Капитализм в Америке: История

Темная сторона созидательного разрушения

Деструктивный аспект созидательного разрушения проявляется в двух очевидных формах: разрушении физических активов по мере того, как они перестают соответствовать новым требованиям, и перемещение рабочей силы по мере того, как исчерпывается необходимость в старых рабочих местах. К этому следует добавить проблему неопределенности. «Буря созидательного разрушения» сносила старые истины вместе с отжившими практиками: никто не мог знать, какие активы в будущем окажутся продуктивными, а какие – нет. Новые технологии почти всегда приводят к надуванию спекулятивных пузырей, которым свойственно схлопываться – подчас с катастрофическими последствиями.

Созидательное разрушение обычно воспринимается, по Максу Веберу, с «бездной недоверия, подчас ненависти, прежде всего морального возмущения»^[36]. Причина тому – отчасти боязнь любых перемен, свойственная человечеству в целом, а отчасти – тот факт, что перемены создают как победителей, так и проигравших. Самые очевидные противники перемен – рабочие, пытающиеся отстоять свои «архаизирующиеся» рабочие места. До Гражданской войны у американских рабочих было немного шансов создать организованное движение в защиту своих прав, поскольку компании были небольшими; рынок труда формировали элитные ремесленные гильдии; отношения в них были личными; забастовки случались крайне редко. После Гражданской войны, с развитием крупного бизнеса, неквалифицированные рабочие стали образовывать профсоюзы, чтобы добиться повышения зарплаты и улучшения условий труда^[37]. Острые конфликты с заправилами бизнеса порой приводили к вспышкам насилия и часто отравляли классовые отношения.

Американские профсоюзы были гораздо слабее европейских. Суды наносили профсоюзному движению удар за ударом, запрещая трудовые объединения. Его сотрясали постоянные конфликты между квалифицированными и неквалифицированными рабочими, иммигрантами и местными уроженцами, а также между разнообразными региональными лоббистскими группировками. В 1930-е гг., после принятия целой серии законодательных актов, принятых в интересах рабочего класса, профсоюзы приобрели значительную власть. В период процветания после Второй мировой войны в профсоюзах состояла примерно треть американских рабочих частного сектора, а сами профсоюзы играли важную роль в формировании государственной политики. Однако индивидуалистические традиции Америки оставались очень сильными. Закон Тафта – Хартли в 1947 г. запретил принцип «закрытого цеха»^[38]. Южные штаты были гораздо негативнее настроены по отношению к профсоюзам, чем северные. А после волны дерегуляционных законов 1970-х гг., количество американских рабочих, вовлеченных в профсоюзы, пошло на убыль. Профсоюзы не были столь уж заметной помехой на пути прогресса в долгую эпоху менеджерского капитализма после Второй мировой войны, поскольку Соединенные Штаты пожинали плоды поточного производства и распространения уже зрелых, зарекомендовавших себя технологий вроде электричества. Однако те же профсоюзы стали самым серьезным образом тормозить развитие и рост экономики, когда на смену поточному производству должно было прийти гибкое, переналаживаемое производство, а менеджерский капитализм должен был уступить место капитализму более предпринимательскому.

Но сопротивляться переменам могут не только профсоюзные боссы, но и титаны бизнеса. Один из величайших парадоксов созидательного разрушения состоит в том, что его выгодополучатели в один момент могут превратиться в его горячих противников: опасаясь того, что их производство превратится в архаичный пережиток или их конкуренты начнут производить лучшую продукцию, они сделают все возможное – от лоббирования в правительстве до обращений в суд, чтобы притормозить или вовсе заморозить конкуренцию, чтобы превратить свое временное преимущество в постоянное. В 1880-е гг. Эндрю Хикенлупер, возглавлявший Cincinnati Gas Company и одно время бывший президентом Американской ассоциации газовых компаний^[39], вел активнейшую борьбу за «газовые рожки» против «динамо-машин». Он угрозами заставлял отцов города отказывать в подрядах электрическим компаниям (как, впрочем, и газовым компаниям-конкурентам), а также развернул пропагандистскую кампанию в прессе. Газеты рассказывали, что новая технология чрезвычайно опасна – электропроводка, дескать, могла вызвать смерть в результате удара электрическим током или вызвать пожар общегородского масштаба^[40].

Политики на арене

Америка была подвержена воздействию как конструктивного, так и негативного аспекта созидательного разрушения, чем большинство других стран мира: американцы лучше остальных умели создавать новые бизнесы и масштабировать их; с неменьшей легкостью они и сворачивали бизнесы, оказавшиеся неудачными. Наиболее яркое свидетельство этому – необычно спокойное отношение к банкротству, выработавшееся в США. Многие величайшие американские предприниматели XIX в. – Чарльз Гудьир, Роуленд Мейси, Генри Хайнц^[41] и другие – неоднократно терпели неудачи, прежде чем стат ь иконами бизнеса.

Вкус американцев к созидательному разрушению имеет глубокие и разветвленные корни. Огромная территория страны способствовала как готовности людей к риску, так и подвижности. С самых первых дней запад США заполнился «городами-призраками» – люди быстро возводили новые города и так же легко оставляли их. Молодость страны не позволила сформироваться устойчивым привилегированным классам, да и власть таких социальных групп была ограниченной: немногие, особенно на западе страны, успели сформировать тот устоявшийся образ жизни, который стоило бы защищать. В Англии железным дорогам приходилось делать странные петли, чтобы обойти древние поселения. В Америке железные дороги пролагали прямые линии «из Ниоткуда в Никуда», как некогда заметила лондонская The Times. Порой Америке приходилось дорого платить за свое увлечение – не только с эстетической точки зрения, но и с экономической: построенные на скорую руку, без каких-то серьезных оценок их перспектив, новые поселения еще легче, без особых раздумий, забрасывали. Но по меньшей мере это позволяло избежать застоя.

Политическая система страны существенно усилила эти географические и культурные преимущества. Самой сильной помехой созидательному разрушению может быть политическое сопротивление ему. Проигравшие в результате действия созидательного разрушения, как правило, сконцентрированы, победившие – рассеяны. Организовать сконцентрированных людей проще, чем рассеянных. Блага и преимущества, создаваемые созидательным разрушением, могут проявиться через десятилетия, а затраты зачастую происходят немедленно. В дополнение к этому «нескончаемая буря» дезориентирует всех – как проигравших, так и победивших: людям свойственно держаться за привычное окружение; принять и приветствовать перемены способны немногие (а еще им очень сложно объяснить, что сохранять привычный уклад нельзя, потому что это уже нельзя себе позволить).

Америка гораздо лучше, чем почти все другие страны, умела бороться с искушением прямого вмешательства в логику созидательного разрушения. Почти везде политики построили на этом успешный бизнес – обещая воспользоваться плодами созидательного разрушения, но умалчивая об их цене. Коммунисты перекладывали вину за эти потери на жадность капиталистов, популисты – на зловещие «правящие слои». Европейские социалисты и им подобные исповедуют более взвешенный подход, признавая, что созидание и разрушение идут рука об руку, но они заявляют, что способны повысить конструктивный аспект созидательного разрушения, одновременно избавившись от его деструктивного аспекта за счет сочетания управления спросом и разумного вмешательства в экономику. Результат таких действий обычно оказывается разочаровывающим – застой, инфляция или какой-либо иной кризис.

На протяжении большей части своей истории США не были подвержены давлению таких кратковременных политических решений. Огромной заслугой отцов-основателей стала защита экономики от вмешательства политиков. Они сумели защитить граждан, предоставив им неотъемлемые права и разработав целую систему разнообразных ограничений на отправление политической власти. Экономическая культура Америки пропагандировала бережливость и опору на собственные силы. Золотой стандарт обеспечил настолько стабильную структуру для кредитно-денежной политики, что Америка на протяжении 77 лет обходилась без центрального банка – с 1836 г. (когда Эндрю Джексон наложил вето на создание Третьего банка^[42]) по 1913-й. Подоходного налога не существовало вовсе. Большинство образованных американцев верили в то, что выживает сильнейший.

Прогрессистское движение^[43] бросило вызов некоторым из этих устоявшихся положений. В 1913 г. Вудро Вильсон ввел федеральный подоходный налог. «Новый курс» президента Рузвельта положил конец эпохе капитализма свободной конкуренции. После Второй мировой войны правительство стало гораздо активнее вмешиваться в экономику, чем это было в 1920-е гг. Дуайт Эйзенхауэр запустил грандиозную программу строительства автомагистралей. Линдон Джонсон обещал построить «великое общество», в котором не будет бедности^[44].

Отход от принципов laissez-faire (свободной конкуренции) тем не менее был гораздо менее драматичным, чем в Европе, не говоря уже о Латинской Америке. Конституция США постоянно сдерживала проправительственных политических активистов. Верховный суд США отверг предложенный Франклином Делано Рузвельтом Закон о восстановлении национальной промышленности, предполагавший установление значительного государственного контроля над экономикой. Конгрессмены-республиканцы не позволили Гарри Трумэну ввести общенациональную систему здравоохранения после Второй мировой войны. На смену либеральным политикам постоянно приходили более консервативные – Франклина Делано Рузвельта сменил Эйзенхауэр (после Трумэна), Линдона Джонсона – Ричард Никсон, а Джимми Картера – Рональд Рейган. Сильнейшая американская традиция либерального рыночного капитализма после Второй мировой войны возродилась и обрела новую силу. Краткое изложение вышедшей в 1944 г. книги австрийского экономиста Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству» (The Road to Serfdom) в журнале Reader's Digest прочли миллионы. Милтон Фридман^[45] стал звездой телевидения. Президентская кампания Рональда Рейгана была построена на идее о том, что правительство – это проблема, а не решение.

Но способна ли Америка сохранить свое сравнительное преимущество в искусстве созидательного разрушения? В этом все больше сомнений. Сегодня в США создается наименьшее количество компаний по сравнению с 1980-ми гг. Уровень конкуренции упал в более чем трех четвертях ключевых секторов американской экономики. Растет процент неработающих категорий населения по мере того, как представители поколения беби-бумеров^[46] выходят на пенсию. Неудержимо растет количество и объем компенсаций и пособий, государственные расходы подменяют собой частные капитальные вложения, что снижает производительность труда и замедляет рост экономики. С каждым днем Америка становится все более беззащитной перед популизмом, поскольку профессиональные политики продают свои голоса тому, кто больше предложит, а избиратели требуют прямой демократии без фильтров, чтобы обуздать коррумпированную политическую систему. Дональд Трамп – наиболее близкий к типичному латиноамериканскому популисту продукт этой системы. Он обещает устранить международную конкуренцию и заставляет компании предлагать своим работникам «честные сделки».

Как восстановить утраченный динамизм америки

В конце книги мы предложим некоторые меры, которые позволят восстановить утраченный Америкой динамизм. Самым важным шагом будет повторение шведского опыта 1991 г. – реформа системы социальных выплат и пособий. Швеция отреагировала на свой налогово-бюджетный кризис, отказавшись от принятой системы социальных льгот (пособий) в пользу системы четко определенных отчислений. В США в 2017 г. пособия и компенсации составляли 14 % ВВП (для сравнения – в 1965 г. этот показатель составлял менее 5 %), что отвлекало десять процентных пунктов ВВП и экономической активности в целом от инвестирования в потребление и раздувало и так уже чрезмерный дефицит бюджета. В 2017 г. в годовом отчете Совета попечителей Фонда страхования по старости и Федерального фонда страхования по потере трудоспособности статистики отметили, что для того, чтобы система страхования была действительно статистически обоснованной, уровень страховых выплат необходимо понизить на 25 % на неопределенное долгое время – или же поднять уровень налогообложения. Это предложение появляется ближе к концу 296-страничного отчета, что прекрасно иллюстрирует всю политическую деликатность такого диагноза.

За этим должна последовать не менее важная реформа финансовой системы: еще один финансовый кризис масштаба тех, что случились в 2008-м или 1929 г., может подорвать легитимность всей финансово-политической системы, повергнув ее в полный хаос в краткосрочной перспективе. Все подобные кризисы, как мы подробнее поговорим ниже, возникают из-за того, что финансовые посредники (кредитно-финансовые учреждения) располагают слишком недостаточными резервами капитала и провоцируют современные формы панических изъятий вкладов. Исторически соотношение акционерного капитала к активам в нефинансовых секторах американской экономики составляло 40–50 % всех активов. «Цепные» дефолты фирм с подобным балансом капитала происходят крайне редко. Периодические обвальные дефолты – это прискорбное свойство финансовых организаций, в которых показатель соотношения акционерного капитала к активам гораздо ниже. Лучший способ предотвратить повторение кризиса – принудить банки создавать гораздо больший объем резервов капитала и обеспечительных средств. История не подтверждает ставшее в последнее время очень популярным положение о том, что подобное требование серьезно снижает объем заимствований и замедляет экономический рост. К сожалению, политики избрали иное решение – создавая сложную регламентацию, наподобие закону Додда – Франка 2010 г.^[47], пойдя на поводу у различных групп влияния, которые предпочитают составлять длинные списки пожеланий и требований, вместо того, чтобы попытаться найти реальное решение конкретных проблем. Закон Додда – Франка лишь усложняет и без того достаточно запутанную структуру отраслевого регулирования, которая десятилетиями выстраивалась совершенно бессистемно, что называется, «на коленке».

Тем не менее, когда Америка сталкивалась с угрозой национального упадка в прошлом – в 1930-е гг., например, или в 1970-е, – она всегда находила способ справиться с проблемами и становилась лишь сильнее. Внутренняя сила национальной экономики и вместе с тем национального характера всегда позволяла Америке преодолеть последствия ошибок политиков. В 1940 г. будущее Америки выглядело мрачным: страна только-только выбралась из десятилетнего экономического застоя и финансовой ямы. Однако всего через десять лет экономика Америки уже работала на полную мощность, став – с большим отрывом от любых потенциальных конкурентов – самой успешной в мире.

Один из способов побороть подступающий пессимизм – взглянуть на происходящее в Кремниевой долине, где предприниматели изобретают будущее. Это будущее всего – от смартфонов до робототехники. Можно обратить взгляд и в прошлое. Двести лет назад американские поселенцы сталкивались с проблемами, по сравнению с которыми современные проблемы Америки меркнут: как выжить в огромном враждебном мире, не прощающем ошибок, как создать политическую систему, гармонично сочетающую права отдельных штатов и федерального правительства, частную инициативу с коллективной ответственностью.

История о том, как были решены эти проблемы, в равной степени захватывающа и поучительна.

Глава 1
Республика бизнесменов: 1776–1880 гг.

При слове «колония» на ум приходят «эксплуатация» и «обособленность». Однако колониальная Америка во многих смыслах относилась к числу самых благоприятных мест на Земле. Природа щедро наделила ее ресурсами, а управление колониями было достаточно либеральным. С 1600 по 1766 г. население американских колоний росло быстрее всего в мире – в два с лишним раза по сравнению с населением метрополии. А к моменту, когда колонии уже были готовы расстаться с Британией, американцы были одними из самых богатых людей мира: по ценам 2017 г. их подушевая производительность составляла 4,71 долл. в день^[48]. Американцы в среднем были на 5–7 см выше, чем европейцы. Рождаемость в колониях также была выше – каждая женщина в среднем рожала шестерых-семерых детей (в Англии – четверых-пятерых). Бенджамин Франклин даже предположил, что к середине 1880-х гг. «по эту сторону океана англичан будет больше». Просторный Новый Свет предоставил поселенцам почти неограниченные запасы основных ресурсов для жизни – землю, дичь, рыбу, лес и полезные ископаемые. Колонии от метрополии отделяли 4828 км открытого океана, поэтому колонисты обладали относительной свободой жить так, как им хотелось.

При этом они не смогли воспроизвести у себя закрытое британское общественное устройство: на их берегу Атлантики было слишком мало администраторов из метрополии и англиканских священнослужителей для того, чтобы навязать его местным уроженцам^[49][50]. В Англии ремесленные гильдии и «гильдии искусств»^[51] могли уничтожить любую новую идею. Они регулировали конкуренцию. Но в Америке они были слишком слабы для того, чтобы оказать существенное влияние на общество – не говоря уже о том, чтобы контролировать его. Колонисты исключительно дорожили своей независимостью. Они свыклись с ней и не желали с ней расставаться. «Они не испытывают привязанности к какому-то определенному месту, наоборот, тяга к смене мест, кажется, стала их второй натурой, – замечал современник. – Им свойственно постоянно воображать, что там, вдали, всегда есть земли получше тех, на которых они уже обосновались»^[52].

Вместе с тем колонистам отчаянно не хватало изысканности. Сливки местного общества изо всех сил пытались подражать стилю жизни британских джентри, импортируя из метрополии мебель, дорогой фарфор, одежду и чай. Тяга же американцев к высшему образованию не имела себе равных во всем остальном мире – к 1800 г. в новой стране были основаны десятки университетов. В Англии к тому времени их было только два. 29 из 56 делегатов Первого континентального конгресса имели степени об окончании колледжа. Образованным американцам не приходилось стыдиться за свои знания ни перед кем в мире. Они изучали великие тексты, лежавшие в основе западной мысли, – античную классику, Библию и разнообразные комментарии к ней. Особенно тщательно они штудировали работы британских мыслителей, выделяя из них юристов уровня Уильяма Блэкстона^[53] и философов вроде Джона Локка. Не обходили вниманием они и французских философов. Когда же они наконец дозрели до мысли создать новую страну, то создали самую впечатляющую Конституцию из тех, что видел мир.

Их Конституция обращается к самым насущным, «вечным» вопросам политической философии. Как обеспечить равновесие между благоразумием и широким народным представительством? Как сбалансировать права личности и волю большинства? Конституция обращалась и к новым проблемам, возникшим после распада старого, стабильного мироустройства: как удовлетворить и потребности коммерции, и требования власти народа? Как обеспечить незыблемость определенных постулатов в хаотично меняющемся мире?

Конституция превратила Соединенные Штаты в нечто уникальное в мировой истории – в зарождающееся демократическое общество, установившее строгие пределы того, что может себе позволить большинство^[54]. Большинство не могло покуситься на право частной собственности, на право заниматься торговлей или иной коммерческой деятельностью, на право индивида сохранять плоды своего труда, включая труда умственного. Именно это – больше, чем что бы то ни было иное, – позволило твердо гарантировать будущее процветание Америки. Это было гораздо важнее, чем традиционные «естественные» экономические преимущества вроде обширных территорий и богатых запасов сырья. Это побуждало людей заниматься предпринимательством, не опасаясь того, что плоды их усилий могут отобрать или украсть. Отцам-основателям удалось создать прекрасную архитектуру Основного Закона, не уступала ей и проработка деталей. Отказавшись от внутренних тарифов (европейцы не могли избавиться от них до 1980-х гг.), американцы получили крупнейший в мире единый рынок. Это позволило создать промышленность огромных масштабов, при этом регионы страны могли специализироваться. Кроме того, Конституция распространила имущественные права на важнейшую отрасль – на мир идей^[55].