Причалы любви. Книга первая

V

II

Когда Виктор Щербунько пытался разобраться и понять, почему это случилось, он неизменно сталкивался с одним любопытным вопросом: когда это началось?

Два года они прожили в общем-то хоршо. Много бывали вместе, не утомляя друг друга, не испытывая желания развлечься на стороне, отдохнуть от семейной жизни. Любочка Дикина оказалась хорошей хозяйкой, с удовольствием возилась на кухне, а он с удовольствием помогал ей. Очень быстро, непостижимым для Виктора Щербунько образом, они обзавелись вещами. Из этих приобретений Виктор особенно запомнил комод, который они везли на саночках из универмага домой. Была ранняя зимняя ночь, была высокая, яркая луна, он тянул саночки за веревку, а Любочка сзади придерживала комод, и они много смеялись, как только комод в очередной раз падал в сугроб. С эими вот саночками, с комодом и смехом их встретил Борис Сергеев. Комод, как первую серьезную покупку, обмыли. Уже перед уходом Борис шутливо спросил Щербунько:

– Ты что же, дружище, не мог машину в больнице взять? А если шифоньер купите – тоже на саночках?

Они представили, как бы это выглядело со стороны, и опять весело посмеялись. Любочка, хорошо слышавшая все это, не засмеялась. Ночью она спросила:

– Действительно, почему ты не взял на работе машину?

– Да ведь и так справились, – удивился Щербунько.

– Но ведь на нас было смешно смотреть.

– Почему?

– Хирург на саночках везет комод…

– Ну и что?

– Перестань! Как будто не понимаешь.

– А если будет везти на саночках анестезиолог, можно? – попытался отшутиться Виктор Щербунько.

Пустячный случай, слова доброго не стоит, если не учесть того, что на этот пустяк, казалось бы самый заурядный, они взглянули разными глазами.

Все остальные вещи приобретались и привозились уже без Виктора Щербунько. Не здесь ли начало? В этом пустяке? И если да – какая обида…

Его часто вызывали на работу по ночам. Любочка воспринимала это как должное, и все шло хорошо. Но вот он однажды возвращается домой поздно вечером после удачной операции. Он весел, возбужден, ему не спится.

– И с чего это мы такие веселые? – подозрительно спрашивает Любочка.

– Понимаешь, привезли мужика с диагнозом на прободную язву желудка…

– А я думала, – перебивает Любочка, – ты на концерте Райкина побывал.

А это что? Ревность к работе? Вообще – ревность?

В День медицинского работника ему подарили часы. В докладе раза три упоминалась его фамилия. Это был первый год работы и первые выражения признательности за нее. Дома Любочка сказала:

– Часы куда, на стенку?

– Почему? – Щербунько засмеялся.

– Чтобы все видели – тебе подарили часы.

А это что?

После каждого такого выпада Щербунько обижался, однако вскоре забывал об этом. Но забывал ли? Он все реже рассказывал Любочке о своей работе, с приходом домой – замыкался, но во всем остальном оставался прежним. А возможно ли так?

– Витя, я купила тебе новую рубашку.

– Хорошо, спасибо.

– Ты не хочешь на нее взглянуть?

– Потом…

Ну а это что? Обратный отсчет обид?

Каким-то удивительным образом их интересы никогда не пересекались. Виктор Щербунько был равнодушен к кино, но страстно любил книги, и все наоборот было у Любочки. Он увлекался охотой и рыбалкой, Любочка предпочитала телевизор. Виктор хотел выжать из себя все для медицины, Любочка к своей работе относилась прохладно. В самом начале Виктор пробовал ходить в кино, а Любочка прочитала «Прощай оружие», но, кроме легкого взаимного раздражения, это им ничего не принесло. Говоря научным языком – контакта между ними не получилось.

Ссоры первых двух лет серьезно отличались от последующих. Основой первых, как правило, была обида. И чаще всего обида, причиненная случайно, что в конце концов взаимно понималось, и примирение наступало так же быстро, как и очередная легкая стычка. Затем наступил период затяжных размолвок. Но и этот период особых неприятностей им не приносил. Просто Виктор Щербунько дольше обычного задерживался в больнице, а Любочка Дикина раньше обычного ложилась спать. В разговоре между ними использовались слова: да, нет. Но из этих, казалось бы, безобидных размолвок родилось одно очень важное следствие, которое в конечном итоге и решило судьбу их отношений. Виктор Щербунько не знал и не мог знать, что размолвки переносит гораздо легче жены. Он просто с головой уходил в работу и вспоминал о ссоре, лишь возвратившись домой. Но и здесь он читал, готовился к аспирантуре, разбирал наиболее интересные операции, анализировал, занимался умственной диагностикой. Поэтому первый затяжной разрыв он выиграл без особого труда, никаких усилий на это не положив. Другое дело – Любочка. Эта ссора измотала и вымучила ее, ни о чем ином она и думать не могла, и, капитулировав на четвертый день, она ему этого не простила… Ничего подобного Виктор Щербунько не подозревал, и одна Любочкина капитуляция следовала за другой. Ни грамма гордости или самолюбия не было в том, что он не шел первым на примирение, просто Виктор Щербунько полагал, что так удобнее для Любочки: она идет на перемирие тогда, когда ей этого захочется. И даже более того, в этой ситуации он считал себя наиболее пострадавшей стороной, так как вынужден был играть пассивную роль.

Промежутки между ссорами отличались ровными отношениями, интересными вылазками за город, мелкими уступками друг другу и обилием планов на будущую, более счастливую и интересную жизнь. И здесь Виктор Щербунько, как старший, допускал новую непростительную ошибку: он совершенно упускал из вида, что планы должны подкрепляться действием, тем более – семейные планы. Попробуйте представить, что вам каждый день обещают подарить какую-нибудь соблазнительную штукенцию, но все не дарят, все откладывают, и вы поймете то раздражение, которое постепенно копилось в Любочке Дикиной. Копилось, может быть, незаметно даже для нее самой.

А уже вплотную подходила та пора, когда продолжительные ссоры стали не удовлетворять, и только шаг оставался до жестокой необходимости – делать больно друг другу. И в это время обнаружилось, что Любочка Дикина ждет ребенка.

Два последующих месяца привели их в совершеннейшее заблуждение. Это были месяцы счастья, любви, прощения, покаяний, догадок и клятв. Виктор Щербунько великодушно отказывался от аспирантуры, Любочка Дикина уговаривала его не делать этого. Виктор Щербунько стал через день ходить в кино с супругой, Любочка Дикина – читать книги. Казалось, все у них утряслось, все пришло в давно ожидаемую норму семейных отношений. Но через два месяца случился ужасный скандал, в котором Любочка открылась Виктору Щербунько с совершенно неожиданной стороны. А все вышло из-за пустяка.

– Витя, кроватку мы поставим сюда? – спросила вечером Любочка, сосредоточенно рассматривая комнату.

– Конечно, – невнимательно ответил он.

– Почему «конечно»?

– Но ведь ты ее хочешь поставить сюда?

– Пока я только советуюсь с тобой…

– Мне кажется, здесь ей самое место, – Виктор Щербунько и в самом деле одобрял выбор Любочки.

– А мне кажется, – Любочка остановилась напротив сидящего на диване Щербунько и побледнела, – тебе это все равно…

– Ты ошибаешься, Люба.

– Нет, тебе все равно!

– Господи, Люба, да ведь еще и кроватки-то нет, – Щербунько через силу улыбнулся. – Мы как в том анекдоте, когда цыган отлупил сына за то, что тот хотел покататься на несуществующем жеребенке.

– Так тебе, значит, смешно? – голос Любочки задрожал. – Ты еще издеваться изволишь?

– Люба…

– Ты подло обманываешь меня. Ты… ты… постоянно думаешь о своей Марине…

Любочка заплакала, потом повалилась на диван, и закончилось все это дикой истерикой, которой Виктор Щербунько никак не ожидал, а потому растерялся и долго не мог сообразить, что надо делать.

Все это он мог бы тут же простить и забыть, если бы Любочка не затронула имя Марины. Это был недозволенный прием, который не могла оправдать даже расстроенная психика беременной женщины Значительно позже Виктор Щербунько понял, что он с самого начала недооценил женскую интуицию, в порыве откровенности рассказав молодой жене о Марине в юмористических тонах и тем самым полагая, что скрывает истинное положение вещей… Конечно же, этого ему делать не стоило.

V

III

– Вот видите – я вас узнал.

– Лена испуганно подняла голову и, увидев парня из самолета, нелепо спросила:

– Да?

– Конечно! – Парень весело улыбнулся и протянул руку. – Володя.

Лена, ничего не понимая, машинально дала пожать свою руку и смущенно ответила:

– Лена.

– А я вас уже месяц ищу, – с обезоруживающей простотой сообщил парень, – с того самого дня.

Они стояли у прилавка магазина, куда Лена забежала после работы купить стиральный порошок, и теперь она с тревогой оглянулась, боясь встретить знакомых. Но, кроме двух старушек, оживленно обсуждавших какие-то новости, в магазине никого не было, и она немного успокоилась. А успокоившись, уже несколько иронично спросила Володю:

– И зачем же вы меня искали?

– Не знаю… Я вас почему-то запомнил.

– У вас хорошая память.

– Не обижаюсь.

– И часто вы так запоминаете?

– Случается, – Володя засмеялся, и Лена тут же почувствовала, как смущенная растерянность вновь возвращается к ней. Она быстро взяла первый попавшийся порошок и пошла к кассе. Но сразу испугалась своей решительности, того, что могла обидеть этим незнакомого человека, и, оглянувшись, слегка улыбнулась ему.

– Но на месяц поисков меня никогда не хватало, – сказал Володя уже на улице.

– Что же с вами случилось теперь?

– А шут его знает. Я просто запомнил вас, и помнил все время, и все время хотел увидеть. А почему… Да я и сам не знаю – почему. С вами такое никогда не случалось?

– Нет.

– Тогда вы счастливый человек.

– Почему? – улыбнулась Лена.

– Довольно-таки тошное занятие искать незнакомого человека, не зная, зачем это делаешь.

Они пошли по центральному проспекту, под лучами медленно увядающего солнца, и каждую минуту мог встретиться кто-то из знакомых, и уже давно пора было распрощаться с невольным попутчиком, но Лена никак не могла найти для этого предлог. Близость парня, его уверенная походка, его манера говорить волновали Лену, обезоруживали, и ей стоило больших усилий остановиться и наконец сказать:

– Ну, вот мы и пришли. Мне сюда.

– Вы работаете в детском садике?

– Нет. В детском садике у меня дочка.

– Интересно было бы на нее взглянуть. – Володя пристально посмотрел на Лену и неожиданно спросил: – Мне не надо было вас искать?

– Я замужем… У меня, как видите, дочка…

– Мне не надо было вас искать? – упрямо повторил Володя и легонько тронул ее за руку, пытаясь заглянуть в глаза.

Первый раз в жизни Лена почувствовала, что теряет над собой власть, что чужая воля значительно сильнее ее воли и что этой воле легко и страшно подчиниться. А Володя пристально смотрел на нее, и его рука все еще лежала на ее руке, и Лена невольно отступила на шаг, боясь, что они могут наделать глупостей.

– Нет, – тихо сказала она и отвела взгляд.

– Это вы говорите искренне? – задумчиво спросил Володя, и Лена поняла, что, если она сейчас ответит утвердительно, он уйдет и уже никогда более не вернется. Она беспомощно взглянула на него и еще тише ответила:

– Нет…

Вечер мягко заходил над городом. На фоне увядающего солнца над высокими трубами комбината поднимались красные столбы дыма. Из-за острова показался белый нос пассажирского теплохода, и над Амуром поплыл длинный низкий гудок – с теплохода запрашивали стоянку у дебаркадера.

– Вот и хорошо, – глубоко вздохнул Володя и отпустил руку Лены. – Вот и славно…

I

X

После патрульного облета тайги, после двух часов утомительного, изматывающего сидения у иллюминатора самолета Володя Огоньков (Огонек, как давно уже звали его в отряде) с великим удовольствием выпрыгнул на землю, жадно вдохнул свежий воздух, потянулся и с блаженством сказал:

– Красота! Какая же красота на земле!

– Красота – ночью на два виража, – нарочито лениво обронил Венька, тоже потягиваясь, тоже блаженно щурясь на солнце и жадно раздувая широкие ноздри.

– Охальник! – весело рассмеялся Огонек. – Только бы поохальничать, бесстыдник.

Шутка, видимо, была старая, так как они еще лениво посмеялись и неторопливо пошли по зеленому полю к подсобке, отведенной для них начальником аэропорта. «Аннушка», успевшая за это время дозаправиться, вырулила на взлетную полосу, чтобы облететь еще один квадрат тайги и вымучить за два часа еще одну группу парней из дежурного звена.

Перекусив в буфете аэропорта, Огонек и Венька улеглись на поляне, закурили и стали наблюдать за разморенными пассажирами, бесцельно кружившими по бетонным дорожкам.

– Дурацкая работа, – лениво сердится Венька, – то сутками дурака валяешь, то сутками вкалываешь. Не нравится мне это…

– Иди в пожарную часть, – посоветовал Огонек, – там будешь только загорать.

– А уж это – шиш! Это не по мне. Парашютист-пожарник куда ни шло, а чтобы просто пожарник… Не-ет, не по мне это. – Венька сощурился и далеко отшвырнул окурок. – А вот сейчас бы на пляж, к девочкам, а еще лучше – к пивной бочке.

– Губа не дура… Давай вздремнем?

– Давай, – Венька вздохнул, – может, сон хороший приснится.

– Счастливо посмотреть.

– Спасибо.

Они проснулись, лишь только «Ан-2» коснулся шасси бетонной полосы. Отработанным чутьем, с первого взгляда поняли, что все нормально, пожаров нет и пока не предвидится и что на самом деле можно мотануться на городской пляж.

– Славно, – обрадовался Венька.

– Ничего, – поддержал Огонек.

И в это время из динамика послышался хрипловатый голос Виктора Петровича Скворцова.

– Звено Огонькова – на тренировочный прыжок!

– Глупо, – покачал лохматой головой Венька.

– Примитивно, – согласился Огонек.

Они поднялись с мягкой, пряно пахнущей земли, всем своим существом ощутили ее под ногами, вспомнили, как выглядит она с километровой высоты, порадовались предстоящему чувству свободного падения над нею и неторопливо направились к своей подсобке…

Что-то подсказывало в этот день Огоньку, что сегодня он должен встретить Лену. Это чувство он испытывал утром, во время патрулирования тайги, тренировочного прыжка, не покидало оно его и сейчас. И даже более того, весь день он переживал такое ощущение, словно бы Лена где-то рядом, видит его, наблюдает за ним, и он невольно подтягивался, невольно озирался, ожидая увидеть ее внезапно, как это случилось в прошлый раз в магазине хозяйственных товаров…

Был седьмой час вечера, когда они пришли на пляж, разделись и бросились в воду так поспешно, словно бы река через мгновение могла пересохнуть. Размашистыми саженками они вымахали далеко от берега, в полосу течения и понеслись к утесу, в опасный волнолом. Они оба хорошо знали и ценили риск и теперь шли на него сознательно, рассчитывая на свои силы и умение. Кипящие волны – споткнувшееся о подводные камни течение – они пролетели столь стремительно, что страх появился только за ними, в полосе мертвой зыби, образующейся за утесом. Здесь, в этой стоячей воде, они неожиданно ослабли, размякли от миновавшей опасности и с трудом погребли к берегу, где уже толпились многочисленные зеваки. Что и говорить – такое можно было увидеть не каждый день.

– Дураки, – переводя дыхание, проворчал Венька, как только они выбрались на берег и растянулись на песке. – Выпендрились!

– Умными не назовешь, – тоже ворчливо откликнулся Огонек.

– Вот бы Петрович увидел… Представляю…

Огонек огляделся. Он впервые попал на так называемый малый пляж, где купались и загорали в основном дети. И теперь здесь моржами лежали десятка полтора стариков да примерно столько же мамаш, бдительно приглядывающих за своими чадами. Старики, видно было по всему, недружелюбно отнеслись к их «подвигу», делавшему как бы вызов их немощи, покою и царствованию на этом пляже. Мамаши же поглядывали более благосклонно, с грустью припоминая свои несбывшиеся девичьи мечты. Что касается ребятишек – они были покорены беспрекословно. И вот в это время, оглядывая малый пляж, Огонек увидел Лену. Не раздумывая ни секунды, он вскочил и пошел к ней. Перешагивая через ноги какого-то «моржа», услышал брюзгливый тенорок:

– Отвести бы и сдать на спасательную станцию…

Огонек усмехнулся, хорошо представив, как берет их с Венькой этот обладатель тенорка под руки и ведет на станцию. Венька, привычно топавший следом, поощрительно предложил:

– А ты отведи. Мы не против.

Тенорок презрительно промолчал.

– Наживут пенсию и портят людям нервы, – торжественно добавил Венька.

Они подошли к Лене и не сговариваясь легли рядом с двух сторон.

– Здравствуйте.

– Вы ставите меня в неловкое положение, – нахмурилась Лена, – нельзя же так, в самом-то деле…

– Здравствуйте, Лена.

– Здравствуйте.

– Что мы натворили?

– Не понимаете? – Лена с упреком взглянула на Огонька, и только теперь он вспомнил, что она замужем. Вот эта женщина, лежащая рядом на песке, читающая какую-то книгу, была замужем. Огонек в это верил с трудом. Лена и образ замужней женщины, с которыми он раньше никогда не сталкивался, не укладывались в его голове. Казалось, она шутит, играет в семейную жизнь и вот-вот признается в этом.

– Огонек, – предупреждающе окликнул Венька, – ты выбрал не тот парашют… С этим можно и не приземлиться.

– А ты мог бы и погулять пока, – огрызнулся Огонек, – не подслушивать чужие разговоры.

– Пожалуйста, – Венька поднялся.

– Знаете, я как-то не представляю вас замужней женщиной, – признался Огонек, – не могу.

– Вам придется с этим смириться, – усмехнулась Лена. – Ваш друг в этом отношении гораздо сообразительнее.

– Может быть, – рассеянно согласился Огонек.

– И что это вам в голову взбрело? – Лена села на песке и с любопытством взглянула на Огонька.

– Что именно?

– Мимо утеса…

– А-а, вы об этом… Просто так. От нечего делать.

– Это заметно

– Да?

– Очень…

– Знаете, Лена, – Огонек тоже сел и задумчиво посмотрел на Амур, – у меня такое чувство, что вы будете моей женой…

– Вот как! – изумленно взглянула на него Лена. – Однако…

– Я верю в предчувствие, Лена, – перебил Огонек, – уже сегодня утром я знал, что встречу вас. Как видите – встретил.

X

В этом месте сопки расступились словно бы для того, чтобы пропустить между собой удивительно светлоструйную речку с не менее удивительным названием – Грустинка. Кто, когда дал ей такое имя – трудно было предположить, но более удачного названия для нее и представить невозможно. Между елово-пихтовыми берегами с тихими плесами и потайными рукавами струила свои воды Грустинка, насквозь пропитанная горными снегами, таежной хвоей и дикими просторами. Кипела Грустинка на перекатах, тревожно и угрюмо рокотала под высоченными заломами, светлопенными струями бросалась на голые гранитные утесы, и так от далеких верховий и до самого устья.

Леденево, поселок лесорубов и охотников-промысловиков, людей суровых и немногословных, был самым приветливым поселком, какие только встречал Славик Сергеев за свою жизнь. Разбросанные вдоль высокого берега дома из прочного кругляка с высокими просторными крылечками, белыми шиферными крышами, многочисленными окнами с резными наличниками, удивительно располагали к себе. Рядом с домами стояли прочные амбары на сваях, ладные баньки по-над Грустинкой, подвесной мост через речку и множество необыкновенно прогонистых моторных лодок на берегу. И речка, и сам поселок с первого взгляда заворожила Славика, и вот уже месяц прошел, а он все не уставал ими любоваться.

– Эвон, милай, дивишься ты чему, – говорила Славику хозяйка, Степанида Петровна, – это ли диво? А вот как в верховья-то попадешь, за Синий Камень, вот там и дивуйся на здоровьечко. Там— то уже есть на что подивоваться.

– Так ведь и здесь красота какая! – не соглашался Славик.

– А ничего не скажу – красота, – кивала узенькой седой головою Степанида Петровна, – мы-то уже пообвыкли, присмотрелись. А только за Синим Камнем все одно краше…

– Да что это такое – Синий Камень?

– Дак камень, и все тут.

– В самом деле, синий?

– Я уже стара, милок, чтобы тебе тут байки сказывать, – осердилась Степанида Петровна.

– Извините, – смутился Славик, – я ведь не в том смысле, что вы… А только Синий Камень… Странно как-то.

– И что это ты, милок, на каждом слове звиненья кладешь. У нас мужика прощения спросить заставить – легче убить… А ты вот заладил одно: звините да звините. Мне твои звинения знаешь как нужны…

– Из… это так, нечаянно.

– Эк, мутно-то как вы живете в городе, – попрекала Степанида Петровна, – вот и даве мимо прошел – звиняешься. А я головой свихнулась в догадках: чего такого случилось?

В первые дни Славик совершенно терялся от строгости и ворчания Степаниды Петровны. Одно время он даже подумывал перебраться в больницу и там дождаться окончания ремонта своей квартиры. Но как-то за ужином, словно угадав его мысли, Степанида Петровна строго сказала:

– Ты вот что, Сергеевич, ворчания мои близко к сердцу не бери. Я-от с детства такая. Вот покойный мой мужик, Семен Арсеньич, переделать не мог, а теперь и подавно не переделаюсь. Горбатого только могила выправит, так и меня вот.

– Да я ничего, – замялся Славик.

– А и я ничего, – неожиданно улыбнулась Степанида Петровна, – к слову пришлось.

Спустя несколько дней он случайно подслушал разговор Степаниды Петровны с внучкой.

– Ты, Тонька, хвостом перед ним поменьше верти, – отчитывала Степанида Петровна внучку, – он парень робкой, уважительной, а ты перед ним, бесстыдница, задом крутишь, ровно на горячую печку упала.

– Да с чего ты это взяла, бабуля? – притворно удивилась Тонька.

– А с того и взяла. Он вечор умываться наладился, а тут и ты следом выперлась, в юбке одной да лифчике. Колька проведает, он уж тебе, шельме, бока пообломает. И поделом.

– Да ведь это случайно получилось, бабуля, честное слово.

– Вот-вот, а парня не смущай, не навастривайся…

Славик Сергеев, сидевший за столом в своей комнате, от этого разговора смутился и почел за разумное и дальше сидеть втихомолку. И вновь он поразился проницательности Степаниды Петровны, так поразился, что два дня не смел ей в глаза глянуть, боялся, что она чего-нибудь такого и в нем разглядит.