Крис и Карма. Книга первая

РОКОВАЯ ОХОТА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

«Списывать с действительности хорошо,

но выдумывать действительность – во много раз лучше»

Д. Верди

1

Жизнь удалась. Это Толик Ромашов хорошо понимал. К тридцати годам – успешный риэлторский бизнес, красивая жена, шестилетняя дочурка Дашенька и надежные друзья, с которыми он не один год разделял неистребимую страсть к охоте на крупного зверя. Впрочем, по зверю – это сейчас, когда реальная возможность появилась, а раньше они и самыми захудалыми чирками на болотах не брезговали. Но это было раньше, а теперь – бери выше: опытные егеря, бывшие цековские, а то и вообще – заповедные угодья, к их услугам. Нынче у Толика одна проблема – где время взять…

– И куда это ты, черт возьми, прёшься? – вдруг услышал Толик раздраженный голос охранника у ворот. – Сказано же – пошла вон!

Ромашов ругани не любил, тем более – дома, а уж если кто при Дашке… Все это знали и язык держали на привязи. Правда, Даша с матерью сейчас в городе, марафет поехали наводить после отдыха в Таиланде. И все же, как говорят педантичные немцы, порядок превыше всего.

Свернув с главной аллеи на боковую дорожку, что напрямую вела к воротам дачной усадьбы Толика, он еще издали заметил там какое-то цветное мельтешение. И охранник, Петр Борисович, никак не унимался.

– Тебе же русским языком сказано, – заметив приближающегося Ромашова, перешел на свистящий шепот Петр Борисович, – иди отсюда подобру-поздорову… Не понимаешь, что ли? Так я щас собаку на тебя спущу…

Петр Борисович и в самом деле направился к собачьей будке, возле которой, похлопывая закрученным хвостом по земле, мирно сидела крупная сибирская лайка по кличке Амур.

– Отставить! – приказал Толик, хотя прекрасно знал, что собаку с поводка Петр Борисович никогда не спустит, да и лайки, как известно, человека не трогают. – Что здесь у тебя происходит?

– Да вот, Анатолий Викторович, на одну минуту калитку открытой оставил, а она – тут как тут, словно из-под земли выросла…

Напротив охранника, уперев руки в бока, с вызывающим видом стояла ярко наряженная цыганка. И Толик сразу подумал, что он ее где-то уже видел… Не то в аэропорту на таможне, не то в зачуханной лавчонке в Таиланде она вроде бы мимо него промелькнула. И вот – на тебе, на его даче вдруг оказалась. Ромашов даже плечами передернул, так неприятно ему стало, и в тоже время он почему-то глаз не мог от нее отвести. Слова Петра Борисовича, похоже, на нее никак не подействовали, а угрозу с собакой она и вообще мимо ушей пропустила. А вот услышав голос Толика, цыганка сразу же к нему повернулась, безошибочно угадав в нем хозяина.

– Зачем такого дурака возле себя держишь? – строго спросила цыганка, пристально вглядываясь в Ромашова огромными, черными глазами под крутыми арками выгнутых бровей.

– Ну, знаешь ли… – возмутился было Толик, но цыганка его перебила:

– Знаю… Все знаю. Потому к тебе и пришла…

Правду сказать, Толик Ромашов цыганок с детства побаивался. И не напрасно. Однажды ехал он в электричке в город за джинсами. Совсем молодой еще был. Сопляк. Мать деньги на эти джинсы полгода копила. Завернула в плотный конверт, заклеила и велела положить во внутренний карман. Для верности карман булавкой застегнула. Плотную, приятную тяжесть на левой стороне груди, у самого сердца, Толик все время чувствовал. Ближе к городу в вагон цыганки вошли, человек пять. Яркие, шумные, говорливые. Расселись по двум скамейкам у двери, семечки из кульков лузгают, шелуху прямо на пол сплевывают. И никто им слова не скажет. Отвернулся народ. В окна смотрит. В книжки уткнулся. Один Толик с неожиданным для себя раздражением уставился на цыганок. А как же, он из семьи сельских интеллигентов. Мама у него – учитель немецкого языка, папа – врач в сельской поликлинике. Мало того, оба еще при советской власти в Москве отучились, театры посещали, музеи, само собой – выставки разные. Вот и воспитали Толика соответственно. По крайней мере, что шелуху от семечек сплевывать на пол нельзя – это он точно знал.

Вдруг одна из цыганок, самая молодая, с Толиком взглядом глаза в глаза встретилась. Широко улыбнулась ярко накрашенным ртом, поднялась, и к нему на скамейку пересела. Он только и успел заметить жгучие черные глаза, да круто выгнутые брови.

– А что это ты, мой золотой, такой сердитый? – певуче и насмешливо спросила она его. – Какой камень у тебя на сердце лежит?

Толик даже вздрогнул от неожиданности, за внутренний карман схватился, и от цыганки опасливо ближе к окну посунулся. Правда, тут же и успокоился: привычная тяжесть плотного конвертика оставалась на прежнем месте…

Вышел он из вагона уже налегке и аккуратно сунул пустой конверт в подвернувшуюся урну. Одно Толик хорошо запомнил, что вытащил скопленные матерью деньги из конверта сам и добровольно передал молодой цыганке…

– Ну, как пришла, так и отваливай, – грубовато сказал Толик, справедливо разобиженный на все цыганское племя.

– Зачем так говоришь, золотой? – вдруг даже как испугалась цыганка, сверкнув огромными глазищами. – Я помочь тебе пришла… Большую беду от тебя хочу отвести.

– Какую еще беду! – совсем озлился Толик. – Сказал же я тебе – отваливай…И ты, Петр Борисович, чего варежку-то раззявил…

Борис Петрович, чутко уловив раздражение хозяина, решительно направился к незваной гостье.

– Ты кинжал-то зачем в Таиланде купил? – перешла на свистящий шепот цыганка. – Тебе жена что говорила? Не покупай, просила она тебя, а ты не послушался, и теперь большая беда может у вас случиться… Правду говорю, золотой, истинную правду…

Движением руки Толик остановил охранника. На какой-то миг ему вдруг показалось, что это та самая цыганка, из вагона, ничуть не изменившаяся, словно и не прошло с той поры пятнадцати лет. И какой-то странный холодок торкнулся в самое сердце Толика, отчего ему вмиг стало зябко и неуютно. И еще – дремучий лес поблазнился ему, и он среди этого леса вроде как совсем один остался… И какой-то странный шум в этом лесу, какие-то тени – не то от деревьев, не то от набежавших туч…

– А вот с этого места – давай поподробнее, – мрачно сказа он цыганке.

В Таиланд они летали втроем: он, жена Тамара и Дашка. Два дня, как вернулись. Отдохнули хорошо, ну – очень хорошо! Жили в пятизвездочном отеле, где «все включено». Днем и ночью купались в бассейне, загорали. Ездили на острова, в буддийские храмы, катались на яхте и катамаране. Одно было не очень – вода в заливе грязноватая. Но – не вопрос: в бассейне она отливала изумрудами.

Перед самым вылетом домой, накануне, поехали они на автобусе с экскурсией в тайскую деревушку. Погуляли, рисовой водочки откушали, какой-то гадостью из змеиного мяса закусили. Сок манго вволю попили. Дашке шляпку из тростниковой соломки купили. И уже перед тем, как податься в автобус, Толик зачем-то в случайно подвернувшуюся убогую лавчонку заглянул. Убогая-то она убогая, а зашли внутрь – там, в человеческий рост, золотой Будда прямо напротив входа сидит. Повсюду свечи горят (они потом часто Толику снились) и такой аромат от благовоний из сушеных трав, что голова кругом. Даша сразу же в амулет из разноцветных камушков вцепилась.

– Папа, папа, – тянет его за руку дочурка, – купи мне, пожалуйста, мулетку… Мулетку хочу!

– Амулет, а не мулетка, – строго поправила ее мать.

– Нас со всеми этими амулетами самолет не поднимет, – попробовал возразить Толик, да где там – купили. Для дочери – святое дело.

И вот Толик вдруг в самый угол этой лавчонки посунулся, словно его кто-то под локоток туда провел. И там, среди подсвечников из бронзы, маленьких и больших слоников, вееров и всякой прочей ерунды, он вдруг увидел необыкновенно изящную, пистолетной формы, деревянную рукоять кинжала, торчащую из красных ножен с металлическими заклепками. И как увидел, так уже взгляд не мог оторвать.

Осторожно взяв в руки ножны, Толик вдруг ощутил странную тревогу под сердцем. Он даже оглянулся на своих родненьких женщин, как называл их в минуты благодушия. А «родненькие» его с головой утонули в корзине с бижутерией. И тогда Толик еще более осторожно потянул клинок из ножен. Лезвие кинжала было отковано из какой-то старинной стали, может быть, даже – дамасской, с двумя небольшими углублениями для большого и указательного пальца. Но главное – оно было волнообразным, с ассиметричными пятнами на поверхности, в которых четко просматривался силуэт человека. Число волнообразных изгибов равнялось семи… Клинок, словно гадюка, опасно выполз из ножен, и сердце у Толика бешено заколотилось. Даже в самые тяжелые минуты встречи один на один с бурым медведем на Камчатке, оно у него так не билось… Что за хрень, невольно подумал Толик, но тут же обо всем забыл, потому что клинок его буквально заворожил. Таких изящных, таких плавных, таких элегантных линий он в своей жизни еще не встречал. Это потом, несколько дней спустя, Ромашов вдруг додумался до того, что лезвие кинжала неуловимо смахивает на Томкину фигуру до родов: те же плавные линии, соблазнительные изгибы в известных местах, то же неудержимое желание – подержать в руках…

Словно черт из шкатулки, вынырнул из-за золотого Будды хозяин лавчонки. Маленький, желтенький, как осенний лист в октябре, все лицо, словно кусок черепицы, в продольных морщинах, с небольшой бородкой клинышком и седой косичкой за спиной. Таец тут же затараторил свое «бао-сяо», сложив ладони лодочкой и прижимая их к тощей груди.

Подошли Томка с Дашуней, удивленно вытаращились на него, словно бы он живую змею или еще чего похлеще в руках держал.

– Зачем он тебе? – неприязненно спросила Тамара, опасливо скашивая глаза на Дашу: не дай бог ручонкой за лезвие схватится.

– Да ты глянь, какая красотища! – Толик Ромашов осторожно провел пальцем по лезвию, затем любовно огладил украшенную резным растительным орнаментом рукоять, как-то по-особенному скошенную к основанию.

– Не люблю я такие ножи, – презрительно поджала губы Томка и отвернулась.

– А какие ты любишь? – с усмешкой спросил ее Толик, не выпуская кинжала из рук.

– Я люблю кухонные, и чтобы они острые были, а не такие, как у нас, – не упустила возможности укорить Тамара. – Да и в самолет тебя с ним не пустят…

– А я его в багаж вместе с чемоданом сдам, – возразил Толик, – долетит, как миленький.

– Хороса нозика, – вдруг снова подал голос хозяин лавчонки. – Сибко хороса… – и согнулся в три погибели, так что жидкая седая косичка через плечо свесилась.

– Не бери! – вдруг побледнела Тамара, и даже шаг вперед сделала, словно заслоняя собою Толика от кинжала. – На кой он тебе сдался? У тебя же этих ножей дома хватает… Сколько их у тебя, ты уже и сам, наверное, не помнишь…Не бери, Толик, зачем он тебе? – тревожно повторила жена.

– Хороса нозика, – снова проблеял в поклоне таец, и вдруг высверкнул снизу вверх на Тамару сердитый взгляд.

И опять холодком обдало сердце Толика, и чувство близкой опасности ворохнулось в нем, но именно поэтому, как бы отметая все эти глупости, он бесшабашно рубанул рукой:

– Ладно, беру! Сколько ты за него просишь?

– Совсем нискоко – сито батов.

– Баксов? – не поверив своим ушам, переспросил Толик.

– Зачем – баксов? – опять поклонился старый таец. – Я говори – сито батов.

Действительно, смешная сумма для такой игрушки, но спорить, естественно, Толик Ромашов не стал. Он заплатил, забрал ну просто шикарный кинжал, и поспешно, словно таец мог передумать, пошел вон из лавчонки. Надувшаяся Томка молча последовала за ним. Ничего не понявшая Дашка – следом, то и дело оглядываясь на необычного старичка. Таец выпрямился, сощурил и без того узкие глаза, и подобие улыбки скользнуло по его обезьяньему личику.

Но как и от кого могла узнать о кинжале эта ярко накрашенная, аккуратно завернутая в блескучие тряпки женщина? Знали о нем пока что только три человека: сам Толик, жена Тамара и Дашка. Все! Он даже перед друзьями-охотниками еще не успел похвастать своим приобретением. Да и когда? Сразу после приезда столько дел навалилось по работе и по дому, что про кинжал он просто-напросто забыл. Не до него пока было. И вдруг какая-то цыганка, чудо в перьях, ему о нем напомнила.

– Пошли, – вдруг решительно заявила цыганка и, схватив за руку, повела Толика в беседку. – Садись и слушай меня внимательно, золотой. Слушай и запоминай…

– Откуда ты про кинжал знаешь? – вякнул было Толик, но Эсмеральда, или кто она там на самом деле, и слушать его не стала. Неуловимым движением она извлекла из своей яркой одежды изрядно потрепанную колоду карт, и быстро раскидала ее на столе.

– Смотри сюда, золотой, смотри внимательно! – прошелестела она зловещим шепотом, вновь хватая Толика Ромашова за руку. – Видишь, как карта легла? – и потянула его ближе к столу, и рука у нее оказалась неожиданно твердой и сильной. – Плохо для тебя карта легла. Совсем плохо…Зачем ты этот кинжал в Таиланде покупал? Почему жену свою не послушал? – опять спросила она и укоризненно покачала головой.

Толик, неожиданно обмякший от этих слов, ничего не соображающий, впервые взглянул странной женщине прямо в глаза. И словно провалился в темную, бездонную пропасть, опасно втянувшую в себя его взгляд. Все дальнейшие слова цыганки он вспоминал потом, как дурной сон, привидевшийся ему не то спьяну, не то с устатка…

– Тебе от этого кинжала надо срочно избавиться, – зловеще говорила цыганка. – Выбрось его куда подальше и не жалей, что сто батов напрасно потерял… И забудь, золотой, совсем забудь про него. Не простой это кинжал, ох – не простой…

«Ну да, я выбрось, а ты подберешь, да?» – начал было думать Толик, но удивительная цыганка эти мысли его мгновенно прочитала.

– Да не нужен он мне, – усмехнулась она, – даром не нужен твой кинжал… Нельзя мне с ним, никак нельзя – старик запретил… А вот тебе – тебе смерть от него будет, вот что я хотела сказать. И карты об этом же говорят. Так что, золотой, послушай меня и выбрось его куда подальше, и чем раньше ты это сделаешь – тем лучше для тебя будет…

И так она это проговорила, так Толик пропитался вдруг неясной тревогой, что поверил он цыганке. Совсем поверил. И больше ничего не сказала ему эта странная женщина, молча собрала карты, молча же приняла от него крупную купюру, которую он непонятно зачем протянул ей. И растворилась цыганка, исчезла, словно никогда и не была.

2

Есть непонятное очарование в самом зачатье осени. Еще вчера стояли яркие, безветренные дни, стремительно взлетали и падали в слюдянистом блеске от солнца стрекозы, прыскали с болота на болото утята-подлётыши, а сегодня вдруг напахнуло перед рассветом легким ветерком и стало понятно – лету конец. Нет, еще не осень, еще и жаркие дни будут, и комары досаждать будут, и зеленые листья над головою шуметь, ан – все уже не так. Может быть, предчувствие осени в нас самих, в нашей утомленности от летнего зноя, но глядь, а уже словно желтый сквознячок по осинкам прошел. А там ольха и березка робко начали примерять яркие осенние наряды. И звонче стали голоса людей по утрам, и все большими стаями заполоскали крыльями разномастные птицы над головой. Нет, это еще не отлет на зимовку, это лишь проба сил перед дальней дорогой, разминка, сколачивание строя и порядков. А вот стрижи вдруг разом исчезли, хотя никто и не заметил их отлета. Просто вроде как больше стало воробьев, этих мужественных серых аборигенов, никогда и ни на что своих отчих краев не меняющих. Да взлохматили леса и перелески громкие и нетерпеливые голоса людей – за первыми осенними груздочками пожаловали грибники.

Для Михалыча эта пора – самая беспокойная. Народ валом валит из города за ягодой и грибами, и почти всякий норовит забраться в самые укромные места, где хоронится днем от разной напасти вверенный его попечению разномастный зверь. Никакие шлагбаумы и знаки нынешним отморозкам не помеха. Прут и прут они в леса и на полевые угодья, как к себе домой – пешком, на велосипедах, мотоциклах, мотонартах, вездеходах и джипах. Правда, в последние два-три года эти люди слегка поутихли, потому как наконец-то подоспели законы, жестко окорачивающие лесных разбойников. Конечно, безобразий еще хватает, но пришла вдруг Михалычу подмога с самой неожиданной стороны: его постоянные клиенты, что каждый год здесь охотятся, наконец-то сами озаботились сохранением угодий. А люди они в большинстве своем денежные, влиятельные и с очень длинными руками – где хочешь достанут. Охотинспектора не достают, полиция не достает, они – запросто. И стоило этим господам двух-трех самых ярых браконьеров в оборот взять, как остальные тут же хвосты поприжали. И такое Михалычу от этого послабление вышло, что он по ночам наконец-то высыпаться начал, и к зимним зверовым кормушкам теперь не таясь ходит.

Где-то в начале июня прошлого года случился у Михалыча на участке сураз: подобрал он в буреломной чаще месячного лосенка. У малыша была сломана левая передняя нога, и сломана – почти у самого основания копыта. Делать нечего, поволок Михалыч раненого лосенка к себе на кордон. А там его уже дожидался внук Николка, недавно вернувшийся со службы в доблестных российских войсках. Вместе они лосенку из березовых плашек надежную шину на покалеченную ногу соорудили, натуго перевязали и коровьим молоком его напоили. Пока с ногой возились, лосенок фыркал, отчаянно брыкался и даже умудрился головой Михалычу под дых так заехать, что у того слезы из глаз покатились. Но как только дело дошло до бутылки с молоком, на которую Михалыч приспособил отрезанный от перчатки резиновый палец, для верности проколотый в трех местах, лосенок так зачмокал, так умильно огромные глаза прикрыл, что любо-дорого посмотреть.

– Сколько ему? – уважительно спросил Николка.

– Месяц-полтора, не больше, – ответил Михалыч. – Почти все дикие копытные в мае телятся, чтобы, значит, к молодой зеленой травке подгадать.

– А почему мать его бросила? – белобрысый Николка, шебутной и задиристый в селе, неожиданно притих, осторожно придерживая малыша за вздрагивающий круп, и исподлобья поглядывая на деда.

– С чего ты взял, что бросила? – строго взглянул на внука из-под густых рыжих бровей Михалыч. – Это тебе не передача Андрюхи Малахова, по которой все и всех бросают. Это там, у него, то дети родителей ищут, то – родители детей. Совсем свихнулся народ, а Малахов им потакает, тащит всех подряд на телевидение. Они и рады стараться… А в природе, Николка, шалишь, в природе пока еще все по строго определенному порядку идет. Она-то, мамка его, наверняка поблизости стояла, ждала, чем дело кончится. Бывали случаи, что в такой ситуации матки и охотников с ружьями копытами забивали. Зверь это серьезный, в гневе – шибко опасный. И потому, ежели тебе лосенок где в лесу повстречается – будь начеку, а лучше всего – обойди его стороной.

– Деда, а как же она тебя не тронула? – удивился Николка.

– Ну, меня… – Михалыч даже засопел от возмущения. – С какой такой стати она меня трогать будет, ежели знает не менее трех лет, и каждый клок сена или там венички березовые, что я летом заготавливаю, а в снежные зимы в кормушки кладу, насквозь мною пропахли…Нет, внучек, шалишь, никогда они меня не тронут. А вот до самой просеки пообочь тропы его мамка меня проводила…

– А ты как об этом знаешь? – удивился Николка и, словно мальчишка, шмыгнул долгим носом, а потом еще и рукавом утерся.

– Оттуда и знаю, что слышал я ее… Да она от меня не очень-то и таилась. Кордон мой они хорошо знают. Зимой, бывало, я только Серка из стойла вывожу, а они уже со всех сторон к кормушкам потянулись. Зверь, он человека чувствует, ему для этого никаких университетов не надо… А вот осенью, во время гона – другое дело. Тут уже – не подступись, никакого кумовства они не признают в эту пору.

Тем временем лосенок, полуторалитровую бутылку молока высосав, явно притомился, и начал кружить по загону, выбирая место для лежки. Раненая нога в шине ему сильно мешала, и он то поджимал ее, то начинал трясти, мотая головой и взмыкивая от боли.

– Ишь ты, малой, никак лечь не приспособится, – проворчал Михалыч. – Ну, ничего, потихоньку обучится…

С этими словами он ловко подхватил лосенка и аккуратно уложил на мягкую солому, заранее постеленную в углу загона. И лосенок, словно всю жизнь его таким вот образом спать укладывали, шумно вздохнул, пару раз прянул длинными ушами, прикрыл влажные глаза и мирно засопел.

– Умаялся, бедолага, – сказал Михалыч, аккуратно прикрывая за собою дверку загона. – Шутка ли – такой стресс пережить… Не случись меня на тот момент, его любая собака запросто загрызть могла. А их сейчас в лесу, вместе с грибниками, прорва.

– Деда, а ты уже решил, как мы его назовем? – задумчиво спросил Николка.

– А как скажешь – так и назовем, – усмехнулся Михалыч, и выжидающе уставился на внука.

– Давай его Яшкой назовем? – улыбнулся довольный внук.

– Давай, – легко согласился Михалыч.

За полтора года Яшка вымахал почти что в самого настоящего взрослого лося. Длинноногий, с высокой холкой, большой горбоносой головой и маленьким символическим хвостиком, он своим внешним видом слегка напоминал лошадь. Особенно выделялась у Яшки голова, несоразмерно крупная, она словно бы принадлежала другому животному.

Всю зиму Яшка простоял в загоне на полном кормовом обеспечении. Сена и кормовых отходов Михалыч для него не жалел. Да и Николка, почти каждые выходные наезжавший к деду из села на мотоцикле, Яшку не забывал. То комбикорма ему привезет, то пару буханок хлеба, а уж несколько кусочков сахара-рафинада, любимого лакомства молодого лося, это всенепременно. И Яшка, одному ему ведомым путем распознавая среди прочих дней субботу, уже с утра начинал нетерпеливо хоркать, ворочать из стороны в сторону лобастой головой, и сторожко прядать ушами.

В конце апреля Михалыч решил: пора Яшку на волю отпускать. Мол, хватит ему в нахлебниках ходить, сколько можно – вон какой лоб вымахал. Николка было в пузырь полез, не хотелось ему со зверем расставаться.

– Деда, тебе что, сена для Яшки жалко? – язвительно спросил он, узнав о решении Михалыча.

– Жалко – не жалко, – усмехнулся Михалыч, а коровку мою с мерином он основательно объедает. Полтонны сена, не меньше, в его утробу ушло.

– Не боись, – нахмурился Николка, – я этим летом стожок сена ему сам поставлю…

– А вот это – без надобности.

– Как так? – удивился Колька, хлюпая вечно простуженным длинным носом.

– Да так, – Михалыч, сидя за кухонным столом, чинил конскую сбрую, которая в двадцать первом веке стала жутким дефицитом и без которой тем не менее никак нельзя было на кордоне обойтись. Николка, слегка припухший после ночной дискотеки, потягивал пиво. – Ты сам, Николка, посуди. Вымахал твой Яшка уже больше моего Серка, и скоро ему в нашем загоне тесновато будет. А мозги-то у него – куриные… Мало того, что он без родительского воспитания остался, так еще и в загоне у нас, как в тюрьме сидит…

– Ну и что теперь? – подозрительно спросил Николка.

– А то, что пора ему к своим родичам возвращаться, пока он все навыки природные окончательно не растерял. Лето для этого – самая благодатная пора. Без корма он теперь никак не останется. Да и матка его, как я полагаю, где-то поблизости обретается. Лось хоть и долгоног, но большие концы делать не любит, толчется все больше в знакомых местах.

– Жалко, – опять Николка вздохнул. – Скучно без него будет.

– Да ты погоди прощаться, – улыбнулся Михалыч. – Он сразу-то вряд ли уйдет. Его еще палкой отгонять придется. А вот осенью, когда у них гон начнется, тогда, Николка, ежели его не отпустить, он нам не только загон, а и домишко мой по бревнышку раскатает. Ты вон, на себя посмотри: по дискотекам-то своим чертовым совсем извелся, исхудал, один нос только и остался. И попробуй, удержи тебя, хо! – Михалыч отложил в сторону хомут, глянул в окно – день на вторую половину перевалил. – А тут зверь, к тому же дискотека у него всего-то две-три недели в году бывает. Усек?

– Усек, – засмеялся Николка. – А все равно жалко мне его отпускать.

И отпустили. Открыли настежь ворота в загон. В сторону отошли. А Яшка лишь волоокими глазами в их сторону повел, да большими ушами стриганул.

– Ну, Яшка, давай, двигай! – подбодрил его Михалыч. – Двигай, не задерживай, так сказать – на вольные хлеба.

Николка выжидательно молчал. Было видно, что он рад такому Яшкиному поведению. Потом Михалычу сказал:

– В селе мужики смеются. Говорят, что мы с тобой окончательно свихнулись. – Николка возбужденно засопел. – Мол, триста кило отборного мяса сами из рук выпускаем. И даже в деньги все это перевести успели. Подсчитали, что если на рынке мясо продать – почти девяноста тысяч рублей получится…

– Ого, – хитро сощурился Михалыч. – Если на мою зарплату перевести – полгода работать надо. А тебе, Николка, в аккурат на новый мотоцикл хватит, и даже – с коляской. Есть о чем подумать, а, Николка? Может, ворота притворить, пока не поздно? – и Михалыч сделал такое движение, словно и в самом деле собирался запереть загон.

– Да ладно тебе, деда, – нахмурился Николка. – Я ведь тому, кто на Яшку руку поднимет, голову запросто оторву…

– Ну-ну, – неопределенно хмыкнул Михалыч, взял хворостину и пошел в загон. – Давай, Яшка, давай на волю, – словно корову, легонько хлестнул он его по крупу хворостиной. – Давай, пока лихие люди тебя на котлеты не перекрутили.

И Яшка, словно осознав сказанное Михалычем, осторожно потянулся на выход.