Кофе с молоком. Сборник рассказов

Как приручить дом

На другом конце поляны, у леса, мелькали дома. Слишком крупные, чтобы полностью скрыться за деревьями, но достаточно хитрые, чтобы слиться с ними по цвету. Два больших, один поменьше.

– Стоит выбрать маленький, – сказал отец, разглядывая в бинокль третий домик, неуверенно топтавшийся у опушки. – Хотя и он может нанести тебе серьезные увечья, если ты не будешь осторожным. Или, если хочешь, можем вообще этого не делать.

– Нет уж. Я достаточно взрослый, чтобы поймать свой собственный дом.

Тот, маленький, уже удалялся в сторону реки, большие ушли вглубь леса.

– Думаешь, они родственники? – спросил я, опасаясь, что большие дома попытаются убить меня, защищая малыша.

– Дома не бывают родственниками, – усмехнулся отец. – Они растут прямо из земли. Иногда сбиваются в кучки, но им плевать друг на друга. Они не помешают.

– Тогда идем.

Я достал из-под кровати шокер и удостоверился, что ремешок шлема пристегнут как следует.

– Я готов.

– Ну, вперед.

Наш дом уверенно потопал к лесу, сминая высокую бледно-желтую траву. У зарослей отец приказал ему остановиться. Хоть у домов и паршивый слух, нельзя привлекать лишнего внимания. Дальше пешком. Продравшись сквозь колючие кусты, мы вышли на берег, и я увидел во всей красе свой будущий дом. Он был милашкой. Средней толщины плотно уложенные бревна из светлой древесины, два этажа, симпатичные балкончики, остроконечная крыша с черепицей кирпичного цвета и флюгер-птичка.

– Хорош, да? – ухмыльнулся отец и начал разматывать провода ловушки.

Домик топтался по крыльцо в воде и нас, похоже, пока не заметил. Отец активировал силовую сеть. От напряжения по воде прошла рябь, дом беспокойно завертелся на месте. Я вытащил из кармана манок. От его трубного рева дом выскочил на берег, подняв тучу брызг, и сразу же угодил в ловушку.

– Ему же не больно, да? – спросил я обеспокоенно, хотя и знал, что силовое поле не должно причинить дому никакого вреда.

– Нет, он просто испугался.

Домик, высекая искры, врезался в границы поля и печально подвывал. Дома любят простор, им не нравится, если они не могут пойти, куда хотят.

– Бедняга…

К утру дом угомонился. Когда я выбрался из спальника, он стоял неподвижно. У домов нет глаз, поэтому невозможно понять, спят они или нет, если честно, я вообще не уверен, что им нужно спать. Я отключил ловушку и медленно приблизился к дому, держа наготове шокер. Мне совсем не хотелось делать ему больно, но дома – они тяжелые, могут раздавить нечаянно. Не со зла, конечно, они ведь создания мирные. Потому люди и стали приручать их – это гораздо проще, чем строить.

Дом качнулся из стороны в сторону.

– Привет, – сказал я. – Не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю.

Дом не ответил, только отступил на пару шагов.

– Прости за ловушку.

Он издал что-то вроде вздоха и присел фундаментом на песок, поджав короткие толстые ножки.

– Я могу познакомить тебя с нашим домом, он тебе скажет, что мы безобидные.

Как только я это сказал, мне стало немного стыдно. Это все равно что поймать зверушку, запереть ее в клетке и сказать: «Подумаешь, клетка, мы же все равно тебя любим». Потому что принуждение, хоть и минимальное, всегда имеет место, когда пытаешься кого-то приручить.

Домик, впрочем, был молодым и доверчивым. Он не пытался напасть или сбежать, просто сидел и ждал, что будет дальше.

Подошел отец, приглаживая рукой мокрые волосы – купался.

– Смотрю, вы поладили. Можно оставить вас одних?

– Ты уходишь?

– Схожу домой, принесу что-нибудь на завтрак.

Он скрылся в зарослях, а я сел на песок напротив дома.

– У тебя есть имя? – задал я дурацкий вопрос. Конечно, у него нет имени, ведь дома не разговаривают, значит, никак друг друга не называют. – То есть… Ты не против, если я дам тебе имя? У нас, людей, так принято.

Он не отреагировал. Может, не понимал, что такое имя.

– Это такое слово… Когда кто-то будет произносить его, ты поймешь, что речь идет о тебе. Мое имя Лин, и когда кто-то говорит «Лин», я прислушиваюсь, потому что это сочетание звуков – я, каким бы странным это ни казалось.

Дом выпростал из-под своей кубической туши лапу и что-то начертил на песке. Я подполз ближе и осмотрел загогулину со всех сторон.

– Мда… Давай так: когда я задаю вопрос, ты топаешь дважды, если ответ «да», и один раз, если «нет». Договорились?

Дом топнул два раза, а я чихнул целых три от попавшего в нос песка.

– Фух… Можно дать тебе имя?

Дом снова дважды хлопнул лапой, на этот раз гораздо аккуратней.

– Хорошо…

Что ж, начало положено, дом без труда идет на контакт, но как же его, черт побери, назвать? Именем может стать любое слово, а слов очень-очень много. Как знать, какое из них подойдет? Оно должно быть благозвучным. Со смыслом. Я думал, пока не вернулся отец с термосом и пакетом бутербродов. Я предложил один дому, но он вежливо отказался. Снова я сделал глупость, вполне очевидно, что у домов нет пищеварительной системы, так зачем же им бутерброды…

Ближе к вечеру дом решил размяться. Он побродил по берегу и снова пошел искупаться. Мы уже были уверены, что он не убежит – мы ему нравились.

– Воробей.

– Чего? – задремавший было отец разлепил глаза и покосился на меня.

– Я назову его Воробей, потому что мне кажется, что птичка на флюгере – воробей. И лапки у него коротенькие. Как у воробья. И даже цвет похож. А еще мне нравится это слово. Воробей.

– Ага, я понял. Пусть будет Воробей. Хотя плещется он там, как утка.

– Нам пора идти, – сказал я ему следующим утром.

Он не стал возражать. Мы вернулись к нашему дому, а Воробей шел следом, ломая углами ветки. На крыльце, болтая ногами, сидела сестра и поедала из банки шоколадную пасту.

– Привет, – сказала она и вытерла перепачканный шоколадом подбородок салфеткой.

Воробей махнул лапой в ответ. Изнутри раздался грохот – видно, что-то упало, когда он качнулся.

– Надо же, вежливый.

Наш дом ухнул, соглашаясь с ней. Воробей, похоже, слегка стеснялся. Я ободряюще похлопал его по ступеньке и попросил подождать часок. Он устроился поудобнее на опушке и притих.

Этот час был мне нужен, чтобы выгравировать на табличке его имя. Мне казалось, что дому придется по душе такой знак его индивидуальности.

– Ну как, нравится?

Он помедлил, а потом дважды хлопнул лапой по земле. Из травы выскочила какая-то живность и убежала в лес.

– Я ее на дверь прикручу. Можно?

Воробей опустился на землю, чтобы мне было удобно подняться на крыльцо.

Латунная табличка отлично подходила по цвету.

– Жаль, ты не видишь себя со стороны.

Вместо ответа он распахнул дверь. Я постоял немного на пороге. Все-таки это очень интимный момент, когда впервые входишь в свой новый дом. Я глубоко вдохнул и вступил в прямоугольник солнечного света на полу. Внутри было светло, чисто и почти пусто, только какие-то ящики стояли у дальней стены. Я снял ботинки и прошелся босиком по теплому дощатому полу.

– Здесь здорово.

Воробей в ответ дружелюбно скрипнул.

– А по-моему, это ворона, – сказала сестра, разглядывая в бинокль флюгер-птичку.

Охота

Мои ноги – желе, каждая ступенька высотой с гору, а они уже ломятся в дверь. Впереди гора, еще гора, много-много гор.

Дверь слетает с петель. Они внутри, и преодолеть горы для них – дело двух секунд.

– Вот и попался…

Падаю, утыкаясь носом в ступеньку. Сегодня охочусь не я.

– Папа, он жрет мою Дики!

Да что тут жрать, глупый, одна шерсть…

–Эй! А ну, брось!

Среагировав на грубый окрик, роняю добычу. Пожеванная морская свинка мягко падает в траву. Двор залит солнечным светом, желтым, как куриный бульон, в нем трудно что-то разглядеть – даже прищурившись, вижу лишь силуэты. Человек поменьше стоит на месте, человек покрупнее приближается ко мне, у него в руке какой-то продолговатый предмет. Я такие уже видел. Утром трое людей забили похожими штуками женщину, которая ела чью-то ногу на стоянке возле супермаркета. Да я и на собственном опыте уже убедился, насколько недружелюбно к нам относятся живые. Может, я и сдох, но мой инстинкт самосохранения пока жив.

Неловко разворачиваюсь и ковыляю прочь, мысленно проклиная свою неуклюжесть.

Вспоминая бесчисленные и до жути однообразные фильмы про зомби, думаешь, что после заражения ты перестаешь чувствовать боль и усталость, становишься сильным и практически неуязвимым… Ерунда все это – ты беспомощен, как соломенное чучело, и тело не слушается тебя. Может, будь я при жизни большим и сильным, сейчас все было бы иначе.

Двигаясь кое-как в желтом мареве, спотыкаюсь о…

Странная судорога пробегает по телу – совсем не больно, просто странно, просто искры в глазах, просто…

Что это?

…челюсти сводит.

Толстая проволока. Под напряжением.

Лежа на земле в позе эмбриона, смотрю, как расползаются обугленные края дырочки на джинсах. Кому пришло в голову ставить ловушки в собственном дворе?

Маленький человек вопит и прыгает на месте от восторга.

Удары током, впрочем, очень бодрят. В голове проясняется, приятно покалывает в кончиках пальцев. И во мне уже достаточно сил, чтобы подняться и бежать.

Большой человек кидает камень вслед.

С наступлением сумерек становится легче. Теперь вокруг приятное, не раздражающее глаза серое. Они повсюду, куда ни сунься. Если видят кого-то из нас, набегают толпой и забивают насмерть. Или стреляют в голову.

До моего гаража пока не добрались. Здесь только несколько других… этих, как я. Похоже, они забрели сюда по ошибке – бубнят что-то, ходят, натыкаясь на машины и стены. Привлекают к себе ненужное внимание. Из моего закутка за раздолбанным «Шевроле» виден выход. Там, снаружи, так много свежего мяса, вооруженного чем попало.

Страшный голод выворачивает меня наизнанку, но я никуда не иду. Сильнее другое чувство – я не хочу умирать… снова. Его нельзя назвать страхом, ведь я знаю, что мне не будет больно, и что мое нынешнее существование – не жизнь, но мне становится противно, когда я представляю себе, как лежу на асфальте, переломанный во многих местах, а мимо идут эти ужасные люди, чья жажда крови, похоже, сильнее нашего голода.

Серое медленно становится черным.

– Я… есть…

Тощий мертвый мужик, лежащий под машиной, скребет ногтями бетонный пол.

Видимо, он пытается сказать, что голоден. Не понимает, как странно это звучит.

Я есть. Я лежу на пыльном полу, чтобы мне не размозжили голову сковородкой.

Меня нет. Моя милая улыбчивая соседка сделала так, что меня больше нет. Ее ровные белоснежные зубы и удивительно сильные челюсти – последнее, что я помню из прошлой жизни.

– Есть…

Мужик выползает из-под машины и по пути к выходу спотыкается о пустую канистру. Этот грохот, должно быть, слышали в соседней галактике. На улице раздаются крики. Сейчас придут они… Придут и прикончат всех нас, потому что иначе мы сожрем их жен, детей и домашних животных.

Топот ног отдается вибрацией в живот, когда я ползу мимо. Одна радость – люди в темноте тоже неважно видят. Череп тощего мужика разбивается о бетон.

– Вижу еще одного!

Я уже снаружи, но пользы от этого немного – желе не может быстро бегать. Нужно найти убежище.

Позади раздается выстрел.

Тяжело вваливаясь в прихожую ближайшего дома, захлопываю за собой дверь. Труп хозяина, гостеприимно раскинув руки, лежит на полу. Из груди у него торчит сломанная ножка стула.

Они хватают меня за ноги и тащат вниз, мой подбородок ритмично стучит о ступени. Их голоса сливаются в сплошной гул, сильные руки поднимают меня и переворачивают на спину. Дуло чего-то крупнокалиберного утыкается в переносицу.

Пластилиновые президенты

Первый был красненьким, долговязым и тощим. Скульптор тогда еще был совсем крохой и не умел воссоздавать в пластилине пропорции человеческого тела. Своего первого президента он облачил в сделанные кое-как из обрывка белого носового платка шортики, скрепленные сбоку английской булавкой. Так президент получился пляжным. Поэтому нужна была ему и соответствующая страна – такая, где жара, песок, кокосовые пальмы и улыбчивые черномазые избиратели. Конечно, они не могли выбрать никого другого, ведь он был красненьким, а они черненькими, люди же любят все необычное.

Красный президент в белых шортах с торчащими нитками стоял на берегу, и его пластилиновое тельце нелепо выпячивало животик. Глаза-дырочки смотрели вдаль, на море, где курсировали бумажные кораблики с экспортом-импортом. Так президент следил за развитием международных экономических связей.

На другом берегу восседал в шезлонге второй – синенький, в шляпе-лепешке, сделанной из картонного кругляша из набора лото. На нем скульптор тренировался делать икры. Поэтому ноги синенького президента были необычайно рельефными. Верхняя же часть его тела была хоть и корявенькой, но куда более мясистой, чем у красненького. Потому что в его стране было много ресурсов и сильная пищевая промышленность. Он отправлял на другой берег ненастоящего моря шоколад и томаты, а полученные доходы складывал в банк. Лучше бы купил себе одежку, а то в одной шляпе… Впрочем, он ведь тоже был пляжным, да и позаботился о том, чтобы законы о непристойном поведении в общественных местах были вычеркнуты из всех возможных кодексов. Народу это понравилось, и он избрал синенького президента на второй срок. Народ не любил шорты. Он любил шоколад и томаты.

Зелененький президент сидел в лесу на дереве. Собственно, потому он и был зелененьким – маскировался. Он наблюдал в бинокль за первыми двумя и шепотом смаковал красивое слово «экспансия». Он хотел забрать себе пляж, шоколад и томаты, ведь у него тоже были шорты, но в лесу они были не особенно нужны. Зелененький президент обладал выразительной внешностью – орлиным носом, трапециевидными ушами и прической-ежиком, сделанной из воткнутых в голову щепочек. Вообще-то это был единственный президент в комплекте, у которого была прическа, и скульптор им ужасно гордился. Поэтому и разрешил ему захватывать чужие пляжи, шоколад и томаты.

Когда несуществующая пуля проковыряла дырку в спине синенького президента, зелененький так радовался, что едва не упал с дерева. Завоевание состоялось – он забрал у синенького шляпу, шезлонг и корабли с товарами. Только последователи синенького, увидев, что их новый президент носит шорты, отказались подчиниться ему и ушли в горы.

В горах правил жуткий желтый тиран. Его никто не избирал, но ему было наплевать. Да и какой из него был бы тиран, если бы он, как эти мямли от демократии, слушал простолюдинов? Он мог себе позволить быть сколь угодно жестоким, потому что у него было то, чего не было у других президентов – пальцы. Пальцами он указывал своим подручным, кого надо расстрелять, а кого повесить. У него не было ни шорт, ни шляпы, ни шоколада, зато была настоящая власть. Хоть и пластилиновая. Он был настолько суров, что даже скульптор его боялся.

Однажды скульптору в кошмарном сне явился желтый президент и приказал сделать много корабликов, чтобы переплыть море, убить красненького президента, завладеть его шортами и избирателями. Симпатии скульптора были на стороне красненького, поэтому он слепил еще одного президента – белого. А потом слепил ему много подземных бункеров с автоматами и консервами и миротворческий корпус. Хотя на самом деле белого президента тоже никто не выбирал, он назывался президентом и имел Нобелевскую премию мира. Еще бы, с автоматами и корпусом…

Так вот, белый президент убил желтого, объявил в горах свободу и равенство и разрешил не носить шорты. Сам он их тоже не носил. У него были только сигара из куска зубочистки и мускулистый торс. Ах да, и автоматы. Словом, он был героем и вообще настоящим мужиком. Поэтому только он выжил, когда собака скульптора погрызла всех остальных президентов, избирателей, миротворцев, горы, кораблики, деревья, автоматы и шезлонг. Правда, белый президент до сих пор лежит в коме. Да и не президент он уже. Так, жеваная пластилиновая тушка.

Со временем скульптор стал великим. Теперь он брезгует президентами.

Рассеянный

– Что-то я не очень хорошо себя чувствую.

– Ох, пап, наверное, это я тебя заразила… Может, не пойдешь сегодня на работу?

– Нет, нужно. Я не помню, во сколько, но сегодня должна состояться важная встреча.

– Ты всегда все забываешь. Как можно быть таким рассеянным? Вот куда ты собрался без ботинок?

– Ох, точно, – Дитер Либендентотен растерянно улыбается, ставит портфель на полку для обуви, надевает ботинки, открывает дверь…

– Портфель возьми!

– Да-да… Спасибо, что напомнила. Не забывай пить сиропчик, я побежал.

Дитер Либендентотен дизайнер интерьеров. Он работает в очень модной фирме, услугами которой пользуются все буржуи страны. Он авангарден и потому всегда востребован, что приносит фирме огромные деньги – лишь поэтому его до сих пор не уволили, хотя он действительно рассеян не в меру. Он забывает, что нужно кому-то звонить, куда-то приходить, что-то есть, заправлять машину… Список этот огромен. Есть только три вещи, о которых Дитер Либендентотен помнит всегда: как зовут его дочь, где он живет и сколько у него заказов.

Итак, тем прекрасным понедельничным утром, о котором ныне идет речь, Дитер Либендентотен проснулся с больной головой и онемевшими конечностями, чего раньше с ним не бывало. Обычно по утрам он чувствовал себя великолепно и был готов на любые творческие подвиги. Сейчас ему немного легче, но пальцы сгибаются с трудом, словно окостенели, и он поворачивает ключ зажигания только с четвертого раза. Его не покидает ощущение, что его голову набили ватой, пока он спал. Тем не менее, он едет на работу, потому что без нее он бы вообще заблудился во времени. Руки плохо слушаются, ноги не чувствуют педалей, губы пересохли и потрескались. Видно, и правда подцепил от дочки грипп… Ну ничего, сегодня сдаст заказ и сможет уйти на больничный. Дитер Либендентотен старается не думать о своем недуге и сосредоточиться на дороге, но в глазах тоже странные ощущения – будто они прилипают к векам изнутри. Он моргает и чувствует, как слизистая век с шорохом трется о глазные яблоки.

Трупное высыхание захватывает преимущественно те участки тела человека, которые при жизни были увлажнены – слизистую оболочку губ, роговицы и белочные оболочки глаз, мошонку или малые половые губы, а также участки кожи, лишённые эпидермиса. Чем выше температура и влажность среды, тем быстрее наступает и более выражено высыхание трупа. Уже через 2-3 часа в обычных условиях наблюдается помутнение роговиц, возникают желто-бурые участки на белочных оболочках глаза; к концу первых суток высохшие участки становятся плотными на ощупь, приобретают желто-бурый или красно-бурый цвет.

Приехав в офис, Дитер Либендентотен первым делом глотает две таблетки аспирина и запивает их коньяком из «тайных» запасов шефа. Нельзя сказать, что после этого ему становится лучше, но спиртное приятно жжет пищевод и растекается по желудку. Чтобы привести в тонус мышцы, он делает десяток приседаний, а потом садится к компьютеру, чтобы размять пальцы клавиатурными упражнениями. Минут через двадцать появляется заспанный директор фирмы – в отличие от Дитера Либендентотена, он всегда паршиво чувствует себя по утрам, к тому же имеет дурную привычку срываться на подчиненных.

Вот мелькнула за распахнутой дверью сконфуженная секретарша – уже получила традиционную порцию утренней ругани.

– Что-то вы неважно выглядите, Дитер Либендентотен, – говорит шеф, плюхнувшись в кресло для посетителей. – Взгляд у вас мутный. Пили?

– Ну что вы… Я же почти не пью. Приболел немного.

– Помните ли, что сегодня в три часа мы сдаем макеты для галереи?

– Нет. То есть да, конечно, в три часа, – Дитер Либендентотен суетливо шарит по захламленному столу в поисках чистого стикера, чтобы записать время. – И вот отчеты, которые вам принести обещал еще в прошлом месяце.

Дитер Либендентотен протягивает белую папку, невзначай задевая руку шефа кончиками пальцев.

– Ого, а руки-то у вас какие холодные. Вкупе с нездоровой бледностью может быть свидетельством гипотонии. Давайте-ка я вам сосудорасширяющее оставлю, не хватало еще, чтобы на встрече в обморок грохнулись.

Дитер Либендентотен благодарно улыбается, и через десять минуть секретарша приносит ему ту самую бутылку коньяка. Он наливает «лекарство» в кофейную кружку и начинает готовиться к презентации.

Охлаждение трупа обусловлено прекращением эндогенной выработки тепла вследствие остановки метаболических процессов после наступления биологической смерти. Первые признаки охлаждения на ощупь определяются спустя 1-2 часа после наступления смерти в дистальных отделах тела. Через 4-5 часов можно пальпаторно определить снижение температуры участков тела, находящихся под одеждой, в подмышках снижение температуры определяется через 6-7 часов. В обычных условиях (при температуре ок. 18° С) труп в одежде охлаждается приблизительно на 1 градус Цельсия в час, т.о. через 17-18 часов температура тела сравняется с температурой окружающего воздуха.

Вечером Дитер Либендентотен из последних сил добирается до магазина, чтобы купить что-нибудь на ужин. Вид еды вызывает у него какой-то странный ступор, он не понимает, как люди могут в себя такое запихивать. Он приходит домой совершенно разбитым, хотя рабочий день не был напряженным – даже презентацию он перенес без труда, поскольку говорил с заказчиками в основном шеф, а Дитер Либендентотен лишь поддакивал, улыбался и принимал благодарности за отличную работу. К счастью, удалось уйти пораньше, сославшись на необходимость присматривать за больным ребенком, и тем самым избежать прощальных рукопожатий.

– У тебя переутомление, – говорит дочка и тянет его за рукав в гостиную. – Отдыхай, я быстренько что-нибудь приготовлю.

– Я не голоден.

Эльза прикладывает ладонь к его лбу:

– Холодный… Температуры нет. Может, это депрессия? Если тебя что-то беспокоит, ты всегда можешь мне рассказать.

Отец задумывается ненадолго и приходит к выводу, что его душевное состояние давно уже не менялось. Если бы не эта странная хворь, все было бы прекрасно – как всегда. Дитер Либендентотен считает себя счастливым человеком.

Во вторник он уже не может встать с постели. Тело не слушается. Нет, оно вообще игнорирует все приказы мозга. Порой Дитеру Либендентотену кажется, что при должном усилии он может пошевелить пальцами или слегка приподнять голову, но в целом он пребывает в том положении, в котором заснул. Хорошо, что лежит на спине, иначе мог бы задохнуться. А вот речевой аппарат, к счастью, работает исправно.

– Эльза! Эльза!

– Да, пап? Ого, почему ты еще в постели? Уже половина девятого, ты же опоздаешь на работу.

– Не могу двигаться… Пожалуйста, вызови врача.

Трупное окоченение представляет собой сокращение мышечных волокон и специфические изменения, следующие за этим. Окоченение поперечно-полосатой мускулатуры вызывает сгибание верхних конечностей в локтевых суставах и суставах кисти; нижние конечности сгибаются в тазобедренных и коленных суставах. Окоченение гладкой мускулатуры проявляется так называемой «гусиной кожей», сокращением сосков и сфинктеров.

Трупное окоченение указывает на несомненное наступление смерти.По прошествии примерно 36—72 часов оно постепенно проходит (разрешается).

– Должно быть, у вас отек, это противно, но не опасно. Выпишу специальные компрессы. Пейте поменьше жидкости. Только вот пониженная температура тела меня немного настораживает. Если не помогут компрессы, придется вас госпитализировать для более тщательного обследования.

Доктор отдает Эльзе листок с рецептом, с грохотом захлопывает чемоданчик и, попрощавшись, уходит.

– Сбегаю в аптеку, – говорит дочка, с беспокойством глядя на Дитера Либендентотена. – Все будет в порядке… надеюсь.

Он чувствует себя виноватым, вздыхает.

– Прости.

– За что?

– Ты сама болеешь, а теперь еще со мной возиться…

Не ответив, она выбегает из комнаты. Только бы не плакала.

В четверг утром Дитер Либендентотен встает и потягивается. Подпрыгивает несколько раз на месте, машет руками, крутит головой. Все работает отлично. Он звонит шефу и спрашивает, нет ли срочных заказов и можно ли приехать к одиннадцати.

– А я вам больничный хотел оформлять, – говорит начальник. – Но если вы уверены, что все хорошо, то приезжайте. У меня тут странный тип сидит, хочет в квартире бассейн в форме созвездия Овна сделать, а я понятия не имею, как оно выглядит.

Дитер Либендентотен имеет и понятие, и фантазию. По пути в душ он рисует в уме угловатую конструкцию. Он сбрасывает на пол пропахшую раствором для компрессов пижаму и включает воду. Но не может понять, какой она температуры. Теплая? Горячая? Его руки не чувствуют. Он встает под душ, но его кожа, кажется, не ощущает разницы между воздухом и водой.

«Это побочный эффект от лечения, – думает Дитер Либендентотен, намыливаясь гелем для душа с ароматом ванили. – И синяки тоже».

На его теле несколько больших фиолетовых кровоподтеков. Но ведь он пролежал двое суток без движения, так что нет ничего удивительного в небольшом нарушении кровообращения. Все равно под одеждой их никто не увидит.