Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль

Как распознать травматические события

Важно отметить, что не все сложные события, происходящие в отношениях, являются травматическими. Все мы наверняка сталкивались с гневом родителей, были отвергнуты, слышали обращенную к себе грубую речь (в том числе на работе), переживали предательство друга/подруги, становились участниками разговоров на повышенных тонах. Я не хочу патологизировать этот относительно нормальный опыт или утверждать, что мы должны защищаться от любого негатива. Хороший психологический менеджмент подразумевает признание того, что ни мы, ни другие люди не идеальны. Вероятно, все мы когда‑нибудь получим неприятный опыт в отношениях и сами причиним кому‑то вред. Хорошее психологическое функционирование подразумевает способность распознавать такой опыт, управлять им и развивать психологическую устойчивость, чтобы негативные события не беспокоили нас больше, чем необходимо. Некоторый неприятный опыт (отвержение, неудачи и т. д.) даже можно считать полезным, потому что благодаря ему мы учимся перерабатывать негативные эмоции и управлять ими. В идеале в этот период нас должны поддерживать родители/опекуны, чтобы мы научились эффективно управлять эмоциями, но без такой поддержки (например, если родители пренебрегают ребенком) даже простое неприятное событие может нарушить функционирование человека и стать травматическим. Некоторый опыт (например сексуальное, физическое и эмоциональное насилие) явно выходит за рамки управляемого и является травматическим и/или абьюзивным.

Сложно четко перечислить травматические события и события, которые такими не являются.

Часто граница, разделяющая травматический и нетравматический опыт, зависит от восприятия жертвы.

В некоторых случаях межличностные травмы возникают не из‑за того, что случилось с человеком, а из‑за того, чего не произошло. У всех людей есть базовые физические и психологические потребности, включая потребность в пище, тепле, крыше над головой, одобрении, заботе, безопасности, чувстве принадлежности, признании, независимости и поддержке. Когда эти потребности не удовлетворяются или подавляются, происходит атака на развивающееся эго, которая может проявляться как травматическая реакция. В случае травмы важно обращать внимание не только на наличие негативного опыта, но также на отсутствие положительного опыта и заботы.

События, которые я обычно считаю травматическими, включают сексуальное насилие или его угрозу в детстве или взрослом возрасте, физическое насилие или его угрозу в детстве или взрослом возрасте, наблюдение за семейным насилием в детстве, эмоциональное насилие или принудительный контроль (словесные оскорбления, принижение достоинства, обзывания, контроль, манипуляция, отрицание вашей реальности или направленный на вас гнев), парентификацию (ребенка просят взять на себя эмоциональные или физические задачи, которые обычно выполняет родитель), пренебрежение со стороны родителя (эмоциональные или физические потребности ребенка не удовлетворяются), внезапная смерть родителя/брата/сестры, травля в школе или на работе (особенно если она длится долго или происходит во время важных периодов развития), сталкинг, абьюз со стороны партнера, тяжелое неожиданное предательство со стороны близкого человека, а также религиозное насилие/контроль, в том числе вовлечение в секту.

Следует отметить, что иногда травмы и насилие происходят в целых группах людей (или группы людей им подвергаются). Размышляя о детстве в Индии, я осознала, что культура этой страны характеризуется сильным принудительным контролем, направленным на всех женщин со стороны семьи, школы, места работы, религиозных и правовых институтов, а также правительства. Это объяснялось «требованиями морали» и «семейными ценностями», однако акцент был на подавлении и контроле самостоятельности, поведения, сексуальности и тел женщин. Абьюз и такие травмы, как сексуальное насилие в детстве, изнасилования и домашнее насилие оправдывали культурными нормами. Другие культурные аспекты, включая всеобщую бедность, коррупцию и злоупотребление властью, тоже создавали проблемы. Хотя я не могу описать весь опыт группового вреда в этой книге, потому что он слишком велик, я признаю его и призываю читателей остерегаться санкционированных обществом форм насилия, например расизма.

Иногда отношенческие травмы могут принимать форму несовпадения темпераментов родителя и ребенка (например, очень застенчивый ребенок и общительный родитель), и в таких ситуациях ребенок чувствует себя изолированным внутри семьи или привыкает к мысли, что его поведение неприемлемо. Со временем микроотвержения, с которыми ребенок сталкивается в таких случаях, накапливаются и приводят к отношенческой травме. Эта травма влияет на убеждения, сформированные ребенком о самом себе, и ведет к возникновению чувства стыда. Тем не менее, некоторые люди, пережив вышеупомянутые ситуации, восстанавливаются без специфических посттравматических проблем, особенно если эти ситуации происходили на фоне стабильности и последовательности в ранние годы жизни.

Распознавание травматических событий и реакция на них

Как правило, когда значимое травматическое событие (например, жестокие унижения на работе) происходит во взрослом возрасте, человек сразу распознает природу этого события и его возможные психологические последствия. Человеку, получившему неприятный опыт, часто предлагают поддержку и следят, как он будет себя чувствовать впоследствии. Жертвам предоставляют возможность высказаться, а семья и друзья предлагают свою помощь. Происходит нормализация процесса реакции на травму, и наступает понимание, что жертвы испытывают целый спектр сложных чувств и ведут себя определенным образом, обусловленным травмой (например, им снятся кошмары, люди становятся раздражительными). Такая поддержа ускоряет восстановление, поскольку люди объединяются для борьбы с причиненным вредом.

Отношенческая травма может повлечь за собой специфические проблемы, первая из которых заключается в том, что человек распознает событие как травматическое слишком поздно. Некоторые типы межличностного насилия начинаются практически незаметно (например, принудительный контроль в партнерских отношениях), а природа и последствия этих событий часто остаются без внимания до тех пор, пока жертва не сможет выйти из ситуации. Есть и другие травмы, которые могут остаться незамеченными жертвой – или окружающими – в момент их нанесения. Сексуальное насилие – распространенный пример: некоторый сексуальный опыт нормализуется в определенном контексте (например, половой акт с партнером без его высказанного согласия) или не воспринимается жертвой как травматический, пока не становится слишком поздно. Жертвы изнасилования до сих пор сталкиваются со стигматизацией и пристыживанием, поэтому многие из них, даже осознавая произошедшее, не обращаются за помощью и не рассказывают о своей травме. Если рану не лечить, она начинает гноиться. То же самое можно сказать о травматическом опыте. Сталкинг тоже часто остается незамеченным жертвой и окружающими. Преследование всегда ужасает жертв из‑за глубокого вторжения в их жизнь. Они обычно чувствуют сильную тревогу, но не всегда связывают ее с вторжением в личное пространство и могут годами не осознавать, что их преследуют. Как правило, они называют сталкера просто «настойчивым» или «раздражающим». Не распознавая вредоносное поведение по отношению к ним, люди не понимают, что они могут обратиться за помощью.

Иногда виновные намеренно называют произошедшее другими словами и внушают жертвам, что абьюзивное поведение нормально и безобидно. Яркие примеры включают сексуальное насилие в детстве («Я делаю это, чтобы показать тебе свою любовь»), эмоциональное насилие («Это ты заставил(-а) меня это сделать»), принудительный контроль («Я следовал(-а) за тобой, чтобы удостовериться, что ты безопасно добрался(-ась) до работы, почему ты так реагируешь?»), травлю («Я просто даю тебе обратную связь, наверное, ты не подходишь для этой работы») и насилие со стороны интимного партнера («Ты меня разозлил(-а), потому что вернулся(-ась) домой поздно. Это ты виноват(-а), что я тебя ударил(-а)!»). Из‑за таких высказываний, а также поведения людей, совершающих подобные действия, или систем, окружающих жертву, жертве становится особенно трудно, во‑первых, распознать абьюзивное поведение, во‑вторых, дать ему название, и в‑третьих, переложить вину и гнев на обидчика, вместо того чтобы испытывать стыд и чувство вины. Последний пункт, способность переложить вину и ответственность, особенно важен, поскольку он позволяет проработать эмоции, включая гнев, и направить их в нужное русло. Это значит, что интенсивность эмоций снизится со временем.

Люди, пережившие эти формы абьюза, часто говорят, что все началось менее выраженно, из‑за чего им сложно определить точку отсчета. Например, большинство жертв сексуального насилия в детстве отмечают, что границы нарушаются постепенно, а насильственные действия прогрессируют со временем. Это означает, что жертва привыкает к некоторым поступкам и начинает считать их нормальными, вместо того чтобы распознать их как насильственные. Здесь можно провести аналогию со всем известной лягушкой в кипящей воде. Люди, пережившие сексуальное насилие в детстве, иногда вспоминают, что сначала они оставались наедине с насильником, затем чувствовали прикосновения несексуального характера (щекотка, например), а затем все заходило гораздо дальше. То же самое характерно для абьюза со стороны интимного партнера или травли: все может начинаться с менее пугающих действий (например, крики во время ссоры) и трансформироваться в физическое насилие или контроль.

Другой фактор, важный для способности человека распознать насилие – это паттерны поведения обидчика. Многие люди, причинившие отношенческую травму, в разное время дарили жертве любовь, поддержку и положительное подкрепление в рамках отношений. Это часто приводит к тому, что жертвы решают забыть об эпизодах жестокого обращения или просто не обращать на них внимания, потому что в целом в отношениях они чувствуют близость к партнеру и заботу с его стороны. Это обычно называют циклом насилия интимного партнера: постепенное нарастание напряжения, взрыв, выражение сожаления, извинения и любовь, но затем цикл начинается сначала. Насилие такого типа не всегда является намеренным и продуманным. Виновные действительно иногда жалеют о содеянном и пытаются прекратить насильственные действия, но им это не удается, поскольку они не понимают, чем эти действия вызваны и как изменить свое поведение.

Жертвам особенно сложно понять проявления сожаления и любви, а также принять факт насилия, особенно когда они отчаянно хотят верить, что виновный их любит и обязательно изменится. «Как он(-а) может причинять мне боль и при этом говорить, что любит меня?» – вот распространенный вопрос.

У некоторых жертв нет иного выбора, кроме как смириться с насилием. Дети, которые подвергаются эмоциональному, физическому или сексуальному насилию со стороны родителя/опекуна, обычно полностью зависят от этого человека. Психологически и физически ребенок не может принять, что человек, который любит его и заботится о нем, причиняет ему вред.

Травмы, которые остаются нераспознанными и неназванными жертвой и системами вокруг нее, лишают жертву поддержки, из‑за чего нормальные процессы восстановления (рассказ о своей ситуации и поиск помощи) становятся невозможными. Я хочу отметить, что это утверждение не является обвинением в адрес жертвы. Зачастую виновные активно пытаются сделать так, чтобы жертва даже не поняла, что к ней применяют насилие. Некоторые типы насилия сложно распознать, и им трудно найти определение в обычном лексиконе. Многие системы, институты и культуры так устроены, что они замалчивают насилие и прячут виновных, как это было с католической церковью, укрывавшей священников‑педофилов. Такое поведение не осталось в прошлом: когда я вижу, с какой ожесточенностью некоторые СМИ защищают обладающих властью мужчин, обвиняемых в насилии, я понимаю, сколько работы нам предстоит проделать.

Распространенные посттравматические симптомы могут принимать несколько форм. Многие мои травмированные клиенты замечают когнитивные изменения (изменения в мышлении). Типичные примеры включают:

«Я не могу перестать думать о том, что произошло».

«Я больше не могу ни на чем сосредоточиться».

«Я постоянно тревожусь».

«Я часто думаю, что люди хотят причинить мне вред».

«Я виню себя во всем».

Также распространены аффективные реакции (симптомы, связанные с самочувствием человека, например тревожность или гипербдительность). Негативные эмоции, например ужас, гнев, страх или печаль, могут быть связаны с самим травматическим событием, но они также могут проявиться в повседневной жизни. Человек может переживать более сильные чувства, чем обычно, или быструю смену разных эмоций, а также ощущать себя оцепенелым, раздраженным, отчаявшимся или печальным. У кого‑то возникают изменения в поведении (например, отстраненность от общества или проблемы со сном).

Все это нормальные симптомы, которые появляются у жертвы, и они помогают разуму и телу отдохнуть после травмы, создать нарратив и объяснить случившееся, защититься от угрозы и интегрировать произошедшее в свое мировосприятие и убеждения. Эти симптомы начинают вызывать проблемы, когда они сохраняются слишком долго. В DSM-5 говорится, что человека признают соответствующим диагностическим критериям ПТСР, если симптомы расстройства продолжаются больше месяца.

У всех нас разный базовый уровень настроения, мыслей и поведения, поэтому имеет смысл замечать изменения в привычном базовом уровне, когда вы пытаетесь понять посттравматические изменения. Этот процесс обычно тяжело дается людям, пережившим насилие в детстве, поскольку в результате этого вида насилия личность и жизнь человека могут быть полностью сформированы травмой. В таких случаях бывает сложно определить преморбидный (тот, который был до получения травмы) базовый уровень. Работая с клиентами, пережившими эмоциональное, физическое или сексуальное насилие в детстве, я обращаю внимание на мыслительные паттерны или чувства, которые особенно трудно поддаются контролю или вредят нормальному функционированию.

Например, гипернезависимость, сдержанность и ощущение собственной дефективности у Сьюзи сформировались в раннем детстве и стали неотъемлемой частью ее личности. У нас не было возможности определить базовый уровень, с которым можно было бы проводить сравнения, поэтому вместо этого мы постарались понять, в какие моменты эти паттерны доставляли больше всего проблем и как нам начать их менять.

Вообще говоря, если у кого‑то появляются значительные изменения в настроении, чувствах, мыслях и поведении после травмы, скорее всего, это реакция на травму. В идеале эти симптомы проходят, если позволить проявиться нормальным чувствам, которые человек испытал после получения травмы (злость, страх, печаль и т. д.), обратиться за помощью, получить воодушевляющую обратную связь от других людей («Разумеется, в этом не было твоей вины, и ты справился(-ась) с этой ситуацией наилучшим образом») и высказаться. Эти чувства и изменения абсолютно нормальны после травматического события, и движение вперед (а иногда и назад) через них является неотъемлемой частью процесса восстановления.

В какой момент восстановления после травмы можно застрять?

Есть несколько причин, по которым процесс восстановления может застопориться. Как уже было сказано, когда событие сразу не распознается как травматическое и человек лишается возможности высказаться и получить помощь, это событие отрицается. Оно игнорируется, вытесняется из сознания и начинает постепенно «гноиться» до тех пор, пока какой‑то триггер не активирует травматическое воспоминание и у человека не происходит сильная реакция, обусловленная травмой, на относительно безвредное событие. Сьюзи заметила, что ее часто охватывал страх, когда кто‑то произносил слова «недостаточно хорош(-а)». Ее мать часто употребляла эту фразу, и она вызывала у Сьюзи сильную эмоциональную реакцию, поскольку ее беспомощность и страх внезапно активировались.

Работая с клиентами, я часто использую аналогию с открытой раной. Травма – это психологическая рана. Как, по вашему мнению, затянулась бы физическая открытая рана, если бы вы просто игнорировали ее и продолжали заниматься своими делами? Возможно, она бы инфицировалась, но, даже если бы этого не произошло, вы наверняка испытывали бы сильную боль. В итоге рубцовой ткани образовалось бы гораздо больше, чем могло бы при условии своевременного обращения за медицинской помощью.

Отношенческие травмы, полученные в детстве, обычно формируют личность, мысли и чувства человека, и приводят к множеству проблем, которые проявляются очень рано, остаются незамеченными и усугубляются в течение жизни.

Тревожность – хороший пример: она часто возникает после получения травмы как вполне понятный способ заметить угрозу и отреагировать на нее, однако со временем она может стать неотъемлемой частью личности человека и распространиться на целый спектр ситуаций. В результате человек будет либо избегать этих ситуаций, либо пытаться компенсировать свое состояние путем чрезмерных усилий, которые приведут к сильному стрессу. В некоторых случаях даже может развиться избегающая структура личности (избегание множества вещей из страха быть отвергнутым) или социальная/генерализованная тревожность. Избегающее поведение, вызванное тревожностью, укореняет и усугубляет многие посттравматические симптомы и может привести к циклам избегания и дистресса.

Работая, я часто замечаю, что у жертв на момент начала терапии присутствуют необоснованные убеждения о том, что случилось («Это произошло, так как я не смог(-ла) защититься», «Это случилось, потому что мне не хватило сил сказать нет»), и из‑за этих убеждений они застревают в таких неприятных чувствах, как стыд и вина. У многих моих клиентов, переживших сексуальное насилие, присутствуют такие убеждения. Кроме того, в глубине души они винят себя в ситуации, которую они на самом деле не могли контролировать. Иногда люди, живущие в относительной безопасности, считают себя неуязвимыми («Если я поступлю правильно, со мной все будет хорошо», «С хорошими людьми происходят хорошие события, а с плохими – плохие»). Когда происходит травма, эти убеждения рушатся, и жертва перестает ориентироваться в мире. После травмы у людей могут сформироваться другие деструктивные убеждения: «Если с плохими людьми происходят плохие вещи, вероятно, я сделал(-а) что‑то не так». В некоторых ситуациях такие убеждения, как «я не нуждаюсь в посторонней помощи», мешают людям получить поддержку после травмы, в результате чего процесс восстановления стопорится.

Для большинства людей первым главным шагом на пути к восстановлению после травмы является анализ подобных убеждений, благодаря которому жертвы могут переложить ответственность на действительно виновного человека (обидчика), а затем двигаться дальше и справляться с трудностями, созданными травмой. Иногда проблемные убеждения, объясняющие, почему травматическое событие произошло, влияют на наше поведение. Например, если человек уверен, что он виновен в произошедшем изнасиловании, потому что ему «следовало защититься», он наверняка будет подвергать сомнениям правильность своих решений, держать других людей на расстоянии и переживать дистанцированность от общества, печаль и оцепенение, что только усугубит последствия первоначальной травмы.

Таким образом, люди могут оказаться в ловушке в процессе восстановления после отношенческой травмы из‑за своих убеждений, связанных с травматическим событием и собой, манеры, в которой они научились защищаться от мира, защитных механизмов, а также нарушенной обработки эмоций. Часто все эти факторы усугубляются из‑за отсутствия поддержки со стороны окружающих, а также систем, которые только укрепляют и укореняют травму.

Глава 2
Последствия комплексной травмы и предательства

Я впервые увидела Мэдисон, когда она ворвалась в кабинет психотерапии. Я сидела в тесной комнатушке в тюрьме, неудобно прижимаясь спиной к углу в противоположной стороне от двери. В кабинете стояли письменный стол, компьютер и два стула, расположенные друг напротив друга. Помещение мало напоминало типичный кабинет психотерапии, но часто использовалось с этой целью – впрочем, как и со многими другими.

Во время обучения судебной психологии я усвоила, что у меня всегда должен оставаться путь к отступлению. Я должна знать, где находятся дверь и тревожная кнопка, и клиент никогда не должен находиться между мной и дверью.

Мэдисон села на стул, стоявший у двери, и уставилась на меня, словно измеряя меня взглядом. Я бы предпочла, чтобы она сидела на моем месте, дальше от двери, но тюремный персонал не хотел выпускать ее из поля зрения. За долю секунды я проанализировала несколько вещей: две двери, количество шагов от надзирателя до нас и свою зависимость от его наблюдения за нами в оживленном блоке защищенного заключения.

Заключенных помещают в такие блоки, если их нужно изолировать от окружающих ради их собственной безопасности из‑за характера их преступлений, проблем в отношениях с другими обитателями тюрьмы или иных факторов риска. Находясь под защитой, заключенные пребывают в своей камере 24 часа в сутки, и их выпускают только тогда, когда остальные заключенные заперты. Это создает целый вихрь различных трудностей: у заключенных, находящихся под защитой, нет возможности влиять на динамику в блоке путем участия в различных активностях, будь то зарядка или работа. Мне казалось, что это похоже на антисоциальную старшую школу, где у людей возникает множество проблем.

Когда Мэдисон села напротив меня, я задумалась о ее преступлениях, отсутствии зафиксированных случаев нападения на персонал, ее явной потребности в психотерапии, желании быть здесь, множестве сигналов высокого риска (например, суицидальные мысли клиента), полученных нами за прошедшие несколько недель, интенсивности ее аффекта и взгляда, а также успокаивающем присутствии тревожной кнопки на моем ремне. «Вас окружат с трех сторон на расстоянии полуметра, и сотрудники будут на месте уже через несколько секунд», – сказали мне во время вводного курса, и я убедилась, что это действительно так, когда случайно нажала тревожную кнопку и увидела бегущую ко мне толпу надзирателей. Это меня успокоило, и в тюрьме я всегда чувствовала себя в большей безопасности, чем просто в обществе. Разумеется, эта безопасность обеспечивалась путем сдерживания и контроля, причем даже самого персонала.

Аффект обычно определяют как внешнее выражение внутренних эмоций. Мы оцениваем аффект человека, чтобы понять его психическое состояние, а также насколько стабильно его текущее психическое функционирование. Мы определяем тип аффекта (злой, напуганный, встревоженный), его интенсивность, согласованность и уместность (например, человек может говорить о чем‑то пугающем, но при этом неуместно смеяться), реактивность (реакцию) человека, а также отклонения от базового уровня. Интенсивность аффекта иногда может свидетельствовать о трудных эмоциях, повышенном риске физического нападения и различных проблем (неуместный аффект часто указывает на наличие психического расстройства, например). Клиенты редко нападают на врачей, понимая, что мы хотим помочь, и они обычно помнят об этом, контролируя свое поведение. Тем не менее возможность нападения на врача не исключена, и мне известно о нескольких примечательных случаях, произошедших с моими коллегами судебными психологами.

Я сочла маловероятным, что Мэдисон попытается причинить мне вред, и решила продолжить. Работа в тюрьме внутри малообеспеченной ресурсами системы означала, что мне иногда приходилось нарушать правила. Если бы я этого не делала, я бы не виделась с клиентами из‑за нехватки места и времени.

«Мой парень бросил меня, – рявкнула Мэдисон, – но все нормально, мне нет до этого дела».

Она обхватила голову руками. В течение десяти минут она говорила отрывисто, переключаясь от злости к апатии и иногда оказываясь на грани уныния. Ей не удавалось оставаться в одном эмоциональном состоянии более нескольких секунд, и каждый раз, когда эмоция становилась сильной, она либо произносила защитное: «Все нормально, мне все равно», либо меняла тему, переключаясь на небрежное описание динамики в блоке или более выносимые для нее разговоры о проблемах с друзьями. Когда я отметила, что она испытывает целый комплекс сложных чувств, вызванных расставанием, она резко встала и попросила закончить сеанс.

Мы работали вместе с Мэдисон на протяжении месяцев, и ее нетерпимость к эмоциям не проходила. Она проявлялась в виде больших трудностей с доступом к любым внутренним состояниям (мыслям или чувствам). Любая просьба задуматься о том, какие чувства вызывало у нее то или иное событие, приводила к требованию завершить сеанс. Мэдисон не была способна заметить свои противоречивые чувства или испытать связный эмоциональный опыт, и вместо этого она резко переключалась между несколькими личностями. Эти личности просто были разными сторонами ее эмоционального опыта. Как и у большинства из нас, у Мэдисон были разные способы выражения эмоций и поведения. Иногда она казалась очень отстраненной, чаще всего – злой, а изредка – уязвимой. У людей, переживших комплексные травмы, обычно присутствует четкое разделение между частями личности, причем оно может быть до такой степени выраженным, что им становится трудно объединить разные свои личности, и им часто кажется, будто их опыт не поддается контролю (например, они быстро переключаются на свою разгневанную личность). В крайних случаях у человека развивается диссоциативное расстройство личности (ранее его называли расстройством множественной личности).

Понятие «части личности» используется в нескольких видах терапии, включая схема‑терапию и терапию внутренних семейных систем. Я часто применяю схема‑терапию [1] в работе с травмированными клиентами, поскольку она позволяет концептуализировать и корректировать более обширные структуры убеждений, которые формируются после межличностных травматических событий. Она применима в случаях, когда у людей присутствуют выраженные реакции, связанные с разными частями личности, как это было у Мэдисон. В основе схема‑терапии лежит утверждение, что в детстве у нас есть ряд потребностей. Если некоторые из них или все остаются неудовлетворенными, у людей развиваются убеждения, эмоциональные реакции, механизмы управления стрессом и модели поведения (схемы), которые становятся привычными и влияют на самовосприятие человека, а также его поведение и взаимодействие с миром. Эти схемы также могут проявляться в том, что психологи называют «режимы», или части личности, описанные ниже.

Режимы – это просто способы, которыми люди выражают свои схемы в мире, а также все мысли и чувства, которые возникают, когда провоцируются различные схемы. Например, когда человеку со схемой покинутости кажется, что его игнорирует друг, он входит в режим «разъяренного ребенка» (например, отправляет другу множество гневных сообщений и пробивает кулаком дыру в стене). Другой человек с той же схемой может испытывать такие чувства, но не отправлять сообщения, а выпить бутылку вина, чтобы успокоиться и отстраниться от неприятных чувств. Все мы реагируем на мир характерными способами в зависимости от своих схем и умения выражать их. Поскольку травма становится причиной множества тревожащих убеждений о мире и самом себе, а также плохой эмоциональной регуляции, схема‑терапия помогает понять привычные паттерны и изменить их.

Мэдисон назвала свои личности/режимы так: Мэдисон, «которой на все плевать», Мэдисон – «грустный ребенок» и «пустая» Мэдисон. Что важно, она не осознавала и не могла выразить свое ментальное состояние (не была способна к ментализации) из‑за всепоглощающих эмоций: эти эмоции были бурлящей массой, и обычно она лишь замечала, что злится. Это распространенная реакция многих травмированных людей, особенно тех, кто рано понял, что эмоции будут либо проигнорированы, либо станут поводом для наказания и что стоицизм и отстраненность – это более эффективные стратегии избегания наказания. Мэдисон в раннем детстве научилась не обращать внимания на свои чувства, и теперь ей было трудно прислушаться к самой себе. Злость была единственной эмоцией, которая казалась ей безопасной.

Она рассказала мне о своем детстве (настолько подробно, насколько она считала допустимым) и ужасающем вреде, который причинил ей каждый, кто должен был о ней заботиться. Мы заметили, что единственный способ, которым она переживала эти трудные времена, заключался в том, что она полностью уходила в себя, направляла ненависть внутрь, выставляла на первый план жесткую и пугающую личность и употребляла наркотики, чтобы войти в состояние оцепенения.

Мэдисон была проницательна и умна. Она понимала, что некоторые выбранные ею пути были деструктивными, и она переживала внутренний конфликт между желанием измениться в лучшую сторону и своей склонностью возвращаться к привычным механизмам управления стрессом. Она мне нравилась, и я хотела ей помочь, что показалось мне интересным. Хотя привлекательность клиента не коррелирует с моими попытками ему помочь, она дает некоторое представление о реакции, которую он может вызывать у других людей, и динамике, на которую я могу ориентироваться в кабинете психотерапии. Невозможно испытывать симпатию к каждому клиенту, особенно в судебной психологии, но я всегда стремлюсь воспринимать каждого человека хотя бы нейтрально [2] и найти в нем то, что мне нравится или вызывает сочувствие. Интересно, однако, что я находила что‑то привлекательное в большинстве своих клиентов, независимо от того, что они сделали. Когда мы воспринимаем человека целиком и пытаемся понять его уязвимости, мы естественным образом начинаем беспокоиться о нем. Мне казалось, что многие люди видели, что Мэдисон крайне уязвима, поэтому тюремный персонал максимально поддерживал нашу совместную работу, несмотря на проблемное поведение Мэдисон в камере.

Изначально наша задача состояла в том, чтобы добиться терпимости к ее эмоциональному опыту и помочь ей не реагировать с яростью, направленной на саму себя (или других людей), когда с ней происходило что‑то неприятное. В результате раннего детского опыта у Мэдисон возникли одновременно и всепоглощающие эмоции, и трудности, связанные с доступом к этим эмоциям и их восприятием. Ее эмоциональная дверь была захлопнута.