенным танцам. Но не надо забывать, что это происходило после четырёх лет войны, после фронта, с его, грязью, кровью, постоянной угрозой смерти. Танцы с девушкой были меч-той, которая могла и не сбыться. Теперь мы наслаждались превращением мечты в реальность. После танцев на площадках гасили свет, и тогда проходящий по коридору мог видеть всюду в слабом свете, падающем из окон, целующиеся парочки.

Нет, кто не жил в общежитии, кто не танцевал на площадке, кто не «зажимался» с девушкой в коридорах, тот не может считать себя полноценным студентом. «Городские» студенты чувствовали это, и потому многие из них проводили вечера в общежитии. Только там бурлила подлинная студенческая жизнь во всём её многообразии.

Постепенно, по мере знакомства, среди первокурсников, живших в общежитии, образовались компании близких по характерам и интересам студентов. Они старались поселиться в одной комнате. Старшекурсники держались несколько обособленно. В войну институт был эвакуирован в Тбилиси, и потому среди них было много жителей Кавказа. Моими друзьями по общежитию были Женя Суворов, Саня Фомин, Юра Прейс, Жора Величко, Юра Миронюк и другие ребята.

Женя Суворов во время войны был направлен на учёбу в школу НКВД, где готовили организаторов партизанского движения и диверсантов для работы в тылу противника. В эту часть отбирали людей с хорошей спортивной подготовкой. Там служили, в частности, известные бегуны братья Знаменские и абсолютный чемпион СССР боксёр-тяжеловес Королёв. После окончания учёбы Женю с группой товарищей десантировали на парашютах в тыл врага в Словакию, для организации регулярных партизанских отрядов из местных словаков и военнопленных, бежавших из немецких лагерей. Была создана целая партизанская бригада Женя воевал с немцами в Словакии в составе этой бригады до прихода наших войск. После окончания войны был, как и я, демобилизован.

Всё у Жени шло хорошо до тех пор, пока у нас не началась практика. Практику мы проходили в Научно-исследовательском институте теле-видения. Этот институт занимался разработкой не только гражданской, но и военной телевизионной аппаратуры, и поэтому считался секретным предприятием. Поскольку не полагалось раскрывать профиль секретных НИИ, КБ или заводов, обычно при разговоре или в переписке пользовались номерами их почтовых ящиков. Например: предприятие п/я 431. Про человека, работающего на секретном предприятии, могли для краткости сказать, что он работает в «ящике».

Так вот, Жене Суворову было сказано, что он не допущен к прохождению практики в НИИ телевидения и будет проходить практику в мастерских нашего института. Ему не разрешили проходить практику даже на телецентре, который не был секретным предприятием. Женя был поражён таким недоверием к нему. Это было несправедливо и унизительно. Ведь он служил в частях НКВД и воевал в тылу у врага. В такие части не брали, кого попало. Сотрудники отдела кадров отказались дать какие-либо объяснения по этому поводу.

Суворов направился в «большой дом» на Литейном проспекте, где находилось печально известное всем ленинградцам Управление НКВД, и добился приёма у весьма высокого начальника. Начальник выслушал Женю и сказал: «Мы не имеем к вам лично никаких претензий и ни в чём вас не обвиняем, но вы находились длительное время за границей вне регулярных частей Советской армии и общались с иностранцами. В таких условиях возможна вербовка советских граждан спецслужбами врага. Поэтому мы вынуждены соблюдать осторожность».

Все сочувствовали Жене.

Александр Фомин воевал в авиации. Он был штурманом командира эскадрильи пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Это был среднего роста блондин с вьющимися, но уже начавшими редеть волосами. Лёгкий, подвижный и какой-то очень ладный. Всё, за что он ни брался, у него получалось без особых усилий и хорошо. Записался в стрелковый кружок – и через несколько месяцев получил первый разряд по стрельбе из боевого пистолета. Записался на гимнастику – и опять первый разряд. В описываемые времена в домах культуры, в учебных заведениях и на предприятиях существовало множество самых разнообразных кружков и курсов, где можно было бесплатно научиться любому делу.

У Саши Фомина был фотоаппарат и множество очень интересных военных фотографий. Саша был штурманом командира эскадрильи и поэтому имел возможность делать съёмки во время боевых действий. Он не перестал заниматься фотографией и в студенческом общежитии и даже получил премию на городской фотовыставке. Позднее, на пятом курсе, Фомин устроился лаборантом на кафедру телевидения и через некоторое время получил свидетельство на изобретение мишени для видикона. Мишень – это деталь передающей телевизионной трубки, необходимая для преобразования оптического изображения в электрический сигнал.

Я восхищался способностями Саши и хотел быть похожим на него. Я купил фотоаппарат «ФЭД». Мы сами составляли проявители и проявляли фотопленку. По ночам, а иногда и днём, окно завешивалось одеялами, и наша комната превращалась в фотолабораторию, где печатались фото-снимки при свете красного фонаря.

Я посвятил Александру Сергеевичу Фомину единственное стихотворение, сочинённое мною за время учёбы в институте. Написано оно после защиты диплома, когда Фомин был принят в аспирантуру. Я понимаю, что стихотворение это слабое. Однако оно очень понравились Саше, и он даже попросил меня подарить ему на память экземпляр.

 
Спит в углу, разинув рот,
Кривоногий идиот.
 
 
Лысый, грязный и противный
Аспирантик дефективный.
 
 
Он храпит, как жеребец.
Кто он – этот молодец?
 

Юрий Прейс – крепкий парень, чуть постарше меня. Он учился в Ленинграде в Институте связи, когда началась война. Группа студентов, среди которых был и Юрий Прейс, пришла в военкомат с просьбой зачислить их добровольцами в армию. Ребят направили в «большой дом» на Литейном. Там им предложили войти в состав разведывательно-диверсионного отряда для «работы» в тылу у врага. Ребята согласились. Они прошли со-ответствующую подготовку и были выброшены на парашютах в леса Карельского перешейка. Командование ещё не имело опыта проведения операций такого рода. Неумело высаженный десант был сразу же обнаружен противником. На десантников началась охота с собаками. Вражеским солдатам помогали с воздуха самолёты. Ребята по приказу их командира раз-бились на мелкие группы и пытались скрыться в лесу.

Группе из трёх человек, в которую входил Юра Прейс, удалось к ночи оторваться от преследователей. Ребята были совершенно измотаны. Ведь им кроме автоматов надо было ещё тащить тяжеленную рацию и запасные батареи питания. Они набрели в лесу на охотничий домик, укрылись в нём и, после пережитого нервного и физического напряжения, заснули крепчайшим сном.

Своё пробуждение Юра описывал так: «Сквозь сон я услышал негромкий разговор и почувствовал исходящее откуда-то приятное тепло. Вначале, как это часто бывает со сна, я не понял, где я нахожусь. Потом предшествующие события всплыли в памяти, и я осторожно приоткрыл глаза. В избушке, весело потрескивая дровами, топилась печка. У печки сидели переговариваясь немецкие солдаты. Наши автоматы лежали у их ног. Там же стояла и наша рация. Заметив, что я проснулся, немцы громко расхохотались. Наверное, мой вид и вид моих товарищей показался им забавным».

Утром ребят доставили в штаб части, а оттуда отвезли в лагерь для военнопленных в Латвии. Надо сказать, что в первые месяцы войны немцы были настроены достаточно благодушно. Они были воодушевлены успешным продвижением своих войск, уверены в скорой победе и не испытывали особой ненависти к русским солдатам.

Из лагеря Юру передали в батраки латышскому фермеру. В начале войны была такая форма использования военнопленных. Вероятно, фермер этот поставлял продукцию германской армии. Этот период плена был самый легкий. Кормили его хорошо. Кроме того, к нему была неравно-душна дочка хозяина, которая дополнительно подкармливала молодого, здорового парня.

Ситуация изменилась после разгрома немцев под Сталинградом. Всех военнопленных немцы снова поместили в лагерь. Жизнь в бараках, скудное питание, жёсткая дисциплина, тяжелая работа на строительстве укреплений. Но вот наступил радостный день: нашими наступающими войсками люди были освобождены из немецкого плена. Освобождённых погрузили в товарные вагоны и под конвоем солдат внутренних войск НКВД отправили на родину, опять в лагерь, но теперь уже в наш, родной. Снова бараки, снова конвоиры…

Всё это оправдывалось необходимостью проверки каждого побывавшего в плену. Надо было установить, как человек попал в плен – сдался добровольно или, скажем, будучи раненым. Добровольная сдача в плен считалась изменой родине, то есть преступлением. Кто-то, находясь в плену, мог сотрудничать с немцами или даже быть завербованным разведкой и так далее. Такая проверка часто затягивалась на годы, потому что пленных было гораздо больше, чем следователей.

Юрию Тимофеевичу Прейсу повезло. Его дело следователь начал рассматривать первым. Причина была в том, что следователю, молодому парню, показалось странным сочетание чисто русского имени и отчества с фамилией Прейс, и он из любопытства начал работу именно с этого дела. Юра, ничего не утаивая, рассказал следователю о том, как он попал в плен и чем занимался. Следователь по своим каналам сделал запрос, который подтвердил правдивость показаний Юры. С него были сняты подозрения и его направили дослуживать в армию.