Степь 3. Закат

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.

В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.

Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как девки усаживаться на скамью не спешил. Встал столбом. Сильные руки в напряге сложил на груди. Встряхнул чёрными кудрями. Хмурый пьяный взгляд уставил на появившуюся, и приняв вид ни то гордого орла, ни то упрямого барана замер в ожидании.

Переступила Матерь порог, оглядела стол ледяным взором и уставилась на сына, сверля и вымораживая его застывшими глазами. Только лишь узрев распластанную девку пред ним на столе, впервые за всё время своего пребывания в этом зале, нервно дёрнула веком. Видно, этот натюрморт среди недоеденной снеди, даже её железную выдержку перехлёстывал.

Плавно двинулась к непутёвому сыну и к мирно спящему девичьему телу. Подошла, оглядела незнакомку, призадумалась.

– Это кто ещё? – вопрошала грозная владычица скрипучим голосом одну из дев-невольниц, что сидела рядом, – это ж не из ваших будет?

– Не наша это, —заговорщицким шёпотом ответила ей девка, нервно позыркивая на купеческую скамью, – это молодая жена какого-то купца. Только имени я его не помню.

Вот тут уже и железо нервов Матери не выдержало, и кремень-баба взорвалась лютой бранью:

– Ты что творишь, – зашипела мать в ярости на любимого сыночка, отчего её лицо налилось кровью, глаза сузились, каменные черты искривились в зверскую гримасу, – ты почто род позоришь, щенок!

И недолго думая с размаха своим посохом его и облагоденствовала.

Но толи с князя хмель слетел, как и с прочих всех, толи ловкость рук так запросто не пропивается, но сын успел поймать тяжёлый набалдашник могучей рукой. Изловил на подлёте, не дав разбить голову, и схватившись за него удержал силой, лишив мать возможности вырвать посох на повторный замах.

Но не испуг сверкнул в глазах князя, не озлобленность, а растерянность и недоверие к сказанному наложницей. Он вытаращил глаза на девичью голую спину, заканчивающуюся пухлым задом, будто только что впервые узрел сей невиданный позор. Наклонился, заглядывая в лицо, расплющенное в пироге. Зыркнул в сторону купеческой скамьи, и не заприметив там никого, будто хоронящийся тать, ухватил тело пьяной молодой купеческой жены за лохмы, разбросанные по еде, и потихоньку стащил обездвиженное туловище на пол, затолкав пинком под скатерти.

Только мягкие и приличного размера титьки соскользнув со стола взбрыкнулись в разные стороны, будто взбесились от такого к ним обращения. Безвольное тело ни то пьяно пискнуло, ни то во сне издало жалостливый стон, но мирно свернувшись под столом калачиком, продолжило свой беспробудный сон, будто никем и не потревоженный.

Сфендослав отпустил маменькино оружие и охлопал ладони, будто стряхивая с них пыль, сделав свой княжеский лик довольным и беспечным, мол тела нет, и нет проблем. Матерь, получив обратно увесистый посох на повтор замахиваться не стала, одумалась, но побурлив и покипев внутри себя долгое время в полной тишине зала, грозно повелела бестолковому сыну:

– Ступай, проспись! Завтра поутру разговор к тебе будет. Хватит с меня твоих приблуд и пьяного распутства. Решать с тобой буду. Вопрошать буду перед родами благородных и доблестных русинов, а нужен ли нашему краю такой князь. Надоело мне за тебя дела править и за твои непотребства ответь держать.

Матерь снова приняла степенный вид, успокаиваясь в растерзанных чувствах, и уже совсем другим говором надменно-властно потребовала:

– Пойди с глаз долой.

Сфендослав нервно огладил бородку рукой. Пальцами как гребнями прибрал с лица чёрные кудри. Заозирался вокруг по полу, в тщетных поисках брошенной рубахи, но толи не очень хотел найти, толи это было нервное действо от услышанного приговора, но он с растерянным видом, как нагадивший щенок нетвёрдой походкой поплёлся к выходу, обходя столы вокруг. Так и вышел из светёлки в одних нательных штанах и даже без княжеской шапки, символа своей власти.

Когда Матерь выпроваживала сынка до дубовых дверей хмурым взором, лишь тогда заприметила доморощенного плясуна, коему было трын-трава до пояса и море синее по самое колено.

Только Дунав теперь не топал как давеча, а со зверской силой скручивал всё тело и закрытыми глазами выдавливал слёзы. Издавая еле слышный ни то стон души, ни то сильно приглушённый телесный рёв с зубовным скрежетом.

Матерь подошла к дружиннику и легонько стукнула ладошкой по спине. От чего Дунав в раз распрямился будто пружина, зенки выпучил и заозирался по сторонам. А в глазах полная бестолковщина, словно в другой мир вывалился, чудный, и ни разу невиданный. Лишь узрев перед собой невзрачную бабу в глухих одеяниях, очухался, но в отличие от других не притворился трезвым, а наоборот ещё больше опьянев, еле ворочая языком пробасил:

– Ты прости меня, Преслава свет Олегова, что-то я нынче не в ту голову залил. Похоже, пора с этим делом завязывать.

– Добрая мысль, Дунавушка, – неожиданно мягко застелила Матёрая, – иди-ка, проспись горемычный. Завтра к тебе поручение будет.

– Дело говоришь, Матерь, – устало вторил ей в ответ здоровяк, – хватит дурака валять, надо и спать когда-нибудь, а то так и до похмелья не доживёшь.

Дунав размяк чреслами, сгорбатил усталую спину и еле переставляя ноги побрёл на выход вслед за князем, но ни в свои постойные палаты, а куда-то туда, куда глаза глядят. Хоть куда, лишь бы на простор из этой душегубки, на свежий воздух до живительного ветерка.

2. Если по утру хуже некуда, значит с вечера было лучше лучшего

Просыпался Дунав просто в нечеловеческих мучениях. Во-первых, не мог понять, где находится. Во-вторых, что вообще происходит. В-третьих, какая сволочь над ухом так нудно и однообразно ноет до омерзения, бубня с монотонностью назойливой мухи одно и тоже:

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…

Тут и, в-четвёртых, опознал богатырь. Эта дрянь не только нудит, выворачивая всю душу шерстью наружу, но ещё и за плечо потрясывает, устраивая щекотку расшатанным нервам.

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…

Да вот так бы и пришиб зловредную сволочь. И такая злость обуяла добра молодца за совершаемое над ним непотребство, что не выдержал дружинник, и грозно рыкнув, да так что у самого в голове от резонанса заломило. Крутанулся, наотмашь махнув ручищей, норовя за раз прихлопнуть неугомонного.

Промазал, угодив мордой лица в колючее сено. И при этом неудачном телодвижении одна травина точно угодила в самую ноздрю. Пролезла и давай там безобразничать. Дунав чихнул, да так, что в глазах потемнело, сено разбросало и зловредного тормошителя сдуло.

Он сел, даже сидя пошатываясь. Лицо ладонью утёр, будто смахивая с себя морок или приблудное наваждение. Приоткрыл щёлками опухшие веки, и несколько ударов разом взбесившегося сердца тупо пялился на окружающую обстановку. Глаза вроде как видят, а что видят – башка не понимает.

– Дунав, – заканючил всё тот же пакостный голосок, но уже поодаль, со стороны, – тебя князь кличет. Давно послал, да я пока нашёл, пока добудился…

Богатырь повернул на звук отяжелевшую голову и узрел сухенького мальчугана-недомерка. «Точно», – подумал он, – «вроде как с княжьего двора малой». Но это было всё, что сложилось разумного в голове на тот момент, а то что тот пацан пищал – в одно ухо влетело, из другого вывалилось.

Тут Дунав наконец осознал, где находится. Это же княжеская конюшня! А он сидит в свежескошенном сене, да так удобно пристроился что и вставать не хочется. Малец настороженно застыл в сторонке, готовый коли что враз сигануть куда глаза глядят от греха подальше и вопросительно глазел на сердитого дружинника, видимо чего-то от него бедного ожидая. Но богатырь не в том настрое был, чтобы его рассматривать и тем более подмечать что-то там в его ожиданиях.

– Э, малой, – проскрипел он грозно, – метнись-ка дядьке колодезной воды принеси. Что-то я усох с утра.

Пацан метнулся. Дунав тут же потеряв мальца из виду, огляделся пристальней, почему-то надеясь обнаружить вокруг себя нечто эдакое, что поможет ему хоть что-нибудь припомнить о случившемся вчера и объяснить непонятливой башке, как она, дура бестолковая, вместо собственной светёлки оказалась тут на княжеских конюшнях. Но объяснительных подсказок, разбросанных вокруг, не увидел, а сено ничего не скажет, хоть пытай ты его с пристрастием.

Тут вернулся пацан с большим ковшом. Да так спешил, что всю рубаху спереди обмочил, и видно набрав не по силам, нёс ковш на двух руках, будто поленницу. Дунав как припал к деревянной посудине в пол ведра, как почуяло его огнедышащее нутро колодезную прохладу, почти ожил. А полив остатки на дурную голову, даже на человека мыслями уподобился.

– Дунав, тебя князь ждёт, – вновь жалостно заканючил пацан и при этом зачем-то скривился, будто собираясь зареветь.

– На кой? – буркнул богатырь, даже не глядя в его сторону.

– Не ведомо мне, – быстро запричитал обрадованный посланец, что на него наконец обратили внимание, – велено тебя найти да сопроводить до свирепого князя. В спаленке он тебя дожидается. Хмурый, аки туча грозная.

– Что стряслось-то? – спросил Дунав, лишь бы спросить, но при этом никуда не двигаться и тоном это было сказано таким, будто дружинник заранее знал, что его болезного беспокоят по плёвому пустяку, а значит и идти никуда не требуется.

– Не ведомо, – затрындел пацан одно и то же, – только за тобой послал. Никого видеть не желает окромя тебя. Мрачен князь.

– А я прям весел как солнце весеннее! – с наигранным удивлением констатировал богатырь собственное состояние, тут же осознавая, что выпитая вода зашла подобно пиву, вновь устроив противное головокружение, – тепереча всяк ближник расхаживает хмурым, – тут он задумался о чём-то, почесал бороду и добавил, – иль лежит где-нибудь…

Как озарение на него нашло, помогая своим светом найти память в сумраке замутнённого сознания. И вспомнил воин, что давеча была сердитая пьянка, да такая, что как последний бой в смертельной сече. Даже всплыло в болезной памяти, что длилась та схватка с лютым зелёным змеем ни день, ни ночь… Долго в общем. Сколько конкретно он бился с пивной бочкой, оставалось только гадать, что было выше его человеческих сил на данный момент.

Но тут геройские воспоминания вновь прервал мерзопакостный писк мальца:

– Дунав, айда, а? – прохныкал настырный отрок, – княже ругаться будет. Драться будет. Хмурый он. Как бы не пришиб меня за нерасторопность.

– Э-э, – выдал богатырь, кривясь от противности, – достал уже.

Но всё же превозмог душевную кручинушку, нашёл в себе силы богатырские и встал на ноженьки, что показались ему почему-то мокрым войлоком. Да не просто мокрым, а впитавшем в себя бочки две воды.

Стало душно от резкого вставания. Вонь опостылевшего сена нестерпимо засвербела в носу. Вышел молодец на негнущихся ногах, почему-то в раз отказавших в послушании в открытые настежь ворота на двор. Втянул носом навозный аромат рядом расположенного свинарника и расплылся в блаженной улыбке всепрощения, прикрыв от удовольствия опухшие очи. Вот так порой и навозный дух оказывается может благовоньем стать, когда пахнёт в качестве разнообразия.

Постоял чуток. Потянулся малёк. В голове шум с грохотом, будто вчерашние игруны именно в его башке и попрятались, да там спьяну плясовую наяривают, но при этом, суки, кто в лес, кто по дрова. Ни в такт, ни в тон не попадают, сволочи. Охватил богатырь голову ручищами, видно добраться до тварей хотел и поприбивать по очереди. Но несподручно оказалось протиснуться внутрь головы. А, всё равно. Вздохнул могучей грудью, расправил затёкшие члены, и вроде бы как к жизни возвращаться начал, выкарабкавшись чуть ли ни с того света.

– Где говоришь княже? – спросил Дунав не оборачиваясь, но зная, что малец где-то прячется рядом за спиной, чтобы под горячую руку не попасть.

– В спаленке тебя дожидается. Я ж говорил.

– Мало ли что ты говорил, – пробурчал с недовольством богатырь и неспешно двинулся в княжеские палаты в надежде ни сколь лицезреть князя, сколь поклянчить у него лекарства от похмелья.

Сфендослава он действительно нашёл в его спаленке. Тот сидел на кровати всё в тех же штанах что и давеча. Всё также с не покрытой головой по самый пояс, босиком и пьяный вдрызг. Будто и ночь не прошла, и полдня не отшлёпало. Молодой князь, как и сказывал малец, хмурым пребывал, ежели не сказать грубей, обозлён был свирепостью хозяин спаленки донельзя.

Широко расставив босые ноги и опираясь локтями в выставленные колени, он вертел в руках пустой винный ковш. Не поднимая буйной всклокоченной головы, зыркнул только на вошедшего из-под густых бровей, и тут же вновь уставился на вожделенный для Дунава предмет в руках. Желваки на скулах бугрились, устраивая танцы вприсядку.

Дунаву даже послышался зубовный скрежет, перемалывающий нервы. У него аж как-то в голове полегчало, душа распрямилась и прибавилось здоровья. Видимо дурная башка оценила убогое состояние князя, и сама себя убедила, что её мучения лишь лёгкий чих по сравнению с княжеским. А русину, даже несмотря на родство, дружбу и закадычность ближнего, всегда на душе становится лучше, когда рядом кому-то ещё хуже, чем ему, бедному.

За спиной Сфендослава прижавшись в уголок к стеночке, притаилась его первая жена, Иванка – «дрянь нерусинова». Дунав даже опешил, увидев её на княжеском ложе, зная его нетерпение к этой самодвижущейся дохлятине.

Описать наружность с внешностью этой царевны из далёких земель дело представлялось довольно сложным, потому что для этого неблагодарного занятия требовалось больно мало слов. Просто описывать нечего. Сисек нет, и никогда не было. Жопы нет. Худая словно дрищь и белая с головы до ног как мелом посыпанная. Рёбра торчат высушенным скелетом. Вместо живота один позвоночник без намотанных кишок. Вся какая-то острая, сложена углами, но при этом до неприличия плоская, словно нестроганая доска с занозами.

Лицо будто выточено из белого камня с какими-то мелкими финтифлюшками и дырками. Все детали крошечные и на белом поле, вместо лика, вообще прячущиеся от взгляда. И всё это на фоне иссиня-чёрной копны волос, что в распущенном, не плетёном состоянии казались чёрной тучей, больше всего тела вместе взятого. Мало того, что Иванка мяса на теле отродясь не имела, но и на лице у неё мышц не было, оттого никто и никогда не видел на этом белокаменном изваянии хоть какие-нибудь признаки эмоций или мимики.

Все движения скупые, жадные, как бы в виде великого одолжения. Жесты скудные и вообще она большее время находилась в каком-то замороженном состоянии. Замрёт и не шевелится. Вот и сейчас забилась к стенке, упёрлась ничего не видящем взглядом в поясницу венчанного мужа и «рыдает», но настолько тихо, без каких-либо проявлений во внешности, что не знающий её, ни по что не догадается о бури обиды в её душе. Просто лежит и безучастно льёт слёзы по щекам смачивая подушку.

Досталась она Сфендославу в наказание от его непутёвого дядьки. Тот это чудо где-то в болгарском царстве в походе «на меч взял». Поговаривали, что она была какая-то родовитая. Не то царевна, не то королевна. Дядька её попользовал, а как мозоли заработал на мужском достоинстве, обтёсывая это заморское бревно, так в приказном порядке подарил сопливому ещё тогда Сфендославу, чтоб с юности прочувствовал всю «занозистость постельных досок», заставив при этом жениться. Видите ли, он ей обещал. А Сфендослава кто спрашивал?

Иванка родила после свадьбы Ярополка. Чей это был поскрёбыш даже мать ни знала, потому что от рождения с воспитанием в этом деле была бестолковая. Но совет ордынских родов признал в Ярополке кровь Рюрика, кто бы из этих двух родственников не постарался тогда, а оттого князю, помимо его воли пришлось определять в сыны, узаконивать.

А что Сфендослав? Проглотил и не поморщился. Князь ведь он кто? Он ни пуп земли и даже не голова правящего рода, а лишь его показушная морда лица. Посольские приёмы, судебные разборы, да во главе войска красоваться перед народным стадом. Вот и все его привилегии.

Второй княжеской женой числилась красавица Ветляна, девка не только родовитая из местных киевских славян, но и на славу дородная телесами, являясь полной противоположностью Иванки. Вот ту, чтобы описать, потребовалась бы целая свора писарей, и то бы описывали до вечера. Пока каждую деталь взором и словом охватишь, так и чернила кончатся. В общем, свинья свиньёй, но Дунав её так грязно не обзывал, а кликал ласково – «свининка вонючая».

Да и то правда, чего греха таить. Кроме неподъёмного веса было у Ветлянки ещё одна черта, отворачивающая от себя мужиков и заставляющая обходить писаную красу за околицу стороной. Воняла она из-под подола тухлой рыбой. Да настолько резко, что как мечом острым резало по носам. Сколько бы она свою селю не мыла и благовоньями не тёрла, и чтобы туда не запихивала, бабы запаха её не чуяли, хоть ты их бей за враньё, а любому мужику эту тухлятину никаким благовоньем не замажешь. Наверное, даже через дёготь прошибло бы.

Сфендослав к ней в широкую спаленку платить мужицкие долги почти не хаживал, а она к нему в двери не пролазила. Так и жили полюбовно на расстоянии. Но, надо признаться, всё ж по большим праздникам, то есть по простудной хвори, молодой князь всегда к ней лечиться ходил. Никакие бабки-лекарки с насморком не помогали. Как зарядит так на целую седмицу, а стоит лишь к Ветлянке на ночь сходить, простудная хворь зараз сама дохла и от княжеского тела отваливалась.

От неё, кстати, он имел второго сына, Олегом назвали. Матерь так порешила, не спрашивая родителей. И дочь малая совсем, Мирославной нарекли при рождении. До своих детей князю было как до чужих на дальнем хуторе. Знал, что есть и то дело великое.

Хотела Матерь ему по молодости ещё и третью присватать из заморских, породистых, но византийский царь обиду учинил, совсем теряя страх, и Сфендославу отказал самым наглым образом. Князю эта их византийская царевна ни в одно колено, да и меж них не упёрлась, но сам факт оскорбления запомнил пожизненно. Если бы князь её послал лесом вдоль берега – это одно дело, а какая-то срань вся обвешенная золотом и на Великого Князя смотрящая как на навоз под ногами – это совсем делалось другим. Тут обидеться можно было за не отказ, а из принципа.

Не поднимая на вошедшего злых очей, князь показал Дунаву ковш, что вертел в руках.

– Будешь?

Богатырь хотел было витиевато высказаться что-то вроде «благодарствую, княже» или «премного благодарен, друже», но из всего задуманного получилось только:

– А то.

Сфендослав зачерпнул пойла из колоды вёдер на пять, что стояла тут же в головах кровати, и протянул дружиннику. Того долго уговаривать не потребовалось. Шагнул широко, ухватил, ни выдернешь, но пить втихую не кинулся. Задрал очи к низкому потолку и вознёс торжественную речь:

– Вседержитель наш! Не прими за пьянку. Прими за излечение.

И чуть ли не одним глотком осушил чарку в четверть ведра. Замер, прислушиваясь к внутренностям. Потеплела душа, отогрелось тело. В голове как колокольчики забренькали и от той музыки лыба расползлась вовсю ширь. Похорошело молодцу, жить захотелось как заново родился. Открыл Дунав глаза. Протянул ковш хозяину. Князь тоже ликом просветлел, скривившись в снисходительной улыбке глядя на ближника.

– Благодарствую, княже, – протянул довольно гость, – но больше ни-ни.

– А никто тебе больше наливать и не собирается, – издевательски ответил ему Сфендослав.

– И правильно, – удовлетворённо пробасил полеченный собутыльник.

– А эту будешь? – поинтересовался князь, тыкая пустым ковшом через плечо на жену, забившуюся к стенке.

Дунав крякнул, сделал морду базарного оценщика, оглядел товар с высоты своего великого роста и гостевого положения, и выдал безапелляционное решение:

– Уволь, друже. Мне пока и двух пальцев хватает, чтобы заставить себя по необходимости блевануть.

Хмурь с князя сдуло словно порывистым ветром. Заржал как конь до сладостных слёз, а отревев, швырнул ковш в недопитую колоду и скомандовал жене хоть и законной, но до ненависти не любимой, несмотря на неё и не оборачиваясь:

– Пшла вон. У нас разговор будет не для твоих ушей.

Иванка с каменным лицом, ужом сползла с кровати в торец, прикрываясь накидными мехами и закутав в них свой скелетик бесшумно прошмыгнула к выходу вдоль стеночки. Князь, проследив её уход, вдруг сделавшись трезвым тихонечко заговорил.

– Притвори-ка двери поплотней, да присаживайся. Разговор у нас действительно будет не из приятных.

Дунав поняв князя правильно, прежде чем закрыть плотней дверь, наоборот, распахнул и выглянул в коридоры. Только убедившись, что поблизости чужих ушей не водится, дверь закрыл, с силой вдавив плечиком в косяки и пристроился рядом с князем.

– Маменька меня сегодня с утра отымела во все места, особливо в голову, – начал плакаться князь, – моя задумка провалилась. Я ж думал, Киев моё непотребство не сдюжит и попросит её от лиходейской дружины избавить стольный град, направив в какой-нибудь поход, или так выгонит на вольные хлеба. Опостыло мне в этих стенах сидеть, словно в поруби. Мне бы в степи да на волю. Зарубиться с кем, да мошну с кого стрясти. Сам же знаешь. Не хозяин я здесь. Так, для вида будто ряженая кукла. Да видать палку с непотребством перегнул. Треснула. Решила маменька меня в третий раз всё-таки женить, поэтому за тобой послал.

– А я-то тут причём, княже? – опешил Дунав от подобного заявления, – сам же знаешь я по бабам не мастак. Или она на мне тебя женить собралась?

Хмурость княжеских мыслей вновь коснулась хитрая лыба.

– А что? – с игривостью повеселел он, – вот уж мы с тобой были бы парой всем на загляденье. Ещё бы на свадебке разнесли этот стольный град по камушку к ебене матери.

– Не согласная я, – растянулся в улыбке богатырь, подыгрывая князю, выпрямляясь станом и дурачась от вовремя поправленного здоровья, – не для тебя меня ягодку в навозе выращивали.

Князь опять заржал конём, хлопнув друга по могучему плечу, но на этот раз закатывался недолго. Пореветь не успел.

– Да нет, Дунав. Всё намного хуже, чем думаешь. Я тебя не по бабам советоваться позвал, а по дочерям лютого кагана Ермана, что в Апраксином доме числится за старшего. Ты же, помнится, перед тем как ко мне через Новгород пойти у него службу справлял несколько лет?

– О, ба, – взметнулся Дунав, аж пристав и вытаращив глаза, – это кого ж она тебе у него сосватала? У кагана дочерей пруд пруди, да и ни все ровня меж собой.

– Да не она сосватала, а тебе к Ерману сватом ехать. А просить у него будешь некую Афросю…

– Малку?! – взревел Дунав окончательно вскакивая и тут же осёкся от своего громогласного ора, обернувшись на закрытую дверь и прислушиваясь.

– Что за Малка такая? – насторожено поинтересовался Сфендослав, по реакции дружка однозначно понимая, что с этой девкой что-то не так всё просто, как ему показалось с первого раза.

Богатырь обмяк, поник головой, призадумался.

– Именуют её Афросей, а все кличут Малкой, иль просто Малой, как отец зовёт. Пигалица от вершка два горшка, отчего не выглядит на свои года. С виду кутырка, кутыркой. Хотя титьки отрастила не в размер малому телу, да и жопу наела, есть за что щипнуть, только ведь…

Тут Дунав замолчал и жалостливо посмотрел на Великого Князя, что в ожидании чего-то губительного для себя весь подобрался и внимательно слушал.

– Только ведь она никак не может быть навыдане, – со всей серьёзностью в голосе выдал дружинник, словно объявляя приговор и взглядом прибивая князя к кровати железными гвоздями.

– Да говори уже, – не вытерпел Сфендослав его молчаливой надутости, – что ты тянешь за яйца.

– Теремная она, князь, – тихо, но жёстко проговорил Дунав припечатывая, – любавица она. Таких замуж не зовут. А коли сбагривают кому, то лишь на быструю погибель избранника. Она же не баба, а стрела калёная. С ней ужиться не получится. Со стрелой живут, пока она до глаза летит. За что это тебя Матерь так изощрённо изволила порешить?

Любавицы действительно были девками ох как далеко не простыми, а скорее их и девками-то называть было неправильно. Ведьмы они были, притом исключительно любовной специализации, имевшие в своём боевом арсенале колдовскую «девичью Славу».

Девичья Слава или бабье колдовство в виде поедания мужика *** (женским половым органом) – это некое ведьмино умение, представляющее собой особый морок немереной силы, при наведении которого на мужчину, тот терял голову от любви, притом на столько, что был не в состоянии на адекватное мышление и поступки.

Любавицы обладали уникальной возможностью влюблять в себя любых мужчин, несмотря на их вкусы, предпочтения, возраст, морально-этические табу и ограничения. Эдакие шамаханские царицы из сказки Пушкина. Выращивались и воспитывались подобные ведьмы в специальных Теремах культа Троицы и использовались в качестве безотказного «оружия» точечного воздействия на мужчин, занимающих определённое положение во вражеских станах.

Князь в задумчивости молчал, гоняя в голове мысли от уха до уха. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать. Но дружинник, выросший столбом посреди спаленки, похоже мешал сосредоточенно мыслить, и он решил тот богатырский столб подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь, да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни и кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта теремная шушара под маминой властью ходит, а смерти маменька моей ох как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на княжескую кровать, – как только любавица тебя Славой прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий и прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения и подамся на вольные хлеба, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно, но честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты княжью шапку кинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в казачьей станице подальше от стольного града, да буду охотой век доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, по родовому обычаю лишат имени. Куда тебе деваться потом? Только разбойничать в тати. А ведь новый князь на тебя тут же откроет лютую охоту. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней и черней.

– То-то, – продолжил опытный дружинник, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился и умоляюще уставился на дельного советчика по жизни.

– Идти в отказ от Малки и вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью на будущее, потребно. Тебе стоит на правах Великого Князя потолковать с главами домов и убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть хорошее дело. Например, предложить расширить русиновы владения. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм уже не хватает. Надобно чтобы не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет родов во главе с Матерью спроваживали тебя на ратные подвиги, да ещё и своими дружинами снабжали, обеспечивая содержанием походы. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда невыгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целой головой рода Рюрикова. Из пацанов ты уже вырос. Как думаешь?

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы на Афросе поставила только одно, чтобы я непременно той заделал здорового сына. Что-то ей жрецы наговорили, напророчествовали. Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано и с общей пользой. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его задумчивые размышления, – Матерь шибко торопила с женитьбой?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на грешную землю, отвечал ему степенно князь, становясь тем, кем значился по статусу, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надо. Обмозговать и взвесить. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Казачки мои только воротились из дела. Пусть отдыхают. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется и подарки этой мрази дарить – себя не уважать. А калым по устоям не положен. Я же говорил тебе, что Малая – девка не на выданье. А за таких калым брать только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…