Отвечая за себя. Записки философа с вредным характером

На другом полюсе находятся люди, которым приходится бороться за существование. Например, кто-то тяжело болен. Нездоровье и лечение поглощает все силы и помыслы. Это и есть их смысл, и для других смыслов просто нет места. Болезнь детей, родителей, близких – всё это тоже наполняет жизнь смыслом. Да, это не радостный смысл. Но человек понимает, зачем он живёт, понимает, что есть те, кому он нужен, кто без него пропадёт.

Бедные и нищие. Их смысл жизни ограничен физиологическими потребностями. Им приходится думать о том, что есть сегодня, некогда даже подумать про завтра. Приходится заботиться о том, как пережить зиму и дотянуть до весны. У таких людей просто не бывает свободного времени, чтобы подумать ещё о чем-то постороннем. Даже отдых для таких людей – это вовсе не свободное время, это время, необходимое для того, чтобы восстановиться.

Смысл жизни есть у увлечённых работой учёных, предпринимателей, изобретателей. Они могут не замечать некоторых неудобств в жизни и в быту. Могут одеваться лишь бы как, забывать вовремя поесть. Неудобства жизни в стране – это мелкие неудобства, если не отвлекают от любимого дела, не мешают отдаваться ему полностью. Если какие-то неудобства становятся невыносимыми, можно поменять условия – уехать в другую страну, где таких неудобств нет.

Почему-то под смыслом жизни некоторые люди понимают нечто высокое, чистое, светлое.

Да, такое тоже бывает. Но чаще бывает иначе. Смысл – это то, что позволяет понимать, зачем ты живёшь, понимать, что ты кому-то нужен, осознавать, что твоё дело для кого-то имеет значение, ценность. Смысл есть у тех, кто знает, что живёт не зря и его жизнь и он сам чего-то стоят.

Порой даже потери наполняют жизнь смыслом. Вас бросил муж, от вас ушла жена. Это больно, неприятно, обидно. Переживания переполняют душу и сознание. Можно преисполниться чувством мести, можно горячо захотеть нечто доказать другому, например, что он не прав. Можно просто страдать. И это составляет смысл жизни.

Смысл может возникать из недостатка чего-то на том или ином уровне потребностей в пирамиде Маслоу, а может происходить из полноты реализации своих способностей.

Но если это так, то что означает отсутствие смысла?

Я в этом контексте не буду рассуждать про «страдания юного Вертера», про юношеские и подростковые поиски смысла жизни. Это совсем другая тема.

Представим себе человека, у которого есть всё, что обеспечивает его потребности на нижних уровнях. У него есть крыша над головой, есть работа, приносящая хороший доход, есть дети, которые хорошо учатся или уже выросли. Всё необходимое в жизни уже сделано, и «всё как у людей». Что дальше?

Человеку, у которого удовлетворены все базовые потребности, нужно нечто большее – признание и уважение общества, участие в делах общества, самоуважение, осознание ценности себя самого, своего труда, своего мнения, в конце концов.

Человек работает в «вертикали», сделал карьеру, заработал на квартиру-дачу-машину. Он вроде бы успешен и многого достиг в жизни. Но его мнение никого не интересует. На службе он просто должен выполнять то, что приказывает начальство. Он был маленьким чиновником, выполнял поручения маленьких начальников, достиг министерского кресла – должен выполнять невнятные приказы верховного начальника. А смысл? Опыт жизни и работы доказывает глупость начальства, но ты не можешь ничего сделать по-своему. Ради чего всю жизнь горбатился и пахал? В чем был смысл всего этого?

Человек любит свою страну, интересуется политикой, экономикой, культурой. Имеет своё мнение. Это мнение совпадает с позицией кого-то из оппозиционных лидеров. Человек отдаёт на выборах свой голос за этого политика. Но выясняется, что его голос не считается, его мнение никого не интересует, его никто не учитывает. Впрочем, как и мнение того оппозиционера, за которого он голосовал и который из года в год к каждым новым «выборам» повторяет одно и то же. Так какой в этом смысл?

Человек изобрёл нечто интересное, а это никого в стране не заинтересовало.

Человек хотел вложить свой труд в благоустройство парка, а парк вырубили.

Человек хотел, у него было собственное мнение, у него были предложения, была энергия – и всё это никому не нужно. И никакие усилия ничего не приносят.

И хуже всего – у человека нет никакой возможности понять тенденции и направления движения страны и общества.

Он знает, куда страна не пойдёт. Она не пойдёт за цивилизованным миром, не пойдёт в один союз, не пойдёт в другой.

А куда пойдёт?

В стране переходный период, но никто не знает, откуда и куда переход.

Государственная идеология разрабатывалась 15 лет, потрачены огромные деньги, в её создании участвовали десятки, сотни, тысячи учёных и специалистов. А в итоге – набор пустых слов.

Будешь в бизнесе круче среднего – с большой вероятностью сядешь. Был «вшивой блохой», а станешь зэком. И никак тебе не помогут твои заслуги, твои друзья в прокуратуре или на самом верху. Даже откупиться и то не просто. Так какой смысл заниматься тут бизнесом?

Какой смысл заниматься в стране наукой при таком финансировании и при таком начальстве, если всё равно не догнать своих коллег из Европы и даже России?

Какой смысл учить детей, если программы устарели на десятки лет, а ничего нового не допускается?

Какой смысл лечить больных, если ты поставлен в условия, когда на каждого больного у тебя нет даже пяти минут, а на заполнение бумаг уходит в три-четыре раза больше времени, чем на осмотр?

Смысл нужен людям среднего класса, имеющим свободное время для участия в общественных делах, имеющим способности что-то сделать и быть полезными людям и обществу, имеющим чувство собственного достоинства и представления о чести.

И как раз у них этого смысла нет.

Вся общественная и политическая жизнь в стране – полная бессмыслица. Или того хуже – преступное бездействие. В судах нет справедливости. В образовании нет современных знаний. Предприятия не приносят прибыли. Армия никого ни от кого не защищает. Госаппарат не соблюдает законов и своих обязанностей без коррупционной смазки. А аккумуляторный завод строится, несмотря на бесСМЫСЛенные протесты. И будет построен, как АЭС. Голоса на выборах не считают, и кандидаты исполняют бесСМЫСЛенный ритуал.

Наше мнение никому не нужно, а если мы не согласны с официальным мнением, единственное, что нам предлагается, – уехать из страны.

У беднейших беларусов жизнь полна смысла – они борются за выживание, им нет дела до политики, культуры, общественных дел.

У творческих и увлечённых беларусов жизнь полна смысла – они творят.

А у большинства худо-бедно устроившихся в жизни беларусов смысла нет. Они могут либо исполнять бесСМЫСЛенные ритуалы, либо участвовать в бесСМЫСЛенных и безрезультатных планах режима, либо оСМЫСЛять всё это во внутренней или внешней эмиграции.

***

Вернёмся к противостоянию дискурса и нарратива.

Доверие к числам традиционно выше, чем к словам, к формулам и уравнениям оно выше, чем к вербальным текстам. Соответственно, доверие к математическим и естественно-научным утверждениям и рассуждениям выше, чем к гуманитарным.

Правда, сомнение в том, что алгеброй можно проверить гармонию, тоже имеет давнюю традицию.

Насколько математические доказательства применимы к словесным текстам? Например, можно ли выводы из теоремы Гёделя распространять на тексты гуманитарных наук, на политические, на любые другие тексты?

Жюль Ришар в начале ХХ века в попытках решения задач из списка Давида Гилберта провёл такое рассуждение.

Любое вещественное число можно выразить в словесной форме. Даже иррациональное. Так, число «пи» описывается словами «отношение длины окружности к длине её диаметра». Если каждое число можно описать словами, то каждому описанию можно присвоить номер и тем самым получить числовой ряд словесных описаний. С числовым рядом можно совершать математические операции, то есть получать точные выводы. Постулировав таким образом числовой ряд чисел Ришара, сам Ришар доказывает невычислимость положения числа Ришара в ряду чисел, или несовпадение вычисленного числа Ришара с его номером в ряду.

В практическом смысле парадокс Ришара означает алгоритмическую неразрешимость некоторых задач в программировании, или иначе: для решения некоторых задач может потребоваться неограниченное время и неограниченный объём памяти, что невозможно.

Ну, невозможно и невозможно, нам-то, гуманитариям, какое до этого дело?

А дело такое! Обе теоремы Гёделя, доказанные для формальных арифметических систем, могут быть справедливыми и для систем, описанных не числами, а словами, то есть для дискурса и нарратива. Как любая арифметическая формальная система не может быть и полна и непротиворечива, так и словесные системы либо непротиворечивы, либо неполны.

К дискурсу применимо требование непротиворечивости, и от дискурса нельзя ожидать полноты.

И, напротив, нарратив претендует на полноту и совершенно безразличен к противоречиям.

Умники развлекаются тем, что ищут и находят в нарративе Лукашенко разные противоречия, даже в одной и той же фразе. Но самого Лукашенко это нисколько не напрягает, как и любого, кто состоит членом в его описании мира.

Более того, в этот нарратив включается любое возражение на любое утверждение. Оппозиция или спикеры оппозиции, возражая Лукашенко, остаются внутри этого же нарратива и только укрепляют его.

Дискурс строится логично по схеме «если…, то…»

Нарратив строится диалектично по схеме «да…, но…»

Если дискурс сталкивается с фактом, который не вписывается в стройную логическую конструкцию, то этот факт выносится за скобки как нерелевантный, не имеющий отношения к делу. Правильно построенный дискурс, корректный и логичный, вырезает какую-то часть действительности и последовательно продвигается от постановки задачи к её решению.

Нарратив включает в себя всё, что подворачивается под руку, добавляя новые факты и новые идеи в общую картину. И вовсе не обязательно, чтобы одни идеи вытекали из других, чтобы факты хоть как-то были связаны друг с другом.

Дискурс аналитичен и эксклюзивен. Он членит и разграничивает, оставляя только нужное и существенное, исключая несущественное и ненужное.

Нарратив синтетичен и инклюзивен. Он объединяет и интегрирует всё, ничего не исключая, даже не выясняя, что важно, а что не важно. В нарративе всё пригодится.

Очень характерно выглядело противостояние дискурса Змитера Лукашука с нарративом «клуба редакторов» сразу после «большого разговора». Обсуждается книга, которую Лукашук подарил Лукашенко. Книга даёт логичную версию разворачивания войны России против Украины. Оппоненты Лукашука говорят, что читали эту книгу и книга очень плохая, в ней не представлена другая точка зрения, точка зрения России и ДНР/ЛНР.

Возражение выглядит абсурдно. Книга содержит логическое разворачивание истории новейшей войны с позиции одной из воюющих сторон. Откуда в ней может появиться точка зрения противника этой стороны? Это, как если бы в книге про победу советского народа в Великой отечественной войне излагалась позиция нацистов на эту войну.

Но «редакторам» в этом «клубе» этот абсурд не мешает. Они читали книгу, они слушают Лукашука, они вплетают его дискурс в свой нарратив и обессмысливают его.

То есть они лишают смысла логику, аналитику и позицию Лукашука, но наполняют всё это смыслами своего «описания мира». Если Лукашук ввязывается в спор с ними, то он вынужден ковыряться в деталях этого «описания мира», он добавляет свои слова и мысли в это длинное повествование, в этот большой нарратив.

Есть ли шанс у Змицера Лукашука выиграть спор с редакторами? Я даже не спрашиваю про спор с Лукашенко – хотя бы с редакторами? Вопрос риторический. В контексте того, что я уже написал, такого шанса у Лукашука нет.

Но можно подумать о другом. Некоторые адепты Зенона Позняка продолжают утверждать, что Лукашенко боится только Зенона. Что Зенон Позняк единственный, кто может противостоять Лукашенко.

Если бы я был в этом так же уверен, как и адепты и фанаты Позняка, я бы знал, что делать, что говорить, какую позицию занять. То есть я и так знаю свою позицию, но я не вижу, чтобы Позняк представлял хоть какую-то угрозу для режима и единоличной власти Лукашенко.

Представляет ли Позняк иной нарратив, нежели Лукашенко, или же всё, что он говорит, вписывается в рамки дискурса?

Да, Позняк представляет иной нарратив, нежели Лукашенко. Он видит мир иначе, описывает его в иных категориях и понятиях, пользуется другим языком. И этот нарратив можно и нужно понимать и описывать. Это потребовало бы специальной работы – много времени и много текста. Это даже отчасти сделано, и не мной даже. Пока ограничусь общим выводом.

Нарратив, или «описание мира», членом которого является Зенон Позняк и который он разворачивает, повествуя о Беларуси, относится к тем самым большим нарративам, о которых постмодернисты 1960-х годов заявили, что их время закончилось.

Национальный нарратив, или национализм эпохи модерна, – это одно из нескольких (включая коммунизм и классический либерализм) «описаний мира», которое утратило свою силу в Европе после Второй мировой войны.

Я уже говорил о том, что постмодернисты поторопились объявить конец больших нарративов, это была большая ошибка постмодернизма или их наивная мечта.

Кончилось время одних больших нарративов, и пришло время других.

Причём старые большие нарративы не исчезли совсем. Они были включены в качестве строительного материала в процесс создания новых больших нарративов. Это как матрёшка. Каждая матрёшка – самостоятельная игрушка. Но эти самостоятельные игрушки можно вставлять одна в одну, и внутри самой большой помешаются несколько меньшего размера.

Национальный, или националистический, нарратив модерна вставлен в постмодернистский нарратив, как в матрёшку. При такой процедуре все смыслы, присутствовавшие в старом большом нарративе, переинтерпретируются и переосмысливаются по-новому.

Возвращаясь к Позняку и Лукашенко. Нарратив Лукашенко включает в себя нарратив Позняка. Поэтому Позняк не конкурент Лукашенко – наоборот, он ему очень нужен. Примерно так же, как Троцкий был нужен Сталину, как Эммануэль Голдстейн был нужен Большому брату в книге Оруэлла. Если бы Позняка не было, Лукашенко пришлось бы его выдумать.

В 2006 году в стране произошло важнейшее историческое событие – оппозиция внутри страны была полностью уничтожена как политическая сила, как общественно значимое явление. От оппозиции осталось только имя, название. Больше никто не мог помешать режиму ни в чём. А режим лишился возможности списывать свои ошибки и поражения на то, что ему кто-то мешает.

Вместе с реальной оппозицией исчезает и образ врага, враг становится всё более призрачным, бесплотным. Ну кто из 10 кандидатов 2010 года мог рассматриваться как серьёзный враг Лукашенко, кто мог представлять для него угрозу? Никто.

Ну, а уж когда их выпускали из тюрем, то всем показывали их бессилие и политическую несостоятельность, несерьёзность.

А враг интересен, важен и полезен только тогда, когда он серьёзен. Поэтому чем меньше может оппозиция в стране, тем большее значение приобретает Позняк в эмиграции. Большее значение не в реальности, а в нарративе, в описании реальности.

Позняк нужен Лукашенко для укрепления его режима. Не настоящий Позняк, конечно, а Позняк из нарратива, из повествования о реальности.

Итак! Что же получается?

А получается два варианта.

― Господствующему в стране большому нарративу может быть противопоставлен такой же большой нарратив. Такой же полный, объёмный, описывающий все стороны и аспекты беларусской реальности. И спикером (главным повествователем) может быть фигура, равная Лукашенко по рейтингу, популярности и «отмороженности».

― Господствующий в стране нарратив может быть снят, то есть включён в больший нарратив, который полностью поменяет смыслы, существующие в сегодняшнем «описании мира».

Впрочем, эти варианты совместимы.

***

Вот вы говорите – модерн!

А что вы называете этим ничего не значащим словом?

Так называют архитектурный стиль (или шире – стиль в культуре). Его ещё называют югендштиль – то есть новый, или молодой, стиль. Называют и арт-нуво, что то же самое.

Но молодое стареет, всё новое становится старым. Вот этот самый стиль модерн возник как новый в конце XIX – начале ХХ века, пообносился и стал старым стилем уже во время Первой мировой войны. А после войны и вовсе стал старьём.

А вы всё говорите – модерн!

Вот и Павел Терешкович повторяет старую байку про то, что нация – это проект модерна.

И что он имеет в виду?

Вчера у меня возникло подозрение: он считает, что модерн – это нечто существующее или существовавшее в реальности, в исторической реальности.

Но это ошибка. Или наглая ложь.

Никакого модерна никогда не существовало. Или не так: модерном каждый мог называть время, которое непосредственно предшествовало тому, новейшему времени, в котором живёт и осознаёт себя говорящий.

Поэтому каждый, кто произносит слово «модерн», автоматически помещает себя в постмодерн.

Все всегда живут в состоянии постмодерна.

В этом смысле слова «модерн» и «вчера» означают примерно одно и то же. Это прошедшее время. Поскольку сказать «вчера» можно только сегодня. А завтра это уже будет позавчера, а словом «вчера» будет называться совсем другой день – тот, что вчера был сегодня.

Это понимают даже маленькие дети, но профессора культурологии об этом прочно забыли. Ведь они же не дети!

Так вот, не было никакого модерна. Этим словом называется время с середины XVIII века и до того, как в моду вошло слово постмодерн. То есть от забора и до обеда.

И когда повторяют банальную фразу «нация – проект модерна», думают, что этим что-то объясняют. Может, и объясняют, но уж точно ничего не понимают.

А чего не понимают?

Состояние культуры и мышления второй половины XVIII века современники (те, для кого тогда были свои «сегодня» и «вчера») характеризовали как эпоху Просвещения.

Что они имели в виду?

Они думали, что все общественные проблемы можно решить просвещением людей. Или образованием.

Если в предшествующее время (которое для Канта, Гёте, Русо, Дидро, Вольтера и их современников было «вчера») людьми считались аристократы, дворяне, священники, образованная публика, а все остальные никого не волновали, то тогда (для них «сегодня») людьми стали признавать всех без исключения (то есть белых европейцев, но ещё не рабов).

При таком расширении состава людей быстро выяснилось, что массы тёмные и тупые. Но они люди. Их надо вывести из темноты – просветить. Отсюда – Просвещение как главная задача и ценность эпохи.

И они стали учить. В Пруссии король, министры и чиновники задумались о всеобщем начальном образовании.

Несчастный одинокий Ян Амос Коменский думал об этом ещё «вчера». Евреи всех детей поголовно учили читать и писать. Протестанты в Америке тоже пошли по этому еврейско-коменскому пути.

Но это были частные партикулярные традиции. В Европе же царили абсолютистские государства и без указа, декрета, разрешения короля ничего не делалось.

Старый Фриц (Фридрих II Великий) начал строить нацию сначала из прусаков – даже не всех, а потенциальных солдат для регулярной армии. Ввёл всеобщее начальное образование. Отменил принцип религиозной идентичности.

Даже в те времена высокого Просвещения в разных частях Европы и мира всё было не так.

Для строительства нации (да-да, именно строительства, нации не заводятся от сырости) следует учитывать несколько важнейших характеристик и факторов культурно-исторической ситуации:

– Структура общества и хозяйственного уклада.

– Уровень массового образования народа, из которого делается нация.

– Состояние и скорость массовой коммуникации в этот период.

Можно учитывать и ещё множество факторов, в том числе и мешающие созданию нации, но я не диссертацию пишу сейчас.

Предположим, что первой нацией стал народ восставших Штатов Северной Америки, провозгласивший республику США. Что про это нужно помнить:

– Эта нация создавалась в доиндустриальную эпоху. Создавалась плантаторами-рабовладельцами, купцами и мануфактурщиками Новой Англии, мелкими лавочниками и пионерами, осваивающими новые территории.

– Начальное образование в североамериканских штатах хоть и не было всеобщим и обязательным, но было широко распространённым, почти все умели читать и писать, и им было что читать – Библию.

– Коммуникация в это время у них была самой интенсивной по сравнению с другими – раз в неделю они собирались в церквях своих общин, и им всем рассказывались одни и те же проповеди.

Хороший, классный опыт. Прецедент, достойный подражания.

Но после НТР, которая началась примерно в это время в Англии, этот опыт был уже мало полезен для других.

Другие стали брать пример с Франции, которая первая начала строить так называемую гражданскую нацию.

Это немного странное определение, потому что все нации гражданские, других не бывает. Этнической бывает только национальная мифология и политическая идеология. Но это особый разговор. Можно напомнить только трактаты того же Старого Фрица, которого ещё называли королём-философом: в отличие от его папаши-солдафона, он даже турок и язычников готов был признать гражданами. Такая вот Ангела Меркель трёхвековой выдержки.

Французская нация создавалась буржуазией, которая возжелала почти по-беларусски – «людзьмі звацца».

До этого (во французском «вчера») людьми считались аристократы и священнослужители, а горожане, буржуа и крестьяне были податным сословием, не очень-то считавшимися людьми.

Французы отменили сословия, признав всех равными, если у них была собственность и они умели зарабатывать. Но хозяйственный уклад Франции этого времени всё ещё был феодально-земледельческим, доиндустриальным, хотя и с развитыми городами. Потом это обстоятельство аукнулось в эпоху Реставрации и контрреволюции.

Французы развернули сеть начальных школ, где детей лупили розгами за то, что они не умели «гаварыць на нармальнам языке», а лепетали по-правансальски, по-баскски, по-кельтски, по-эльзасски. Насаждали единый унифицированный язык.

Но у французов – по крайней мере, грамотных – были газеты, листовки, книги, даже большущая энциклопедия всех наук. Коммуникация уже была достаточно интенсивной. А вот в церкви французы ходить перестали, и этот фактор коммуникации перестал им мешать.

Одним из последствий строительства французской нации из аквитанцев, шампанцев, гасконцев, бургундцев, нормандцев, бретонцев и проч. стало создание гибридных наций в Нидерландах, Бельгии, Швеции, Дании и целой кучи немецких княжеств, где насадили Кодекс Наполеона. Про них пока не будем.

Потом пришла очередь немецкой нации и итальянской.

Тут пришлось из самоопределённых и политически активных этнических, религиозных, городских сообществ создавать нечто общее и единое. Это страшно интересная история, но пусть её кто-нибудь другой расскажет.

Мне важно другое.

Немецкая и итальянская нации создавались из регионов и общностей с разным хозяйственным укладом, по большей части архаичным. Но создавали их социальные группы, активно участвующие в промышленной революции в эпоху заводов, газет, пароходов и железных дорог. Главными действующими лицами в строительстве нации были генералы (кайзеровские – в Пруссии, самозваные, как Гарибальди или Раморино, – в Италии) и капиталисты.

Это происходило в эпоху массового распространения начального образования. Можно сказать, что это были нации начальной школы и ликвидации безграмотности.

И это было время массовых газет, которые доносили новости с минимальным опозданием – в одну неделю.

И что общего тут можно найти между Францией и Италией с Германией? С какой стати всё это называть одним словом – модерн?

Это совершенно разные эпохи и времена.

Можно рассмотреть прецеденты создания наций из крестьянских народов: финнов, эстонцев, латышей, литовцев, беларусов и прочих чехословаков.

Тут совсем другая ситуация.

Чтобы вообразить себя нацией, у этих народов не было самого главного – материала и повода для воображения.

Материалом и поводом для воображения вообще и для воображения себя нацией нужна литература.

Причём не просто литература, а литература, соответствующая уровню достигнутого образования на том языке, на котором говорят народные массы.

Ни у финнов с эстонцами, ни у литовцев с беларусами, даже у чехов со словаками всего этого ещё не было.

Не было литературы на народном языке.

Не было достаточной массы читателей на этом народном языке.

Газеты в таком случае могли использоваться по прямому назначению бумаги, но не как средство информации и коммуникации.

Все эти будущие нации к середине XIX века были одинаково «тутэйшыми» в ареале своего обитания. Всем этим народам пришлось делать всё и сразу:

– создавать начальные школы для всех;

– создавать литературу, доступную людям, едва научившимся читать;

– рассказывать этим слегка грамотным людям, что они некая нация, отличная от других, даже живущих с ними рядом.

Какой на хрен модерн?

У французов ещё в XVII веке были Шарль Перро и «Красная шапочка». Был эпос о Роланде, была литература, сказки и песенки для малых деток, которым уже в пять лет можно было объяснить, что они французики, а не какие-то там кельты или галлы.

У немцев братья Гримм появились позже, но они были. И песенки со сказочками для промывания национальных мозгов были заготовлены заранее.

Было у французов и немцев что почитать и подросткам, воспитывавшимся в романтическом духе, и взрослым с их критическим отношением к потугам строителей нации.

А что было у финнов и беларусов?

У финнов был свой язык, у беларусов – свой.

Финнам разрешили учить деток на своём языке, а беларусам – нет. Предлагался на выбор либо польский, либо русский, да и то не для всех.

Научившись читать, детки должны получить в подарок хотя бы парочку книжек для чтения.

Финнам пришлось сочинить Калевалу, эстонцам по образцу – Калевипоэг, латышам – сказки про Лачплесиса, литовцам – мифы про древних князей.

У литовцев хоть князья были «ничьи». Поляки их не успели присвоить, беларусы их терпеть не могли, как и всех панов. А у эстонцев и финнов не было никаких князей и исторических героев, всё пришлось вообразить.

Причём так вообразить, чтобы всё это поняли люди с тремя классами начальной школы.

Тем, кто начитался детско-мифо-национальной литературы, нужно было предложить постоянное чтиво.

Стали выпускать настенный и настольные календари на национальных языках.

Календари до конца XIX века были самым быстрым и стремительным средством массовой информации в деревне.

Старший член семьи вечерком, поевши затирки, раздав по подзатыльнику всем домочадцам, срывал очередной листок календаря и при свете лучины (чуть позже керосинки) зачитывал прошлогоднюю новость на обороте листка.

Вот и всё Просвещение.

Вот на таких скоростях и с такими СМИ создавались нации финнов, латышей, эстонцев и литовцев.

И ещё вся будущая нация у эстонцев и латышей собиралась раз в несколько лет на общий праздник песни, поэтому они все знали одни и те же песни и репетировали еженедельно в церковном хоре.

Понятно теперь, почему эстонские парни такие горячие?

Беларусы успели вскочить в «последний вагон» этого «модерна». Правда, без своей Калевалы, без мифологизированных предков в лице Витовта и Альгерда. И отрывные календари у них висели рядом с иконами на русском и польском языках. Но были «Дудка беларуская» и «Смык беларускі», была газета з рысункамі, доносившая новости недельной давности.

Мы успели. А могли бы и не успеть.

Потому что в ХХ веке появилось радио.

А радио немного отличается и от отрывного календаря, и от еженедельной газеты.

Ни один народ, который не успел сложиться в нацию до появления радио, не мог уже ни на что претендовать.

Радио – это новости в реальном времени, а не рассказы про древних князей и тени забытых предков.

По радио поют космополитичную попсу, играют джаз, а не декламируют эпос. Правда, можно накачивать слушателей пафосом Нибелунгов, совращать Золотом Рейна и героизмом Зигфрида.

Нацизм и зомбирующий коммунизм – вот что строится в эпоху радио.

А вы говорите – модерн!

Модерн – это парусники в Бостонском чаепитии?

Это конная почта, доставлявшая скоростную депешу из Марселя в революционный Париж за 5 (пять) дней?

Это безграмотные крестьяне, которые, открыв рот, слушали короткий рассказик с оборотной стороны листка календарика, зачитываемый единственным грамотным членом большой семьи?

Этот текст потенциально попадёт через минуту на глаза семи тысячам потенциальных читателей. Человек 300 в Минске его прочтут. Несколько человек из них даже поймут и задумаются.

К вечеру всё забудут.

А модерн – это когда книга Иммануила Канта выходит тиражом в те же 300 экземпляров и расходится по всей Европе за год-два.

И что общего у этих времён и эпох?

А вы говорите – модерн!

Я говорю – Просвещение.

И имею в виду при этом только одно:

Во времена Канта и Гёте книги читали, было кому читать.

Обдумывали прочитанное и помнили.

Сейчас?

Не читают.

Соответственно, обдумывать нечего.

А помнить?

Что можно помнить, если в голове постоянно звучит… попса или любая другая навязчивая и громкая музыка?

***

Бесплодные поиски национальной идеи затянулись. Но этим заняты лучшие умы Беларуси. Лучшие умы лучше бы направить на что-то более модерное. Прошу прощения за это слово!

Направление ума – интенция, интенциональность.

Сегодня лучшие умы нации в своих бесплодных поисках интенционально ориентированы совершенно не туда, куда нужно. Они ищут не там, где находится то, поисками чего они заняты.

Нет никакой национальной идеи в прошлом.

Когда-то (вчера, кажется, лет 150‒200 тому назад) национальная идея была в прошлом. Не в настоящем (том, что действительно было) прошлом, а в воображаемом прошлом.

Поэтому нациостроители сочиняли эпосы (Калевалу и Калевипоэг, трилогию Сенкевича), собирали фольклор и выдумывали старинную мифологию своих народов или оформляли всё это в патетических формах искусства типа оперного цикла Вагнера. Всем этим будили массовое воображение. Так выдуманное прошлое придавало смысл настоящему. И совершенно не важно, что немец Вагнер пользовался скандинавским фольклором, а карельские сказки стали финским эпосом.

Можно сегодня придумать беларусскую мифологию (в конце концов, все славянские мифы этнографы собирали в Полесье), сочинить героический эпос (Владимир Короткевич даже сделал это отчасти), переписать летописи литовских князей на беларусский манер. Это интересно, занимательно и даже отчасти полезно. Но ничего из этого не получится.

Время вышло. Это было эффектно и эффективно, когда массовым было начальное образование, элита имела среднее образование, у интеллигенции было достаточно свободного времени, чтобы читать длинные произведения в стихах и прозе, медитировать над ними и ностальгировать.