Профессор Сапожковский мог часами сидеть за рабочим столом, занимаясь написанием очередной глубокомысленной статьи из-за разгоревшейся в его мыслях новой грандиозной идеи, которая могла возникнуть столь внезапно, даже прежде, чем глаза сомкнуться положенным сном, либо уже в самую тёмную ночь прямо во сне. И тогда, особенно сновиденческими навеяниями, начинается бурное марание бесчисленных листов бумаги, в результате после необходимо закупать новую. Но выполненные труды не пропадали на пыльных полках, а становились сокровищем не только профессорского гения, но и высочайшим всенародным достоянием.

В одну из таких случайных дум пришло к профессору провидение, будто бы он вот уже давно не выезжал в далёкую экспедицию, которых в своё время было у него немало. Выбор пал на горноалтайские края, где Сапожковский намеревался провести немного немало, а две-три недели, дабы хоть чуток прикоснуться к изучению обширного региона, раскрыв всю загадочную красоту, что там утаилась, для общественности. Но более всего, на самом-то деле, Борис Борисович грезил о некоторой своей авантюре, которая на протяжении полугода не даёт покоя пожилому натуралисту. Дело в том, что случилась с ним некогда одна история, перевернувшая обстоятельно взгляды на существующие научные аспекты.

Итак, поздно ночью, отъехав от столицы около двухсот вёрст, забрёл профессор в один из обветшалых забытых трактиров, коих можно было обнаружить в любой глухомани. Обменявшись парой фраз с хозяином и договорившись о ночлеге, Борис Борисович получил ключи от одной из заплесневелых комнатушек, какие прорубались тесными отделениями в этом покорёженном ко́робе. Запахи сырости и нескончаемый скрежет по оконному стеклу сучка древнего иссохшего древа, который, крючась во тьме, мог то и дело будоражить мозг человека с самым богатым воображением, не позволили профессору и сомкнуть глаз хотя бы на минутку.

При таком раскладе, Сапожковский, накинув свою фризовую шинель, покинул неспокойную комнатку и спустился вниз, где располагалась тёплая харчевня, оказавшаяся куда-более тихим и уютным местечком. Усевшись поудобнее на одно из многочисленных свободных мест, Борис Борисович, находясь в тёмном уголке, ненароком стал свидетелем откровенного монолога неизвестного пришлого мужичка, который делился его объёмистым содержанием с не столь заинтересованным трактирщиком. И поначалу профессор не придавал безостановочной болтовне захмелевшего калики никакого значения и не одаривал его даже секундой внимания, а только лишь занимался собственными погружениями в некую заоблачную думу, пристально рассматривая низкие потолки и простецкие убранства подвального помещения. Так и хотел было скоротать недолгую ночку Сапожковский, располагаясь за скромным сидением у кабацкого прилавка. Но в тот момент, когда закралась некая таинственная мысль к седой голове старого пытливого ума, и занёс было тот острие карандаша к своей записной книжонке, донеслась до чуткого профессорского слуха на всякую государственно важную весть фраза о «белом пятне на карте нашей великой страны, о котором даже живущие рядом не знавали». Тогда бросил он взгляд настолько удивлённый, что глаза его могли прямо-таки выскочить из орбит, а сам он не мог поверить собственному же недоумению. В такой момент Сапожковский отбросил свои еженощные писания и, как бы занимаясь чем-то свойским в рассматривании исписанных листочков, стал заслушивать сие повествование с особым интересом.

Мужик, каких не нужно было и искать по всей земле государевой, в пыльной потрёпанной фуфайке от долгой и нелёгкой дороги, с взъерошенной бородёнкой и лохматой макушкой «горшком», не отличался особыми манерами общения и даже не воздерживался от крепкого словца, благо в харчевне отсутствовали дамы. Нельзя было сказать, что он не любил своё трудное житейство, которое по его же россказням могло показаться и вовсе неким невообразимым приключением, преодолеваемым им с такой же лёгкой руки, как прямо тут заливалось пенное в его опустевшие кружки. Ощущение складывалось действительно необыкновенное, ведь мужику вполне можно было поверить, и когда Борис Борисович пристальнее стал внимать его долгой речи, то продолжил дивиться ещё больше, воспринимая доподлинно всю информацию за чистую монету.

Пока звучал монолог, Сапожковский вовсе и не заметил, как его тёмный уголок посетила молодая половая служанка, которая не прибегла предложить ночному гостю чего-нибудь съедобного, а только молча поднесла к нему металлическую баклажку, которая вот-вот должна была наполниться чем-то загустевшим в её кувшине. На что собственно профессор также, совершенно не используя слов, указал той на категорическое нежелание употребить предлагаемого напитка, кивнув блестящим лбом в знак благодарности за оказанное внимание, снова принявшись за своё неожиданно всплывшее дело. Серые глаза не выдавали в нём ничего, а уши тем временем выполняли остальную работу.

Излагаемое мужиком можно было вполне уместить в увесистом томе старинного образца, где помимо текста монахи-летописцы особенно облюбили изображать яркие иллюстрации чуть ли не на каждой страничке. Но самое важное из озвученного старик, конечно же, уловил и, возможно, тем самым абсолютно изменил всю свою дальнейшую жизнь. Рассказчик поведал, что путь держит из местности, которая более известна многим как Камень. Опять же из слов повествователя стало известно, что именно там нашли свой вечный приют многие семьи крестьян, которые не хотели ни жить, ни погибать под жестоким гнётом царственного режима и приверженцев новых обрядов. Шли они туда за свободой, за куском хлеба, за надеждами, за счастьем, за жизнью – всё это в действительности и было приобретено где-то там на Камне. Целые поселения были выстроены вдоль берегов прекрасной полноводной и животворящей реки, дарующей ключи для самого светлого просвещения, с которыми открываются настоящие завесы таинства бытия. Людям в одно время там принадлежит всё и в то же время не принадлежит совершенно ничего. Природа не жалеет своих богатств, льющихся через край, и всякий вступивший на ту землю берёт те богатства и с благодарностью ими пользуется, облагораживая прелестный край и оберегая его от алчности чужаков. Там каждый делиться с каждым, и любой может сделать мир настолько лучше, насколько он это сделать способен. Нет ни преступлений, ни преступников, готовых их совершать, а если заводился вор, то люди его просто изгоняли, считая не достойным быть рядом с ними на райском островке средь океана обыденности. И всё это ютится на обширных клочках земель Алтайского предгорья, вдоль реки Бухтармы, где как на грядке насажены деревеньки из нескольких дворов, мирно проживающие своё размеренное блаженное существование, сохраняя девственную чистоту волшебного места и поддерживая тонкую мистическую связь с природой.

И там же, где-то в глубине глухого леса, у самых корней величавой Белухи, томится некое ещё более загадочное и окутанное непроглядной завесой тайны место, куда во́все зайти может и не каждый. Туда путь не расскажут ни люди покинувшие Камень, ни местные, осевшие там, похоже, навечно, а если и расскажут, то намеренно сделают путаницу, какое-нибудь непростое испытание, дабы неизвестному искателю или путешественнику путь туда был заказан. Природа Камня и люди Бухтармы вместе воссоздали такой союз, о котором не могли бы и поведать в самых старинных сказках, где сохраняется та крепость ниточки, соединяющая две частички одного целого. Для того загадочного места даже не существует единого названия, и нет ни одной рисованной карты с указателями, чтобы хоть одним глазком можно было запомнить путь к заветной цели. И, что там собственно находится, также доподлинно никто рассказать не может, как не стал рассказывать и захмелевший повествователь, довольно утомлённый своей историей. Но всё же смог поведать мужик с некоторым сожалением и глубочайшей печалью ещё кое-что о том таинственном местечке, создав совершенный образ совсем магического подобия, что даже профессор отметил это обстоятельство в своей записной книжечке на обратной стороне обложки. Фраза была следующая: «В то место могут попасть только люди с добрым сердцем, и только такие люди обретут там свой покой». После сказанного у мужичка проступила крохотная слеза, которую тот незаметно попытался утереть своим замусоленным рукавом. И это стало по-настоящему тем моментом для Сапожковского, когда что-то пронзило его душу насквозь, вывернув какую-то даже загадку его самого наружу. Словно он искал чего-то так долго и вот, наконец, нашёл именно здесь, где-то далеко от бурной человеческой цивилизации, в одном стареньком придорожном трактирчике, в который захаживают, может раз в месяц, какие-нибудь проезжие гости по случайной свое нужде, блуждая от поселения к поселению. Здесь не могли быть высокопоставленные личности, дающие широкие балы по одной лишь своей прихоти, только беглые крестьяне, государственные преступники, отслужившие офицеры, кочующие работяги, отважные энтузиасты, юные натуралисты, но именно от таких людей возможно было услышать что-то о настоящей жизни.

И да, можно было даже упрекнуть старика в чрезмерной доверчивости и совершенной человеческой неразборчивости, приняв его столь внезапную заинтересованность вопросом, в котором его просветил проходимец, за нелепое стечение обстоятельств и даже детское любопытство. Но нет! Профессор высокоуважаемый деятель наук и мужчина сам по себе не совсем простой. В его жизни случалось всякое: невзгоды, бедность, взлёты и падения – всё переживал он, и с любой бедой справлялся и любого мошенника он мог распознать даже за версту.

Поэтому проявилось на поверхность для него в необычных словах простого мужичка такое, что нельзя было оставлять доживать здесь, в этой трухлявой харчевне, последние годы несостоявшейся в былые времена мечты. Борис Борисович вырвался из тьмы и во всей своей красе предстал перед малого вида человеком, который совсем было потерял связь с настоящим миром. К величайшему изумлению трактирщика открылась небывалая картина, когда завязывался задушевный диалог между людьми совершенно различного друг от друга рода и деятельности, и до того его поразила таковая ситуация, что и сам весьма заинтересовался происходящим, развесив собственные уши, которые до этого будто были набиты пробками.

Разговор удался на славу, и Сапожковский тогда удовлетворил свой пылкий ум профессорского миропознания, загрузив ещё несколько пудов научных догадок к своему непомерному багажу знаний. Мужичок просил прощения за свой болтливый и чрезвычайно длинный язык, угадав в старике некоего другого человека, о ком даже сам профессор вряд ли догадывался. Его было нельзя остановить, а Борис Борисович и не хотел того вовсе. Совершенно напуганный и весьма захмелевший, крестьянин излагал свою историю, что его некогда прогнали из Камня за некоторые «дурацкие» проделки и за его зависть к чужому добру, что он совсем жалеет о том и раскаивается, думая, что получит прощение от самого Сапожковского, что после этого спокойно можно возвращаться обратно. На что профессор только отрицательно качал головой, интересуясь больше тем, как можно добраться до Камня и существуют ли туда почтовые пути.

Долго ли происходила та чудная беседа, или нет, но профессор изъял из неё то, что Камень – это самое открытое для путешествий место, где будут рады любому путнику, если его сердце будет столь же радушно принимать все предписанные там человеческие законы и правила. Да, на Камне возможно и живут люди, скрывавшиеся от государственных преследований, совершившие или не совершившие некогда какие-нибудь преступления, но те люди, получая что-то вроде новой жизни, начинали её же прямо-таки с нуля и хотели быть по-настоящему полезными себе и окружающим, выстраивая только тёплые и братские отношения между новыми живыми деревнями.

Может быть, то самое и запало в душу немало прожившего профессора, чтобы посетить наконец-таки заветное место для отдыха собственной души, где вполне возможно ощутить недостающий ему прилив сил от тех людей, что давно потеряли крепкую связь с остальным «высокопочтеннейшим» миром.

В минуты разновесных дум, когда Сапожковский оставался наедине со своими мыслями в собственной усадьбе, которую давно не посещали ни родственники, ни старые друзья, ни уважаемые коллеги, он останавливался у высокого окна и рассматривал широкую даль, где были яркие россыпи недосягаемых звёзд, весело подмигивающих своими острыми лучиками, дабы уловить хоть какую-нибудь самодостаточность зародившихся в собственной же голове идей, чтобы однажды попросту взять да бросить всё и, наконец, выехать прочь, туда, на дивный Камень, где забудутся тесные и душные семинарии и бесконечная круговерть научных заседаний, в которых приходится производить одни и те же споры, повторяя одинаковые доводы, в пользу собственной правоты против грузной массы тех, в ком совершенно не видно никакой вовлеченности в саму суть любого выставленного на суд вопроса. Местом, где не будет всюду сующих нос современных обывателей, даже не пытающихся хоть на унцию уловить глубину мысли твёрдости доказательной базы теории истинных практиков, он представлял всегда именно тот самый легендарный Камень, о котором с каждым новым днём находилось всё больше и больше информации, случайно всплывающей тут и там, где-нибудь за встречей с видным деятелем, или в тексе, проскальзывающих колонок утренних газет. Всё это играло с профессором некую шутку, которая формировала пласт, тяготивших и подрываемых сомнений: «А нужно ли это всё по итогу?»

И каждый раз Борис Борисович умудрялся находить самое, что ни есть, трезвое объяснение всем своим внутренним помыслам, ловко отодвигая назначение даты отбытия некой его несуществующей экспедиции, которой предстоял долгий и трудный путь на Алтай. Маршрут при этом прорабатывался тщательно. Каждый шаг должен быть зафиксирован заранее, дабы исключать любое недоразумение, в результате чего действительность сама собой отдаляла то начинание грандиозного путешествия, образуя искусственную преграду, для преодоления которой невозможно было найти должного средства. И так Сапожковский прощупывал хрупкую почву и измерял каждую пядь собственного же проекта, продолжая закапывать его глубже и глубже в бесконечный анализ мыслительных импульсов старого консерватора, которому страшно было и подумать о провале самой замечательной на свете миссии. День за днём он то забывал, то опять вспоминал о таинственном месте, где-то в отдалении Каменного общества, совершенно не тронутом никакой государственной властью, подчиняясь лишь только собственным же правилам круга и природным законам.

В те минуты и часы, когда мысли уходили прочь от ещё несовершённого, Борис Борисович был изрядно занят университетскими делами, проводя незабываемые лекции о биологических и философских начинаниях человеческого общества, о неразрывности понимания развивающейся цивилизации и природной среды, о вечной связи всего со всем, от бесконечного переноса энергии до всемирного круговорота воды. Его слушания всегда проводились при полных залах и при такой необычайной тишине, которая нависала звенящим воздушным одеялом над всей аудиторией. Возможностью завлечь первым же только предложением в саму суть проблемных вопросов, которыми затрагивалась та или иная тема лекционного занятия, он с лёгкостью образовал вокруг себя образ некоего магического оратора, такого мастера слова, о чьём необычайном труде могли только слагаться самые настоящие студенческие легенды. Бывало и такое, что студенты действительно боялись пропустить хотя бы одну лекцию Сапожковского из самого только страха вдруг быть пойманными его непомерно пронзительным стальным взглядом, после чего, якобы, Борис Борисович не простит такого не уважения к его делу и обязательно повлияет на будущее обучение молодых учеников, вплоть до возможности дальнейшего пребывания в заведении или отчисления из него.

Хотя в действительности профессор и был по-настоящему строг и требователен к собственному предмету, но он никогда бы не посмел выставлять прогуливающих студентов вон из училищных стен, считая это в высшей степени самым последним наказанием, которое можно применить к ученикам, совершим ту или иную оплошность. И эти оплошности были вовсе не прогулы или внезапная дремота, настигающая порой некоторых из молодых активистов, а явные недопустимые ошибки в научной деятельности, которые требовали непременного своего внимания и исправления. Как правило, Борис Борисович всегда хмурил густые брови, нависающие прямо над круглыми его глазками, словно древний сушёный мох, и их взгляда в такие моменты было уже вполне достаточно, чтобы студенты принимались за исправление любого из своих провалов. Но Сапожковский же тогда применял собственную разработанную методу по устранению недочётов, которая обязательно подкреплялась дополнительной лекцией для прослушивания абсолютно всех, и даже тех, кто и не совершил бы подобных промахов – так Борис Борисович прививал скорее не любовь к науке, а уважение к пониманию трудовой деятельности, её действительной весомой цене и коллективный дух.

Когда же достигали до профессорского разума новые волны его же предприятия, которые могли бы вполне потопить скромную лодочку Сапожковского в бурном потоке океана мыслей, то он просто отбрасывал любые свои дела и выбирал в зависимости от места пребывания такой укромный уголок, где чувствовал себя уютно и безопасно, чтобы затеять очередную внутреннюю борьбу, которая возможно не закончится никогда вовсе. В той борьбе участвовали всё те же лица, что и тогда, в тот самый памятный вечер, в харчевне всеми забытого трактира: он – профессор и старый прагматик; захмелевший мужичок со своим невообразимым грузом поистине необычайных историй; и трактирщик, выступающий скорее в роли того самого пресловутого судьи ареопага на прениях и спорах двух греческих учёных, потерявших смысловую нить между теориями.

Можно ли подумать в тот момент, что Борис Борисович занят чем-то действительно важным? Скорее всего – нет. Сапожковский, применяя собственные методики вычислений и поисков истины и вдохновения, был весьма сравним с человеком легкомысленным и даже ленивым, который, наплевав на все навалившиеся дела, просто выбрал бездействие и невообразимо долгое стояние, сидение или лежание, плотно закрыв глаза и иногда бормоча чуть слышно про себя какой-то, невоспроизводимый для стороннего слушания, монолог. Или, когда приходилось ему лежать, то совершено казалось, что профессор просто утомился и решил вздремнуть, чтобы потом с новыми силами приниматься за свои ежедневные начинания. Но никто в действительности своей и не догадывался, что такое невзрачное «бездействие» было делом, какого не смог бы и повторить любой из тех, кто случайно застал его за ним. Какой это был по масштабам колоссальный мыслительный процесс, воссоздающий необычайное путешествие, где-то в закромах несуществующего наяву собственного мира Сапожковского, проникая туда, где удалось вымерить и исследовать путешествие ещё невоплощенной экспедиции…

Книга первая

Глава первая

Чудо природы на западе от Сибирской тайги – так можно обозначить эту местность на карте великой страны. Густая поросль, охватывающая значительную часть безлюдных территорий, установила здесь собственное царствование, какого ни встретить, переходя далее на восток, к предгорьям могучего Рипейского хребта и сосновым гулливерам Тобольской губернии. Многочисленные реки извилистые и полноводные, и каждая питает прекрасную Вятку – реку богатую и весьма почитаемую в народе. Недаром край назвали Вятским, а губернский город получил именно такое же имя – Вятка. Как звучно, как необычно. Город, считавшийся не так давно ссыльным и совсем не приветливым, даже неприятным и отталкивающим, преобразился в настоящую симфонию, некую жемчужину под тенистым покровом человеческого невежества. С его мощёными дорожками, вдоль разномастных улиц, деревянными избами, настроенных тут и там, и белокаменными храмами, колокольными звонами разносящие металлическую песнь.

Что ни говори, а всё же по нему будут скучать. Не все и не каждый, но будут. Если выезжали, бывало, со дворов почтовые тройки, запряжённые весёлыми лошадками, танцуя проносились они мимо снующих всюду пешеходов, создающих только сумятицу, и с криками находчивых кучеров пропадали снова из виду, тогда возвращалась в город очередная идиллия. Снова беспечная болтовня о житейском, бесконечная птичья трель и отдалённый собачий лай, напоминающий собой, что город есть ещё и там, дальше, где высятся золотые купола Преображенского монастыря в одну сторону или сизые шатры Успенского Трифонова собора в другую. Там крестный ход, здесь – крестятся.

Одна из таких почтовых троек сейчас как раз-таки покидала вотчину Вятского края на всеобщее обозрение уличных зевак, коих находилось тут немало. Каждый норовил скорее заглянуть за занавеску диковинного витиеватого экипажа, чтобы рассмотреть, кому на этот раз удосужилось сделать преждевременный отъезд, да и ещё и на солидном дилижансе, да в такую-то рань. Хотя узнать, кому принадлежит такой дивный экипаж, для всех не составляло никакого труда. Почтальон, не придавая никакого значения любопытству окружающих, мирно вёл своих гнедых по булыжникам городской дороги, которая вот-вот уже прекратит существовать, уступая место сухому усаженному грунту, и так до следующего губернского центра, где снова найдётся какой-нибудь добрый кирпич, выравнивающий уличные ухабы.

Пассажиры, располагались друг против друга, тесно обустроив по кругу собственные баулы и узелки, упираясь ногами под сидения соседа. Молодой студент Пётр Самарин пристально разглядывал проносящиеся мимо срубленные из брёвен серые строения, провожая глазами избёнку за избёнкой, пытаясь запечатлеть каждый изгиб деревянных домов в собственной же памяти. Лица людей самого разного сорта и деятельности мелькали тут и там, пропадая за тканевой шторой из виду, а затем, затухая, где-то позади, непохожими друг на друга голосами. Ни краснощёкий торговец баранками, ни худощавый засаленный дворник, ни важный чинный канцелярист или вальяжный пузатый полицмейстер, ни даже вислобокая торговка пирожками – никто не улавливал синеву глаз Петра сквозь зашторенные оконца почтовой брички. Он скромно прощался с городом. Он скромно прощался с родным краем.

Пётр не любил кричать, как и не любил показаться наигранным и не настоящим. Всегда стараясь молча пережить ту или иную ситуацию, он тихо мог стерпеть и умолчать, не выдав внутреннего преждевременного недовольства. Пришло это скорее из детства, когда мальчуган Петька, носился по городским просторам, забегая в самые закоулки ещё тогда не совсем отстроенных улочек, теряясь среди столь же беспечной ребятни, которые устраивали шумную возню под ногами сердитых жителей. И случались тогда мелкие шалости, казавшиеся настолько весёлыми, что смех детворы разносился гулом и эхом по всей Вятке. Уронит ли уставший водонос вёдра, опрокинув воду прямо на тротуар, или растеряет вязаные корзины беспечная торговка – тогда мчатся все дети прочь, и смех их бежит, будто за ними. Соберутся после в укромном углу и не остановить, всё расскажут и покажут, как было. Потом родители всегда выдавали такую порку, что усваивалась шутка довольно легко и быстро, а Петру, который порой даже и не бывал в центре событий, попадало и того более всех. Он же всё терпел, и молча убегал в хлев, где никто его не смог бы найти и увидеть, и ревел, а потом долго начинал что-то думать, насколько это хватало трёхлетнему ребёнку, и только затем, вовсе забывая обиду, ковылял домой. С душевной улыбкой вспоминается всё сейчас, и с глубоким пониманием, а порой и сожалением, но время, тем не менее, шло своим чередом.

Вторым пассажиром был не кто иной, как сам профессор Борис Борисович Сапожковский. Старика уже давно не волновала вся мирская суета, вниманием своим он более был устремлён в собственные таинственные записки, которыми он вряд ли бы с кем-то когда-либо делился. Загадка Бориса Борисовича всегда будоражила умы молодых студентов, оставаясь вовсе никогда не разгаданной. Ему была точно не интересна вся эта академическая застенка и кафедральные выступления, хотя удавались они у него на славу, вызывая в самых тихих аудиториях к окончанию лекции бурные аплодисменты среди учащихся. Сапожковскому подавай живое исследование, экспедиции и путешествия. Он вырос в них, кажется, что возможно он и родился во время поездки, прямо-таки верхом на коне, да и сразу в путь. И сейчас, когда, наконец, удалось вырваться в дорогу, он с облегчением покидает собственные родные края, без каких-либо колебаний и сожалений. Но он всегда возвращался именно сюда на берега Вятки.

Вряд ли Борис Борисович ответил бы кому-то, почему он, так любя путешествия, возвращался всегда в своё старое забытое поместье, в котором уже давно не живут ни его родичи, ни его прислуга, некогда отпущенная им же самим на вольные хлеба. Скорее всего, никто бы и не осмелился спросить об этом. Сапожковский был воплощениям великого и непоколебимого учёного. По крайней мере, так могла бы сказать добрая половина его научного окружения, но никто, конечно же, никогда этого ни себе, ни другим не признавал и даже не говорил об этом вслух.

Когда же стал вопрос о проведении скорой экспедиции, желающих набралось немереное количество. Каждому хотелось стать личным сопровождающим Бориса Борисовича в труднейшем переходе из сибирской тайги на алтайский Камень. Каждый грезил и сочинял целые истории, что вместе с профессором будут преодолены самые непроходимые горные перевалы и труднодоступные склоны, что любая бурная и ледяная речка не станет действенным препятствием на пути замечательных путешественников. Вся эта неразбериха могла наделать столько шума, что к экспедиции могли подключиться даже московские академики, если бы не твёрдый характер Сапожковского. Борис Борисович организовал самый настоящий отбор участников, среди которых он был готов избрать себе помощников. Не подходили ни завсегдатаи старших курсов, ни зелёные юнцы младших, отсекались любые гуляки и балагуры, самые ораторствующих и голосистые тоже с лёгкостью не принимались. Среди особенно усидчивых и довольно трудолюбивых Сапожковский разглядел нескольких претендентов, но сократил их количество только до троих, среди которых был и сам Пётр Алексеевич Самарин. Что говорить, а Борис Борисович был стоек и непреклонен. Двоих студентов он тут же сопроводил, узнав, что те на днях должны будут жениться. В пути обременённые семьёй помощники наведут только тоску и будут проситься домой, таково было твёрдое мнение заядлого путешественника, и он не мог подвергать собственную экспедицию подобной опасности и внезапному срыву. Так Самарин попал в замечательную компанию строгого профессора, естественно утаив свою недавнюю тайную помолвку с дочерью одного родовитого вятчанина. Мера категорическая, но Пётр с возлюбленной обо всём договорился, и клятвы их верности они закрепляли поцелуями.

Ему нужна была эта экспедиция. Пойти на такую аферу вряд ли бы кому-нибудь удалось из всех студентов училища. Пётр своим преспокойным характером зацепил за душу Сапожковского, и возможно, не будь у тех двоих женитьб, то наверняка бы нашлась некая заковыристая причина, по которой Борис Борисович обязательно бы отказался от их услуг в пользу Самарина. Был ли он его любимым учеником? Навряд ли, но вот его некоторые качества, его терпеливость и его непревзойдённый живописный почерк очень заинтересовали профессорскую голову.

Все дневники и все журналы путешествия естественно взвалились на Петра. Он должен был вести каждодневные экспедиционные записи, чтобы, в конце концов, подготовить итоговый отчёт о проделанном путешествии. Личные записи и наблюдения Сапожковского не входили в круг обязанностей юного помощника, поэтому записные книжки носились всегда при нём, а пометки по возможности оставлялись ежечасно. Благо бумажных кип хватало. Пётр, в самом деле, был влюблён в чистописание. Свой особенный почерк он формировал долгими зимними вечерами, когда затягивалась продолжительная леденящая стужа в светлом и тёплом родительском доме. Стоит отметить и заслугу его отца, некогда ссыльного, но оставшегося на долгое житейство в Вятке видного канцелярского деятеля. Ведь не будь он рядом, то юный студент наверняка нашёл бы для себя занятия поприятнее, чем бесконечные высиживания за старым столом у тлеющей лампы с мерцающим огоньком. Конечно, не будь и у него действительной заинтересованности к делу, то вряд ли бы вышло что-то дельное и красивое, что в итоге и получилось. Видимо эта любовь к чернилам и жёстким пожелтевшим листам передаётся по наследству, откуда-то из самых древних летописных глубин веков, когда словом на бумаге могли поделиться только монахи и церковники, если таковые бывали в его роду.

Так или иначе, но за кропотливое и трудное обучение в детстве судьба вознаградила Петра Самарина знаменательной встречей с профессором Сапожковским. Этим гением воплоти, который брался за дело, заведомо уже зная о будущем результате, не оглашая о том другим. Каких только не ходит о нём легенд в училище, все не перескажешь, а главное, что фантазия учащихся порой и не знает границ, одаряя Бориса Борисовича порой самыми чудеснейшими способностями какими мог бы обладать современный человек. Никто бы вовсе и не удивился, когда бы узнал, что Сапожковский сам царь-батюшка, прикидывающийся учёным стариком. А ведь некоторые даже об этом поговаривают, считая, что профессор некогда действительно имел отношение к царственной династии, да только отрёкся вовсе от престола в пользу наук. Можно было с лёгкостью даже поверить в таковой факт, ведь Борис Борисович обладал действительным необычайно притягательным обаянием и харизматической наружностью. Его белые седины, которые можно было приравнять по цвету с самым чистым горным ледниковым снежком, складно покрывали его лысеющую макушку, плавно переходя в дивную пушистую бородку, каких нельзя было встретить среди крестьянских душонок, а усы его укладывались очень ловким движением пальцев старого профессора, пронизывая воздушное пространство божественной грацией. Борис Борисович был худощав, оттого казался весьма вытянутым человеком, при своём не достаточно высоком росте, а борода несколько удлиняла его подбородок, создавая некоторые резкие черты его и без того угловатого лица. Глаза всегда горели каким-то холодным огоньком его металлического взгляда, хотя он не отталкивал, а скорее заставлял чувствовать себя песчинкой рядом с ним. Он предпочитал носить бежевые брюки и бежевый жилет с многочисленными карманами, на всякий случай жизни, поверх белёсой рубахи, бурые кожаные сапоги и кожаные перчатки. На голове носил пробковый бежевый шлем, который некогда получил в дар от одного английского натуралиста, с каким имел давнюю дружбу. Рядом всегда держал свою фризовую шинель, которую надевал только в холодную погоду.