Капитализм в Америке: История

Север против юга

Первые 70 лет своего существования Соединенные Штаты имели две разные экономики – капиталистическую на Севере и рабовладельческую на Юге. Новая Англия была районом текстильных фабрик, работающих на энергии воды, а Юг – страной плантаций, где главным движителем экономики был рабский труд. Со временем это разделение только усиливалось: Север инвестировал в новые машины и оборудование, а Юг – в новых рабов.

Север стал местом рождения изобретательных и предприимчивых янки – людей с особым складом ума, нацеленных на практические решения проблем и бесконечные новации. Этот склад ума запечатлел Марк Твен в образе Хэнка Моргана в книге «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»:

«Я американец… Я янки из янки и, как подобает настоящему янки, человек практичный; до всякой чувствительности, говоря иначе – поэзии, я чужд. Отец мой был кузнец, мой дядя – ветеринар, и сам я в юности был и кузнецом, и ветеринаром. Потом я поступил на оружейный завод и изучил мое теперешнее ремесло, изучил его в совершенстве: научился делать все – ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки. Я умел сделать все, что только может понадобиться, любую вещь на свете; если не существовало на свете новейшего способа изготовить какую-нибудь вещь быстро, я сам изобретал такой способ»^[136].

93 % важных изобретений, запатентованных в США между 1790 и 1860 гг., были сделаны в так называемых свободных штатах^[137], причем почти половина – в Новой Англии. Янки применяли свою изобретательность везде, куда они могли дотянуться. Фредерик Тюдор обнаружил, что лед из Новой Англии можно выгодно экспортировать в тропические страны. Затем Натаниэль Уайет догадался паковать лед в опилки, в изобилии поставляемые местными лесопилками^[138]. Эрайял Брагг, ученик сапожных дел мастера из сельской части Массачусетса, устроил мини-революцию в своей отрасли, продемонстрировав, что обувь может быть товаром массового серийного производства, а не только пошитой на заказ^[139]. Путешественник из Британии заметил, что «каждый работник, похоже, постоянно занят тем, чтобы придумать что-то новое, что поможет ему в работе; и хозяева, и работники – все в новоанглийских штатах – чрезвычайно озабочены тем, чтобы "засветиться" в каком-нибудь новаторстве»^[140]. Аргентинский путешественник высказался еще лучше: «Янки – это ходячие мастерские»^[141].

Авраам Линкольн зарабатывал на жизнь, работая адвокатом, но он также идеально подходил под типаж «ходячей мастерской». Он не пропускал ни одной машины на улице, чтобы не остановиться и не выяснить, как она работает: часы, омнибусы, гребные колеса – все механизмы привлекали его внимание и становились предметом его «наблюдения и разбора», по воспоминаниям его коллеги-юриста. Работая в палате представителей Конгресса США, он запатентовал «прибор для предотвращения посадки кораблей на мель», состоявший из кузнечных мехов, надутых под ватерлинией корабля, чтобы «приподнимать» его на мелководье. Деревянная модель этого приспособления, собственноручно собранная Линкольном, экспонируется сегодня в Национальном историческом музее Америки. В 1859 г. он говорил о коммерциализации своей идеи «парового плуга», но вскоре обнаружил, что у него есть более насущные дела.

В первой половине XIX в. львиная доля изобретательства приходилась на текстильную отрасль, особенно не проявляясь ни в кузнечном деле, ни в паровых плугах. Текстильные магнаты Севера превратили свой регион в ткацкую мегакорпорацию, объединив промышленный шпионаж – идею механических ткацких станков они попросту украли в Британии – с коммерческой инициативой. В 1790 г. Олми и Браун построили ткацкую фабрику в Потакете, на Род-Айленде, следуя разработкам иммигранта из Британии Сэмюэла Слейтера, Слейтера-предателя, как его называли англичане. Он помнил все характеристики станка наизусть – британские власти запрещали эмигрантам вывозить с собой чертежи новых станков, даже обыскивали их багаж, но ничего не могли поделать с памятью людей, подобных Слейтеру. В 1815 г. Фрэнсис Кэбот Лоуэлл из Boston Manufacturing Company построил новую ткацкую фабрику в Уолтеме, штат Массачусетс. На ней работали 300 человек. Фабрика выпускала ткани, образцы которых он видел в Ланкашире^[142]. Компания Лоуэлла была настолько успешной, что объявила о 17 %-ных дивидендах в октябре 1817 г. и инвестировала в строительство еще одной фабрики в 1818 г.

Механический ткацкий станок позволил превращать пряжу в ткань на одной производственной площадке вместо того, чтобы отправлять нити на специализированные прядильные фабрики, что сократило затраты на производство тканей вдвое. Новая технология молниеносно распространилась по всей Новой Англии: к 1820 г. 86 текстильных компаний имели 1667 механических ткацких станков, а традиционные прядильные фабрики в Филадельфии и на Род-Айленде были вынуждены закрываться^[143]. Производство подскочило с 3,66 млн м хлопчатобумажной ткани в год в 1817 г. до 281,64 млн м всего за 20 лет^[144].

Вместе с импортом идеи фабричного производства из Британии янки создали и собственную новаторскую систему производства, которую европейцы называли американской, но лучше всего она известна как система стандартизированных взаимозаменяемых запасных частей. В 1798 г. Эли Уитни получил гигантский правительственный подряд на производство 10 000 ружей. Когда стало ясно, что он никак не успевает к сроку, его осенила идея массового производства ружей со взаимозаменяемыми деталями. Несмотря на то, что оригинальной эта идея не была – еще в 1780-е гг. французы освоили производство стандартизированных деталей для мушкетов, американцы развили ее и вывели на качественно новый уровень. Во Франции детали производили мастера-ремесленники, вооруженные ручными инструментами. В Америке их начали производить рабочие средней квалификации при помощи специально разработанных станков, работавших поточным методом практически без остановок. Суть французской системы состояла в том, чтобы несколько повысить эффективность ручного труда. Суть американской – в том, чтобы заменить ручной труд чем-то абсолютно новым, чем-то, что было скорее функциональным, чем красивым, и скорее демократичным, чем эксклюзивным. Изобретатель шестизарядного револьвера Сэмюэл Кольт пошел по стопам Уитни и, набрав государственных подрядов, зимой 1855/56 г. основал огромную фабрику в Хартфорде, штат Коннектикут, где работало более тысячи человек. Правительство также создавало собственные гигантские оружейные заводы в Спрингфилде, штат Массачусетс, и в Харперс-Ферри, штат Вирджиния.

Военные возглавляли революцию массового производства, поскольку им требовалось много идентичных продуктов и они не боялись разориться на заказах. Но идея быстро прижилась и в гражданском обществе. Фрэнсис Пратт и Амос Уитни работали на заводе Кольта и применили принципы организации массового производства в станкостроении. Эли Терри наладил массовое производство недорогих часов, дав возможность вечно занятой стране следить за ходом времени^[145].

Двигаясь на Средний Запад в погоне за землей, янки революционизировали сельское хозяйство так же, как они революционизировали промышленность. Тысячелетиями согбенные земледельцы в поте лица убирали урожай при помощи серпов. С помощью механической жатки Маккормика они получили возможность убирать зерно с 4 га за день, буквально не вставая с места. Жатка была верхушкой айсберга: Патентное бюро США в 1850-е гг. зарегистрировало 659 изобретений сельскохозяйственного применения – от плугов и трепальных машин до повышающих редукторов, механических початкоочистителей, маслобоен и ульев^[146]. Фермеры были голодны до знаний. На ярмарках своих штатов они выставляли призовых животных и новое оборудование, они создавали сообщества для защиты своих интересов и распространения «лучших практик»: к 1858 г. существовало 912 таких ярмарок, и лишь 137 из них были организованы не на Севере^[147]. Справочник Томаса Фессендена «Полное руководство по экономике фермерства и сельской жизни» (The Complete Farmer and Rural Economist) стал бестселлером. Местные предприниматели издавали газеты и журналы – такие как Western Farmer (1839) или Prairie Farmer (1841). Газета Хораса Грили New York Tribune была заполнена статьями об уходе за животными и охране почв. Многие из этих статей перепечатывались в местных газетах – Cleveland Plain Dealer, Chicago Tribune и других. В 1860 г. выходило 60 специализированных сельскохозяйственных периодических изданий общим тиражом 300 000 экземпляров^[148].

Одновременно на Севере создавалась инфраструктура современной нации деловых людей. Suffolk Bank в Бостоне исполнял некоторые функции центробанка для Новой Англии, помогая защищать регион от финансового хаоса, последовавшего за прекращением деятельности Второго банка Соединенных Штатов в 1836 г. Под руководством Хораса Манна Управление по делам образования штата Массачусетс создавало современную систему обучения: педагогические колледжи, стандартизированное и разделенное на уровни расписание, сельские школы разных уровней, средние общеобразовательные школы для более возрастных учеников. Школы стали «великими агентами развития и преумножения национальных ресурсов, – писал Манн в 1848 г., – более полезными для производства и продуктивного применения общего богатства страны, чем все остальные факторы, упомянутые в книгах о политэкономии»^[149].

Если Север делал ставку на промышленность, Юг попал под влияние Его Величества Хлопка. В 1793 г. Эли Уитни, вернувшись в Саванну после обучения в Йельском университете, изобрел машину под названием «хлопковый джин» (сокращение от engine), которая, как мы говорили выше, ускорила процесс отделения волокон хлопка от семян в 25 раз^[150]. Это был поворотный момент в американской истории. До изобретения Уитни большинство плантаторов концентрировались на выращивании табака и риса, производстве сахара и индиго. Хлопок считался роскошью: высококачественный длинноволокнистый хлопок рос только на островах Си-Айленд неподалеку от побережья Джорджии и Южной Каролины, но нигде на континенте его не культивировали (хлопок си-айленд^[151] до сих пор остается синонимом роскоши). Изобретение Уитни позволило превратить в товарную культуру «континентальный» хлопок: собирать его было гораздо сложнее, чем длинноволокнистый (волокна «континентального» хлопка гораздо прочнее соединены с семенами), но выращивать можно было по всему Югу. Производство хлопка выросло с 2270 тонн в 1793 г., когда был изобретен «хлопковый джин», до 28 576 тонн за десять лет.

Трепалка Уитни позволила создать одну из величайших экспортных отраслей Америки: к 1820 г. хлопок составлял половину американского экспорта, превратив Юг в самый экспортно-ориентированный регион Америки, а плантаторов-южан – в самых активных поборников свободной торговли. Оказалось, что Юг был прекрасно приспособлен для массового производства этой культуры: дожди выпадали там в нужном количестве и с нужной регулярностью, количество дней без заморозков было идеальным, а почвы, особенно в районе дельты Миссисипи, были богаты осадочными породами^[152]. Фермеры быстро занялись повышением урожайности: в 1806 г. плантатор из Натчеза Уолтер Бёрлинг привез из Мексики новый вид семян хлопчатника. Этот сорт имел коробочки большего размера, их было легче собирать, и волокно этого сорта было более высокого качества^[153]. Хлопководы издавали специализированные журналы вроде American Cotton Planter и основывали сельскохозяйственные колледжи, предлагавшие все новые способы поклонения Королю Юга.

Хлопководы полагались на то, что журнал называл «самой дешевой и доступной рабочей силой в мире»^[154]. К 1860 г. около четырех из 4,5 млн афроамериканцев были рабами и почти все они находились в собственности плантаторов-южан. До воцарения Его Величества Хлопка существовала некоторая возможность того, что рабство умрет естественной смертью: аболиционисты называли этот институт варварским, а либералы утверждали, что труд свободных людей более эффективен, чем труд подневольных работников. В 1807 г. Конгресс США принял, а рабовладелец Томас Джефферсон подписал акт, запрещавший импорт рабов. В 1833–1834 гг. аболиционисты еще более воспрянули духом после того, как Великобритания приняла решение отказаться от работорговли в пределах империи. Однако «хлопковый джин» отдал древнему злу весь Юг в долгосрочную аренду. Сейчас уже нельзя сказать, возможна ли была в США мирная отмена рабства по образцу Британской империи, если бы «хлопковый джин» не был изобретен. Однако рабство и производство хлопка совершенно точно шли рука об руку. Это прекрасно демонстрирует Свен Беккерт: доля рабов в четырех типичных округах в глубинке Южной Каролины возросла с 18,4 % в 1790 г. до 39,5 % в 1820 г. и до 61,1 % в 1860 г.

Рабство было основой – и движущей силой – промышленной революции: производство хлопка в фунтах в пересчете на одного раба (в возрасте от 10 до 54 лет) росло на 34 % в год с 1790 г. по 1800 г. и на 11 % в год с 1800 г. по 1806 г. Несмотря на то, что эти темпы роста оказались недолговечными, производительность труда с 1806 г. вплоть до начала Гражданской войны все же росла на вполне респектабельные 3,3 % в год. Объем инвестиций в рабовладение также поступательно рос: к 1861 г. почти половина капиталовложений Юга приходилась на «стоимость негров». «Продавать хлопок для того, чтобы покупать негров – чтобы производить больше хлопка, чтобы покупать еще больше негров, и так до бесконечности – это цель и главное устремление любых предприятий любого уважающего себя плантатора», – заметил один янки, посетивший хлопковое царство в 1830-е гг. «Они отдаются этому всей душой. Очевидно, это главный принцип, руководствуясь которым плантатор "живет и движется и существует"^[155]», – заключал он^[156]. Расселение американского черного населения менялось в соответствии с экспансией хлопководства.

Чернокожих (включая и лично свободных, которых похищали и обращали в рабство) насильно перемещали с Севера на Юг и с «верхнего» Юга на «нижний». Домашнюю прислугу переводили на работу в поля. Но безжалостная эффективность этой системы была такова, что спрос на рабов далеко превосходил предложение: стоимость юноши на рынке рабов в Новом Орлеане выросла с 520 долл. в 1800 г. до 1800 долл. накануне Гражданской войны (см. рис. 2.1). Газеты Юга говорили о «негритянской лихорадке».

.

Комбинация новых технологий (использование волокноочистителя) и ручного труда рабов, которых можно было без особенных усилий перевозить из одного места в другое, обеспечивала практически беспрепятственную экспансию хлопководства на новые территории Америки: в 1850 г. 67 % американского хлопка росло на территориях, которые еще не были частью страны, когда Уитни изобрел «хлопковый джин»^[157]. Объем экспорта хлопка рос по экспоненте. В 1820 г. Америка экспортировала 250 000 кип хлопка^[158] на 22 млн долл., в 1840 г. – 1,5 млн кип на 64 млн долл, в 1860 г., на пороге Гражданской войны, экспорт достиг 3,5 млн кип хлопка на 192 млн долл. В то же время цена хлопка-сырца, отражая падение себестоимости его производства, упала на 86 % за период с 1799 по 1845 г. Америка была настоящей хлопковой супердержавой; в США было сосредоточено три четверти мирового производства хлопка (в 1801 г. – лишь 9 %). Америка обеспечивала хлопчатобумажным сырьем отрасль, в которой, по оценкам 1862 г., было занято 20 млн человек по всему миру – или каждый 65-й на Земле^[159].

Эта быстрорастущая отрасль покоилась на фундаменте неслыханной жестокости. Рабство лишило миллионы американцев основных человеческих прав только на основании цвета их кожи. За непослушание или недостаточное усердие рабы подвергались побоям; за беглыми рабами охотились и пытали их; рабынь насиловали и унижали. По мере того, как век подходил к концу, «владыки кнута» изобретали все более изощренные и жестокие формы принуждения, чтобы выжать максимум труда из своего человеческого «движимого имущества».

Организуя бригады, они пытались сделать работу максимально «механистичной»: рабы исполняли одни те же операции на одном и том же месте, с рассвета до заката. Хозяева разбивали работников на три группы в соответствии с их возможностями: первая, или «большая», бригада состояла из самых сильных рабов, вторая – из подростков и пожилых, третья – из совсем слабосильных и немощных. Так, во время посадочных работ на плантации Макдаффи первая группа рыла небольшие ямки через каждые 18–25 см, вторая – высаживала в них семена, а третья – засыпала их грунтом^[160]. Джон Браун, беглый раб, вспоминал о связи между ценами на хлопок на мировом рынке и уровнем принуждения в Дикси^[161]: «Когда цена на английском рынке росла, бедные рабы тут же ощущали это на себе: их заставляли трудиться усерднее, а бич свистел гораздо чаще»^[162].

Система принудительного труда позволяла белому населению Юга получать доходы, примерно сопоставимые с доходами белого населения Севера, несмотря на то что первое существовало в гораздо более архаичной экономике. Более того, она позволяла элите южан жить так же широко, как и другим богачам страны: из 7500 американцев, чье состояние в 1860 г. превышало 3,3 млн долл. (в современном выражении), 4500 человек были южанами^[163]. В 1860 г. общая стоимость всех рабов составляла 2,7 млрд – 3,7 млрд долл., что было больше, чем капитализация всех железных дорог и всей промышленности страны. Рабы составляли от 37 % (в Вирджинии) до 61 % (в Миссисипи) облагаемой налогом собственности (табл. 2.1).

Большинство рабовладельцев владели едва ли десятком рабов, но во владении каждой из 339 элитных семей было по 250 рабов или более. Крупнейший плантатор дельты Миссисипи Стивен Дункан имел 1036 рабов^[164]. Плантаторы были главными потребителями предвоенной Америки: они строили огромные дома, содержали огромный штат прислуги, устраивали пышные развлечения в духе британской аристократии^[165].

Но не только южане наживались на рабовладении: юго-восточные штаты США были составной частью глобальной хлопковой экономики, простиравшейся от дельты Миссисипи до банковских домов Нью-Йорка и далее – до европейских ткацких фабрик и бирж^[166]. Некоторые из ведущих банков нью-йоркского Сити озолотились на торговле хлопком. Банкиры из Brown Brothers обеспечивали хлопководов и финансовой помощью, и логистическими услугами, ссужая им деньги в счет будущих урожаев и организуя поставки хлопка в Ливерпуль на собственных судах. Братья Леман – Генри, Эмануэль и Майер – начинали свой бизнес в качестве посредников для фермеров-хлопководов Алабамы. Майер перевел бизнес компании в Нью-Йорк, основав первую Хлопковую биржу Нью-Йорка, но во время Гражданской войны он поддерживал южан и сам имел несколько рабов. Призрак рабовладения витает и над теми финансовыми брендами, которых в то время не существовало: изучив историю слияний и поглощений в финансовом секторе, Chase Bank обнаружил, что приобретенные им Citizens Bank of Louisiana и New Orleans Canal Bank имели в качестве обеспечения более 13 000 рабов^[167].

Эти состояния оплачивались не только ценой страданий рабов, но и отставанием и архаизацией экономики в целом. Рабовладельцы были мало заинтересованы в том, чтобы подключиться к национальному рынку рабочей силы, поскольку они пользовались трудом подневольных работников. Они были мало заинтересованы в развитии городов или других центров сосредоточения населения: их богатство производилось на разрозненных плантациях. И еще менее они были заинтересованы в том, чтобы инвестировать в образование, поскольку им не хотелось, чтобы рабы задумывались о своем положении.

Неравный бой

Исход противостояния Севера и Юга представлялся предопределенным изначально. Генерал Уильям Текумсе Шерман в конце 1860 г. обратился к своему знакомому-южанину с поистине пророческим письмом:

На Севере производят паровые машины, локомотивы и железнодорожные вагоны; вы сами вряд ли способны произвести хотя бы ярд материи или стачать пару обуви. Вы рветесь воевать с едва ли не самым могучим, изобретательным, технически подкованным и целеустремленным народом в мире – причем прямо под своими дверьми. Вы обречены на поражение. Вы готовы к войне лишь духом и решимостью. Во всем остальном вы совершенно не подготовлены^[168].

На Севере было сосредоточено 70 % национального богатства и 80 % банковских активов. Всего три северных штата – Массачусетс, Нью-Йорк и Пенсильвания – совокупно располагали 53 % производственного капитала страны, обеспечивая 54 % ее промышленного производства, согласно «Переписи производителей 1850-х гг.»^[169]. Север инвестировал в трудосберегающие машины и механизмы – как сельскохозяйственные, так и промышленные. Юг инвестировал в рабов. Доля населения Севера, занятого в сельском хозяйстве, упала с 80 до 40 %, в то время как доля занятого земледелием населения Юга застыла на отметке 80 %^[170]. Север гораздо активнее инвестировал в свой человеческий капитал: население Новой Англии было, вероятно, самым высокообразованным обществом на Земле – 95 % жителей Новой Англии умели читать и писать, а 75 % детей и подростков в возрасте от пяти до 19 лет посещали школы. Остальные территории Севера не сильно уступали Новой Англии в этом отношении. Неудивительно, что семь восьмых иммигрантов в Америку из Европы в период с 1815 по 1860 г. выбирали именно Север.

Юг мог выставить вдвое меньше рекрутов, чем Север. Кроме того, чрезмерная зависимость Юга от своих товарных сельскохозяйственных культур – хлопка, в частности, – несла потенциальную угрозу, поскольку они в основном поставлялись на экспорт: северянам требовалось лишь заблокировать сухопутную границу и порты, чтобы обескровить экономику Юга. Нижеследующий график сравнивает экономики Союза (федерации северных штатов) и Конфедерации начиная с 1800 г. в показателях ВВП на душу населения и доли от общенационального ВВП. Этот график демонстрирует не только то, насколько экономика Союза превосходила экономику Конфедерации, но и то, как много времени потребовалось Югу после Гражданской войны, чтобы подтянуться к Северу.

.

Однако эта война вовсе не была легкой прогулкой. Первые три года военная машина Севера не использовала всего потенциала его экономики. И даже если Юг не был таким продуктивным, как Север, он вовсе не был мальчиком для битья. Юг находился в сердце самой глобализованной отрасли. Более того, военная сила определяется далеко не только экономической мощью, о чем Северная Корея напоминает нам с пугающей частотой. Элита южан была военной кастой, южане вырастали в седле и были одержимы понятием воинской чести. В высших слоях армии они были представлены гораздо лучше, чем северяне: среди солдат довоенной американской армии, удостоившихся упоминания в Национальном биографическом словаре, южан было вдвое больше, чем северян, несмотря на то, что население Юга было меньше^[171].

Юг мог бы продержаться дольше, если бы южане управляли экономикой с таким же блеском, с каким они занимались военным делом. Военный заем Казначейства Конфедерации оказался вполне успешным. В начале 1863 г. Казначейство выпустило облигации на бирже Амстердама; обеспечением займа выступал хлопок, а не золото. Облигации, получившие название «Бонды Эрланже» по имени французской компании, осуществлявшей их размещение, сохраняли свою ценность даже после того, как стало окончательно ясно, что Юг безнадежно проигрывает войну. Это стало возможным потому, что возможность покупать хлопок ограждала инвесторов от рисков, связанных с ходом войны^[172]. Но в целом создало неразбериху как в налоговой, так и в финансовой политике. Попытки повысить доходы казны за счет дополнительного налогообложения оказались в лучшем случае жалкими: лишь 6 % из 2,3 млрд долл. национального дохода приходилось на долю импортных и экспортных пошлин вместе с «военным налогом» на товары массового потребления. И Юг, и Север печатали ничем не обеспеченные деньги для расчетов с солдатами и военными поставщиками. Однако Север использовал печатный станок гораздо скромнее Юга. Северные «гринбеки» (названные так за свой цвет) сохраняли примерно 70 % своей номинальной стоимости к концу войны. Валюта Конфедерации обесценивалась гораздо быстрее, затрудняя задачу снабжения армии и разгоняя гиперинфляцию до 9000 % (см. рис. 2.3). В 1864 г. Конфедерация отозвала значительную часть декретной денежной массы из обращения, что на некоторое время снизило темп инфляции. После войны, разумеется, деньги Юга стали полностью совершенно бесполезны, и южанам пришлось вернуться к бартеру.

Первый крупномасштабный военный конфликт индустриальной эпохи дорого обошелся участникам – как с точки зрения пролитой крови, так и финансово-экономических потерь: по последним подсчетам, число погибших составило от 650 000 до 850 000 человек. Ни в одной из последующий войн не погибало столько американцев: в пересчете на нынешний размер населения людские потери были эквивалентны 5 млн человек^[173]. Полмиллиона были ранены. В этой мясорубке пострадали не только люди: в 1870 г. соотношение голов домашнего скота к людям упало с 749 на 1000 человек до 509 на 1000 человек – в основном из-за массового забоя скота на Юге^[174]. Экономические потери в связи с Гражданской войной оцениваются в 6,6 млрд долл. (в долларах 1860 г.), то есть примерно 150 % ВВП страны за предвоенный год. Выкуп всех рабов в Америке на свободу обошелся бы намного дешевле.

.

Юг, что было неизбежно, заплатил самую высокую цену. Примерно 13 % мужчин призывного возраста погибли за время войны – это вдвое больше, чем за тот же период родилось в свободных штатах и на свободных территориях, вместе взятых. Еще больше были изувечены: в первый послевоенный год, в 1886 г., штат Миссисипи потратил 20 % доходов на протезы рук и ног^[175]. В результате освобождения рабов рабовладельцы потеряли более 2 млрд долл. капиталовложений. Более того, они потеряли возможность использовать бригады, организацию которых они совершенствовали годами в погоне за увеличением производства хлопка. Объем экспорта, который в основном обеспечивал Юг, упал с 7 % ВВП в 1860 г. до менее 2 % в 1865 г.^[176]. Юг потерял и один из важнейших своих ресурсов – политическую власть. На протяжении полувека после окончания Гражданской войны южным штатам не удавалось получить большинства ни в палате представителей, ни в Сенате, и ни одному представителю Юга не удавалось занять пост спикера Конгресса.

В некотором смысле война продлила разделение между прогрессивной и архаичной экономическими моделями. Север тяготы войны взбодрили. Сенатор Джон Шерман в письме своему брату Уильяму Текумсе Шерману торжествовал почти в открытую: «Правда в том, что окончание этой войны оставит наши ресурсы почти нетронутыми, что окрыляет. Это придает новый, невиданный доселе масштаб идеям ведущих капиталистов, готовых теперь замахнуться на такие высоты, о которых в этой стране еще не мечтали. Они говорят о миллионах так уверенно, как раньше говорили о тысячах». Юг, напротив, лежал в руинах: в 1870 г. общий объем производства в южных штатах составлял лишь треть этого показателя 1860 г., и лишь в 1890 г. доход на душу населения вернулся к довоенному уровню^[177]. Переписи населения накануне (в 1860 г.) и почти сразу после Гражданской войны (в 1870 г.) показывают, какой огромный урон война нанесла различным секторам аграрной экономики (см. табл. 2.2). Выход продукции сельского хозяйства упал на 42 %, площадь мелиорированных земель – на 13 %, поголовье рабочего скота – на 42 %. Количество ферм, обрабатываемые земельные наделы которых превышали 40 га, упало на 17 %, а количество ферм с наделами менее 20 га выросло более чем вдвое^[178].

Причина, почему сельское хозяйство Юга рухнуло, была проста и понятна: рабы, ранее вынужденные подчиняться воле хозяина, теперь обрели свободу и могли сами решать, сколько и как им работать. По оценкам Роджера Рэнсома и Ричарда Сатча, отказ бывших рабов от работы (варьировавшийся от прекращения работы по выходным до категорического отказа работать вообще) был равносилен потере от 28 до 37 % рабочих рук черных рабов по экономике в целом. И если число мужской рабочей силы уменьшилось на относительно небольшие 12,4 %, то для женщин уменьшение достигало 60 %, а среди детей и того больше^[179].

Освобождение рабов повлияло далеко не только на производительность сельского хозяйства. Рабство определяло каждый аспект экономической жизни Юга. Бу Сринивасан отмечает, что самой большой ценностью в большинстве аграрных обществ является земля. На рабовладельческом же Юге самым ценным активом были рабы – прежде всего потому, что они были движимым имуществом. Можно было обеспечить себя на всю жизнь, накупив рабов, а затем продавая их в те районы, где требовалась рабочая сила. Кредит под залог рабов стал самым популярным способом добыть деньги^[180]. В предвоенной Луизиане, например, 88 % займов в той или иной мере обеспечивались залогом рабов. 13-я поправка к Конституции покончила с этой практикой в то самое время, когда другие формы капитала либо исчезали, либо становились исчезающе малы. Облигации военного займа обесценились до нуля. Цена на землю рухнула^[181].

Юг столкнулся с необычной проблемой: как приспособиться к крушению исключительно ужасной, но одновременно исключительно эффективной системы принудительного труда? Как заменить кнут наличными?^[182] Как превратить почти 4 млн бывших рабов в наемных рабочих, если те никогда не использовали деньги, никогда не имели собственности и никогда не учились ни читать, ни писать? Упразднить институт рабского труда – это одно; создать же систему свободного труда – совершенно другое. Проблема существенно осложнялась еще и серьезнейшей конкуренцией со стороны других производителей хлопка – в особенности Египта и Индии. В 1870 г. объем производства хлопка на Юге составил лишь 56 % от уровня производства десятилетней давности.

Сразу после провозглашения Манифеста Линкольна об освобождении рабов многие бывшие рабовладельцы попытались «перелить старое вино в новые мехи». В первые послевоенные годы на Юге обычным делом были годовые контракты, согласно которым лично свободные работники соглашались работать за «еду и одежду в обычной манере». В Южной Каролине Уильям Танро попытался заставить своих бывших рабов подписать пожизненные контракты. Когда четверо из них отказались это сделать, их сначала изгнали с плантации, а затем выследили и убили^[183]. С помощью насилия белые пытались вернуть освободившихся черных и к «бригадному труду».