Жизнь волшебника

теперь эта квартирка маленькая – для женщины с двумя детьми она недостаточна. Однако, если

бы он остался в этой семье, так же работая на заводе с более, чем десятилетней очередью на

жильё, то и сейчас они жили бы ещё здесь.

О госте, который ждёт их дома, Голубика сообщает детям только во дворе, и дальше они бегут

наперегонки. В квартиру врываются с торжествующими криками, запыхавшись так, что не могут

говорить. Оба вытянулись, стали взрослей, но у младшего всё равно блестит под носом светлая

сопля.

И снова, как и в прошлый раз, весь вечер в квартире пыль до потолка. Общаться с ними

нелегко: приходится выдерживать намеренное отчуждение, чтобы они не воспринимали тебя как

приехавшего навсегда. Приблизишь их слишком к себе, расположишь, а потом возьмёшь и

исчезнешь. Но и совсем черствым быть с ними нельзя, если ты папка, если ты их навестил.

Хочешь не хочешь, а приходится признать, что с ними надо либо иметь постоянную связь, либо

исчезнуть полностью, помогая лишь издали.

360

Когда становится поздно, детей снова не получается уложить. Они требуют, чтобы папка

остался ночевать здесь.

– Да останется он, останется, – обманывает их Ирэн.

– Покажи тогда, где он будет спать? – просит Сережка.

Голубике приходится стелить Роману некую ложную постель на полу, около их кровати.

– Вы спите, а мы ещё немного поговорим, – успокаивает она их.

Стараясь не мешать всем этим событиям, Роман сидит у журнального столика и вдруг на

нижней полочке столика обнаруживает библию и прочую религиозную литературу. С этой книгой он

и приходит на кухню, когда дети, наконец, успокаиваются.

– Тебя это увлекает? – спрашивает он.

– Да, это всерьёз. Я всё больше прихожу к Богу, – отвечает Ирэн. – Всё больше и больше я

понимаю, что единственный мужчина, достойный настоящей любви – это Иисус Христос.

Остальные так себе…

– Но разве можно к Христу относиться просто как к мужчине? – изумляется Роман. – Не

богохульство ли это само по себе? Разве может быть сексуальным то, что должно быть только

духовным?

Голубика с удивлением смотрит на него.

– Конечно, Мерцалов, ты не дурак… Я просто пошутила. Однако, всё-таки Христос был

мужчиной, который в жизни что-то делал.

Теперь уже Роман с удивлением смотрит на свою бывшую жену – это что, какой-то намёк, какой-

то укор?

Ему интересно спросить её про Ивана Степановича и Тамару Максимовну, но он не решается,

понимая, что тогда неминуем ответный вопрос о его родителях. А ему не хочется вызывать её

жалости. Тогда, растрогавшись, она, наверное, и в самом деле предложит ему остаться ночевать,

но покупать эту уступку такой ценой нельзя. Ему пора уходить – скоро уже будет очень трудно

поймать такси до аэропорта, где можно скоротать ночь.

Ирэн выходит, чтобы взглянуть на ребятишек и, вернувшись, сообщает:

– Всё. Спят.

Роман поднимается. Не надо ждать, когда Голубика кивнёт на дверь, – он уйдёт сам.

Войдя в комнату, он ещё раз смотрит на спящих детей, тихо подхватывает сумку. Одеваясь в

прихожей, как бы между прочим спрашивает:

– И где же твой муж?

– Да опять в командировке… Такой вот змей попался – ну просто не вылезает из

командировок…

Она сама же усмехается собственной лжи, невольно показывая печаль о невозвратимости

прежнего и полное смирение со всей своей ситуацией. Но само её смирение особенное – оно

свысока, с позиции сильного человека, знающего себе цену. И уже как будто чуть уставшая от

визита своего бывшего мужа она, открыв дверь, несколько театральным жестом показывает:

«прошу», а, может быть и «выметайся». Дождался всё-таки жеста!

Очутившись за дверью, Роман чувствует некую душевную незавершённость своего визита.

Нехорошо вышло с родителями, не следует в сознании Голубики оставлять о них неправильное

представление. И он тихонько стучит в дверь, уже не пользуясь звонком.

– Забыл что-то? – озадаченно спрашивает Ирэн, открыв дверь и пряча уже влажные глаза: она

хотела уже отдаться своим чувствам, а он зачем-то вернулся.

– Я не сказал тебе кое о чём, – говорит Роман, – не хотел говорить, но сказать надо. Ты должна

знать. Мне просто перед ними неудобно. Я имею в виду моих родителей.

– Да-да, – тихо и даже чуть виновато соглашается Голубика, оглядываясь в квартиру, – я хотела

спросить о них, да забыла. Извини. Как они там?

– Их больше нет, – отвечает Роман, чувствуя, что многое он сказать не сможет, – они погибли на

пожаре. Давно уже, уже почти два года назад.

Голубика, охнув, обессиленно хватается за колоду, глядя на него расширенными глазами.

Роман чувствует ком, подкатывающий к горлу.

– Как же так, Ромушка?

И всё! Сказать что-либо ещё после этого внезапного «Ромушки» уже нельзя. Оказывается, всё-

таки живёт у неё в душе и такое его имя.

– Вот так, – еле выталкивает он из себя эти уже слабо различимые слова, разведя одной

свободной рукой, и тут же, повернувшись, сбегает по лестнице.

Выйдя во двор, Роман плюхается на скамейку на детской площадке с песочницей, буквально

задавливая в себе горечь, жалость и слёзы. Такое впечатление, что вместе с Ирэн он снова

пережил всё, только быстро, свёрнуто, порывом.

На улице пусто. Даже фонари горят лишь где-то в конце дымной улицы. Редкие машины

проносятся мимо. Из-за дыма свет их фар остаётся в пространстве. Роману, ослеплённому этим

больным светом, кажется, что машины настолько засвечивают его, делая невидимым, что сами же

361

его и не видят. Наверное, лучше выйти дворами на другую, более оживлённую улицу. Во дворах

сумрак ещё гуще, чем на улице. Навстречу движутся три фигуры – подростки. Вид мужика с двумя

сумками в руках оживляет их. Средний что-то говорит одному, склонив к нему голову, но не

поворачивая лица, потом – другому. Идут, слегка подталкивая себя плечами, подбадривая и

разжигая. Нечто похожее делают боксёры перед схваткой, поколачивая одной перчаткой о другую.

Так же, кстати, делает и Боря Калганов. Ну что ж, читали, знаем и понимаем, что сейчас

происходит. Если попытаться свернуть с курса, догонят, и тут ты уже проиграл. Поэтому пойдём

прямо. Даже прямее, чем раньше шёл, специально на них. Согласно изученным книжкам по

психологии никто никого не бьёт просто так. Сначала составляет сценарий (хотя Ваську

Селиванова пырнули ножом без всякого сценария – ну, там-то уж был просто какой-то отморозок).

Вот этот-то сценарий и надо сбить. А он у них будет самым простым – чего им зря напрягаться,

придумывать. Конечно, они попросят закурить. Вот они, уже совсем рядом. Ничего, хорошие

ребятишечки – в куртках с широкими плечами, только не понятно, настоящие под куртками плечи

или нет. Может быть, просто так топорщатся, а может быть, это спортсмены. Вот он, момент, чтобы

что-то уже спросить. Говорить будет средний – он, похоже, лидер.

– Здорово, ребята! – опережая его, как можно более приветливо говорит Роман. – Я тут у вас

совсем заблудился. Подскажите, где здесь ближайшая остановка такси?

– Вон там, – отвечает правый, указывая рукой как раз в том направлении, куда идёт Роман.

– Да ты чо, совсем упал? – перебивает средний. – Остановка вон там.

Он показывает в другую сторону.

– Ой, ну спасибо, что подсказали, – говорит Роман, не меняя прежнего курса, ему ли не знать

здешних остановок?

Старший отступает, пропуская его мимо себя. А он ничего – роста тоже где-то под метр

восемьдесят. Роман как шёл, так и идёт. Нет, догонять они не станут. Это будет глупо выглядеть:

готовиться к чему-то, потом неожиданно для себя опарафиниться, одуматься и кинуться догонять.

Им сейчас надо ещё в себе разобраться, про остановки поспорить. Главное – самому не

оглядываться, не показывать страха. Хотя при чём тут страх? Почему он сделал этот финт?

Сдрейфил, что ли? Так ведь руки уже чешутся от знакомого подпора адреналина. Не могло это

ощущение раньше появиться! А может быть, ещё не поздно? Конечно, сейчас, после тягостного

ухода от Голубики, вроде бы как-то и не до того, но как это могло бы отвлечь и встряхнуть!

Роман останавливается, оглядывается. Подростки в замешательстве стоят как раз там, где они

встретились, смотрят ему вслед. Кажется, дальше-то им и шагать некуда – к нему шли. А может

теперь ради воспитания молодёжи взять да пугнуть их немного? Отшвырнуть сумки, скинуть куртку

и с рёвом рвануть в их сторону. Разбегутся, точно разбегутся. Испугаются. Особенно этих

откинутых сумок и сброшенной куртки. Подумают, что ненормальный. Ведь боятся-то больше всего

ненормальных. А если у них нож? Ну и что? Хотя какой там нож? Не той решимости компания.

Только тут казус выйти может. Вдруг найдётся среди них какой-нибудь юморист, да сумки с курткой

стащит под шумок. Вот уж тогда-то они поизгаляются над ним… Так что лучше всё при себе

держать.

– Эй, ребята! – кричит им Роман. – Вы что, подраться хотели, или что? Извините, я сразу не

догадался. Ну, если что, так давайте. Только я к вам не пойду, я с сумками. Уж сами тогда идите,

ладно?

Они стоят, будто раздумывая, оставаясь в том же нелепом положении.

– Да пошёл ты! – отвечает ему старший, махнув рукой.

Они уходят куда-то в сторону, как будто даже обидевшись. Это и понятно – перегорели уже. Ну

что ж, на нет и суда нет. Как хотите. Это даже смешно. Взять и вот так, какой-то паршивой

психологией, испоганить весь их боевой кураж. А ведь неплохие ребята. Будущие защитники

Родины. Возможно, даже пограничники. Сам с такими ребятами служил. Лучший армейский дружок

Витька Герасимов рассказывал, как до армии дрался во дворе.

На остановке пусто. Ждать приходится долго. Наконец с кислым писком притормаживает какое-

то позднее салатное такси. Таксист согласен ехать, только если по пути, а путь его – в парк.

Однако за тройную цену – хоть на край света.

В гулком здании аэропорта местных авиалиний светло и гулко, народу немного. К утренним

рейсам, выполняемыми небольшими самолётами, в основном кукурузниками, люди подтянутся

утром. Можно расслабиться, насколько это получится в неудобном жёстком кресле, успокоиться,

дать отстояться впечатлениям. Лучше бы уж Голубика и впрямь вышла замуж. Тогда было бы

спокойней. Хотя, что его волнует? Да то, что какая-то часть его души осталась с Ирэн, с его первой

детской любовью, которую он предал, но которую всё ещё любит. Любит?! А Нина? А Кармен?

Любвеобильный какой! Разве такое возможно? Согласно существующей морали, конечно же, нет, а

по чувствам в этом нет никакого обмана – он совершенно отчётливо любит их всех. Если бы и в

жизни они жили так же спаянно, как живут в его душе. Уже завтра будет объяснение и отчёт перед

Ниной насчёт Тони. И этот мир, конечно же, будет разрушен.

362

* * *

Родительская забота всегда приятна, но Нине она в этот раз тягостна, потому что слишком уж

намеренно сладка и как сироп тягуча. Она будто противопоставлена отношению Романа (родители

даже не сомневаются в том, что он не может относиться к ней хорошо), а так же всей её жизни на

«горке», о которой она вначале сама же сказала что-то не так. К тому же, теперь в их агитации

против мужа звучат и реплики-упрёки, что он русский.

– Мама, – не выдержав, говорит Смугляна, – но ведь вы сами даже мне дали русское имя.

Кроме того, и в школе, и дома вы всегда воспитывали меня в интернациональном духе. Вы сами

всё это преподавали. Так чего же хотите теперь?

– Что от нас требовали, то мы преподавали и преподаём, – нервно отбивается мама завуч. – Ну

так и что? Ты думаешь, нас самих так не воспитывали? Но я-то всё равно вышла замуж за

татарина. А ты выскочила за чужого!

– Да какой же он чужой, если у нас уже общие дети? Что ты имеешь против Машки?

Эта тема в той или иной форме продолжается изо дня в день. Нине, поневоле ставшей в

оппозицию родителям, приходится защищать и свою «горку», и оправдывать Романа во всех его

реальных и предполагаемых грехах. Приехавшему, наконец-то, мужу она рада, как освободителю.

Роман, очутившись в доме, тут же начинает возиться с Машкой, которой привёз новую куклу.

Кукла умеет закрывать свои синие глазки, и дочка от этого в восторге.

После ужина, на котором Роман даже выпивает с Дуфаром Чопаровичем по стопочке водки,

Роман и Нина прямо через огород выходят на крутой берег речки. А ведь здесь, однако, неплохо.

Эта речка, конечно, куда меньше Онона, зато совсем под рукой – пошёл вечером, поставил

перемёты, а утром – свежий улов. Вот откуда пристрастие Нины к рыбе. Что ж, теперь он будет

ловить её побольше. Перелазить через жердевый забор в конце огорода Нине тяжело и Роман,

перемахнув первым, осторожно принимает её на руки. Теперь она снова ослабленная, какой была

когда-то на Байкале во время её долгой изнурительной немочи. И снова это невольное и вроде как

неправильное даже отторжение от неё, когда к ней страшно лишний раз прикоснуться. Во время

всей беременности, наблюдая за увеличением её живота, Роман чувствовал всё большую и

большую её хрупкость, а теперь она и вовсе для него как стеклянная.

Они спускаются с обрывистого берега по тропинке к самой воде, где на утоптанном илистом

месте вкопана скамейка, а совсем у воды – старая табуретка.

– Ничего себе – комфорт! – восхищается Роман, присаживаясь на скамейку.

– Это папа здесь рыбачит, а скамейку для мамы сделал, она иногда приходит к нему, – поясняет

Смугляна и, наконец, спрашивает о главном, что томит её весь вечер: – Ну, и чем закончились твои

дела с Зинкой?

– Ничем. Она завела себе другого – Тимошу. Может, знаешь его? В столярке работает.

– Нет, не знаю. Ты жалеешь, что у тебя не вышло?

– Да что ты! Нисколько. О чём жалеть?

– А больше ты ни с кем не сошёлся?

Много передумав за это время, Нина почти не сомневается, что уж Тоню-то он не обошёл.

Такую возможность он вряд ли пропустит, тем более что Тоня и сама поглядывала на него с

интересом. Нина замечала это всякий раз, когда они встречали её в клубе, не понимая, как этого

не видит Роман. По привычке предполагать худшее, она всё это худшее уже не только

предположила, но, кажется, даже смирилась с ним. Тем более, что у них с Романом есть уговор о

новых отношениях.

– А может быть, мы вообще не будем сейчас об этом? – предлагает он, почти инстинктивно

пытаясь вывернуться. – Тебе сейчас нельзя волноваться.

Что ж, для того, чтобы поверить своим предположениям, Нине достаточно и этого ответа – не

было бы ничего, так он легко и просто сообщил бы об этом.

– И сколько мне ждать? – спрашивает она. – Да ведь всё это я узнаою от других людей в первый

же день, как мы приедем. Так что, давай выкладывай… Неизвестность мучительней. А ещё хуже

твоя скрытность. Ты же знаешь, что без открытости наши новые отношения не стоят ничего… Да ты

не беспокойся, я всё приму как надо. Ведь мы же с тобой друзья, правда?

Что ж, деваться некуда. Друзья – не друзья, а рассказать придётся. Главное, всё правильно

объяснить. Рассказывая, Роман следит за реакцией Нины, особенно сильно упирая на то, что

теперь благодаря Тони он и ей самой может спокойно сказать «люблю». Теперь уже искренне, без

обмана. Про Тоню он говорит вроде как нейтрально, как о некой почти объективной категории,

которую требуется просто принять. Чтобы Тоня стала понятой, Роман подробно рассказывает о

том, как обманул её Боря, как переживала она потом беременность от случайного мужика. Хорошо,

если бы у Нины возникло сочувствие к ней – сейчас, когда Нина и сама беременна, это, наверное,

нетрудно.

– Тоня ни на что не претендует, – говорит Роман, – и нашу семью разрушать не собирается. Она

сказала, что ей достаточно и того, что она любит меня. И если я стану бывать у неё хотя бы иногда,

363

то боольшего ей и не надо. Я с самого начала сказал ей, что мы с тобой живём крепко, и так будет

всегда. Хотя, наверное, этого не требовалось и говорить.

– А почему ей боольшего не надо?

– Потому что она любит меня как женатого мужчину. Не как свободного, а именно как женатого.

То, что у меня есть жена, она считает даже моим достоинством. Думаю, что вы с ней подружитесь.

Нина прижимается головой к его плечу.

– Ну что ж, – соглашается она, – я сделаю всё, как ты хочешь… Хорошо должно быть всем, а не

только мне одной.

Роман чувствует, как камень падет с его души.

– Ты правда можешь всё это принять?

– Правда. Ты рассказывал сейчас о её чувствах, и я понимаю, что ты это не придумал. Как

мужчина ты не мог такого придумать, пережить это может только женщина. Рассказанное тобой

мне даже понятней, чем тебе самому. У нас в университете, курсом старше, учится один мужчина.

На занятия он приезжает на собственной машине, всегда отчищен, отглажен. У него русые волосы,

но уже с чёткой проседью. За всем его обликом сразу видны какая-то устойчивость жизни, семья,

заботливые женские руки. И, как ни странно, этим-то он и кажется мне привлекательней других.

Видно, что он уже сложившаяся личность. Однажды я расфантазировалась (уж признаюсь честно)

и подумала, что если бы у меня возникли с ним какие-то отношения, то его семье это никак бы не

помешало. Наверное, так же смотрит на это и Тоня.

– Ну, тогда я не сомневаюсь, что вы подружитесь.

– Пока что мы лишь знакомы, но знакомство можно и укрепить.

Смугляна старается быть дипломатичней. Она знает характер мужа – так просто он от своего не

откажется. Сначала лучше уж смириться со всем, а дальше будет видно. Если его чувство, как

утверждает Роман, могут пробудить две женщины сразу, то пусть так пока и будет. Долго это не

продлится. Скоро она родит, поправится, расцветёт после родов и заберёт всё его чувство.

– Ну ладно, – говорит Роман, – переключая разговор на другое, чтобы как-нибудь не испортить

достигнутое решение, – нам ведь надо ехать – на подстанции меня подменяет приезжий электрик.

– Конечно, – соглашается Нина, – завтра съездим в район, в больницу, заберём документы,

потом вернёмся сюда, переночуем ещё раз, соберём Машку и уедем.

– А зачем тебе в район? Ты же здесь не прописана.

– Когда я приехала, мама попросила, чтобы я встала на медицинское наблюдение в районной

больнице.

– Понятно. Ну, тогда завтра и поедем.

Ночью Нине плохо спится: она несколько раз поднимается, пьёт из чайника кипяченую воду или

стоит у окна, освещенная луной. Роман каждый раз просыпается вместе с ней.

– Что-то мне сегодня не очень хорошо, – говорит она в очередной раз, видя, что он смотрит на

неё, стоящую у окна.

– Ну ничего, ничего, скоро будем дома, – успокаивает её муж, – иди сюда, ложись…

Утром они на жёстком «Пазике» едут пятьдесят километров до больницы в райцентре. От

остановки до больницы ещё километра два пешком.

– Да о каком отъезде ты говоришь?! – вдруг огорошивают Нину в больнице, врач, осмотрев её. –

Возьми вот эту бумажку и быстренько в третий корпус!

Роман с этой бумажкой в руке провожает жену до другого здания во дворе. Сёстры,

взглянувшие там в этот листок, делают большие глаза и приказывают Нине переодеться в

больничное.

– А в чём дело? – настороженно спрашивает Роман.

– В том, что часа через два она родит, – отвечает ему самая строгая из всех женщин, одетых в

белые халаты.

Смугляна жалостливо, словно прося прощения, смотрит на мужа.

– Это, наверное, меня в автобусе растрясло, – тихо говорит она.

Растерявшемуся Роману, настроенному на отъезд, вдруг приходит в голову, что их тут зачем-то

надувают, как это бывает всюду.

– Да вы что!? – говорит он, повысив голос. – У нас же свои планы!

И тогда его просто выталкивают в дверь. Сойдя с бетонированного крылечка, Роман

наваливается грудью на штакетник, за которым посажены березки, уже начинающие чуть-чуть

зеленеть. В голове неразбериха. И что теперь делать? Куда идти? Или никуда не ходить? Что же,

вот так стоять и ждать? Но ведь завтра они должны собрать Машку, захватить вещи и ехать домой.

А уж потом, лишь через два месяца, Нине положено рожать… Они что, считать не умеют? Через

два месяца, а не сейчас. Ведь они же явно ошибаются.

Плюнув с досады, Роман садится на скамейке у забора. Хотя как они могут ошибаться, если им-

то, как говорится, виднее? Просто в его голове заготовлено представление о том, как летом, в

Пылёвке он будет встречать Нину с ребёнком из больницы, и все остальные события как бы

подстроены под это. И теперь всё в своей голове надо перерисовать и перечертить. Ох, Бог ты

364

мой, да ведь тут же нет ни пелёнок, ни распашонок, а это потребуется уже сейчас… Нет, не сейчас,

а после выписки. А когда будет эта выписка? Дней через десять! А работа?

Но сначала надо прожить эти два часа. Роман выходит из больничной ограды, идёт по улице

посёлка, заходит в магазин, покупает трёхлитровую банку виноградного сока и конфеты –

наверное, Нине это потом понравится. А что ещё сделать сейчас для неё? Конечно, может быть,

тут виноват и автобус, но, пожалуй, больше всего её «растрясло» не автобусом, а вчерашним

разговором на берегу. От этого она и спать не могла. Вот и попробуй тут умудрись выстроить свою

жизнь так, чтобы и тебе было хорошо, и другим не навредить… Но если дело тут поворачивается

так, что всё это может сказаться на здоровье ребёнка, то, конечно же, он со своим новым образом

жизни не прав. Но ведь никак иначе-то у него не получается!

Возвращаясь через два часа к третьему корпусу больницы, он ещё издали смотрит на скамейку

рядом с крыльцом: не ждёт ли его там Нина, если это всё-таки ошибка?

– Родила, родила, – улыбаясь, сообщает ему строгая женщина, недавно вытолкавшая в дверь,

– сына родила… Не беспокойся, всё нормально… А этого ничего ей пока не надо, – добавляет она

уже спокойно, увидев у Романа сок и конфеты в целлофановом пакете.

Роман опускается на скамейку. «А может быть, и хорошо, что уже родила, – как-то

неопределённо и даже равнодушно думает он, – тут-то всё-таки сын родился, как и хотели. А как

вышло бы через два месяца, ещё неизвестно…» Ещё минута требуется ему для того, чтобы

оценить то, что подумалось. «Тьфу ты! Дурак!» – усмехнувшись над собой, думает он. Посидев

ещё несколько минут, Роман снова поднимается на крылечко, стучит в дверь.

– Извините, что без цветов, возьмите хотя бы это, – говорит он той же медсестре, отдавая

конфеты и банку сока.

Вернувшись в Елохово, Роман застаёт тёщу за тем, что она гладит и стопочкой складывает

вещички Машки, которая тут же вертится у них под ногами.

– Что такое? – испуганно вскидывается тёща на вошедшего зятя, – а Нина где?

– В больнице. Она родила.

Гуляндам Салиховна хватается за сердце. Дуфар Чопарович бежит на кухню за каплями. Роман

сидит и спокойно пережидает эту сцену.

– Кто родился-то: мальчик, девочка? – спрашивает Дуфар Чопарович, отпаивая жену

– Мальчик.

– Внук, значит, – с улыбкой констатирует тесть.

– Ой, да кого же она могла там в семь-то месяцев родить, – оживая, ворчит Гуляндам

Салиховна, – у неё и живота не было видно…

Эх, сказать бы ей что-нибудь такое! Сына она родила, внука для вас – разве не понятно?

– Как назовёте-то его? – даже с какой-то еле уловимой иронией спрашивает тёща ещё через

минуту, держась рукой за голову, наверняка уже заболевшую.

– Федькой, – отвечает Роман. – Мы с Ниной уже давно так решили.

– А! Называйте, как хотите, хоть Федькой, хоть Гошкой, – махнув рукой, безучастно соглашается

она. – Это в честь кого?

– Просто имя нравится.

– А я думала, что ты его в честь отца назовёшь.

– Рано ещё. Мы это имя на перспективу оставили.

Гуляндам Салиховна снова хватается одной рукой за голову, другой за сердце.

– Но как же ты теперь её повезёшь? Или ждать будешь? Езжай уж. Мы её тут примем. У нас-то

она быстрее окрепнет, чем на твоих выселках. А ты потом ещё раз приедешь.

– Другого варианта, похоже, и не остаётся, – соглашается Роман, – а Машку сразу заберу.

– Да ладно уж, – говорит Гуляндам Салиховна, – мы уж к ней привыкли. Езжай. Потом сразу

всех заберёшь.

День, когда уезжает Роман, такой же дымный и промозглый.

«Ты уж прости меня, Федька, за то, что так с тобой получилось», – думает Роман, глядя в

маленькое окошечко кукурузника, летящего на небольшой высоте над дымной землёй.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Новые чувства

В Пылёвку автобус приходит засветло. Роман просит водителя тормознуть против дома. На

подстанции всё в порядке. Подменяющий электрик облегчённо и радостно передаёт хозяйство и

журналы. Завтра утром он уедет.

Темнота приходит сегодня особенно медленно. Тоня, конечно, не знает о его приезде – это

будет для неё сюрпризом. Не вытерпев, он идёт к ней сегодня чуть раньше обычного. Благо, что

вечер сумрачный, безлунный. Идёт, так же скрываясь от посторонних глаз, заранее ныряя куда-

365

нибудь за палисадник, если слышится кто-нибудь встречный. Ох, как же он по ней соскучился. Так

соскучился, что кажется, будто она сейчас уже не такая, как прежде, а в чём-то очень приятно

изменившаяся.

Открыв дверь подъезда Тониного дома, Роман слышит голоса. На лестничной площадке второго

этажа болтают две женщины. Приходится тихо ретироваться задом. Не зная, что делать, он

отходит в тёмное место, садится на какие-то брёвна. Окно у Тони светится, но за плотной

занавеской не видно даже тени. Как к ней пройти? Лишь один раз попади этим бабам на глаза, и

село закипит сплетнями. Слава Богу, пока о них помалкивают. Интересно, долго ли продержится их

тайна?

Просидев с десяток очень длинных, но каких-то не оставляющих следа минут, Роман снова

подходит к двери. А разговору, кажется, не видно и конца. Приходится вернуться на исходную

позицию. Смешно, но сегодня в его руках коробка с врезным замком для дверей Тони. Конечно,

дело тут не в доверии, а в неком особенном смысле. Так вот: замок этот в твоих руках, в её дверь

ты имеешь право входить беспрепятственно, а вот подойти к ней не можешь…

Проходит, наверное, добрых полчаса, когда дверь подъезда, наконец, распахивается, бросив в

темноту длинную трапецию света. Одна из собеседниц уходит, болтовня окончена.

Кармен, маясь весь вечер, бесцельно бродит по квартире. И это у неё уже третий день, потому

что в эти дни Роман должен приехать. Но если он уже здесь, то, наверное, просто не может уйти от

жены. Как ей всё это объяснишь? А может быть, у него уже всё изменилось? Увидел жену, по

которой соскучился, и всё забыто…

Роман стучит в дверь, и она распахивается почти в ту же секунду. Охнув, будто выдохнув груз,

Тоня виснет на его шее, даже забыв об открытой двери. Они смотрят глаза в глаза, заново

привыкая друг к другу, пытаясь заметить малейшие изменения.

Новостей у Романа много. Кармен не может поверить, что Нина, и в самом деле приняв всё,

хочет с ней подружиться. Разве так бывает? Сама она на её месте вряд ли решилась бы пойти на

мировую с соперницей.

– Хорошо, если так, – робко говорит Тоня. – Я уже столько всего передумала. С Ольгой

Борисовной поделилась, она меня спрашивает: «У вас что, так же, как у нас с Виктором?» Я

говорю: «Нет, не так. Я своего Романа люблю даже, наверное, больше, чем ты своего Арбузова, но

разводиться он не будет. Я сама этого не хочу». Она говорит, что тоже согласилась бы так, но, по-

моему, это лишь слова – хочет-то она совсем другого.

– А знаешь, – держа её пальцы в своих ладонях, произносит Роман, – я ведь, наверное, мешаю

тебе. Ты могла бы подумать о замужестве, а я отвлекаю твои чувства.

– Не говори глупостей. Моим чувствам нужен ты…

– Но сколько это может у нас продолжаться?

– До тех пор, пока ты меня не бросишь…

– Но ведь такая ситуация не может оставаться на всю жизнь. Такого ещё не было.

– Если такого не было – значит, будет. . Ты что, специально меня испытываешь?

– Испытываю, но больше не буду.

На третий день после приезда от Нины приходит письмо, посланное, по сути, вдогонку. Роман

зависает в задумчивой паузе, прежде чем открыть его. Ещё не раскрытый конверт даже пугает: не

случилось ли с ней чего, не передумала ли она насчёт их решения? Однако Смугляна, коротко

рассказав о своём здоровье и здоровье ребенка, рассуждает про их новые отношения. Вот уж

снова удивится Кармен, узнав об этой её позиции.

Вечером он приносит письмо Тоне.

– Зачем я буду его читать? – говорит та, глядя на конверт отталкивающим взглядом.

– Так оно, можно сказать, для тебя и написано. Нина подтверждает всё, о чем я говорил. Между

мной, тобой и ей должно быть всё открыто. Тебе надо знать и то, что она написала. Прими меня со

всем, что стоит за мной, со всей моей жизнью, даже с жизнью моей жены. Прими как данность.

Нам нужно выработать новые взгляды на всё. Так, как хотим жить мы, может быть, и не живёт

никто. Мы все должны быть уверены в себе, чтобы быть выше всяких пересудов.

– Как всё это сложно, – неуверенно шепчет Тоня. – Может быть, я просто буду делать всё, как

ты скажешь, не особенно в это вникая?

– Но лучше принять это осознанно, чтобы уверенность была своей. Не знаю, как ты, но я

правильность своих поступков оцениваю по тому, вызывают они у меня угрызения совести или нет.

И вот сейчас я совершенно спокоен и уверен во всём. Никакого противоречия, никакой

раздвоенности во мне нет. Да, я могу одновременно любить двоих. У меня это выходит. Только это

должны понимать и ты, и Нина. Нам всем нужно согласие. Прочитай письмо и убедись, что быть

настроенной против неё нельзя. Между вами не должно быть даже тени конфликта.

Кармен робко берёт исписанные тетрадные листики, читает, напряжённо поджав губы. Потом

некоторое время сидит, опустив руку с письмом. Всё это как-то даже странно. Она на месте Нины и

в самом деле не пошла бы на такое смирение. А вот Нина может. В этом её сила и даже некоторое

366

превосходство. «Если соглашается она, – думает Тоня, – то чего же не согласиться мне? Ведь мне-

то и вовсе терять нечего».

– Нине очень трудно на нашей горке, – говорит Роман. – Она ведь всё время одна… Да и сейчас

там, в больнице, ей очень одиноко: кто к ней туда придёт?

– Ничего, – отвечает Тоня, всё-таки уже перестраиваясь на новый лад, – зато, когда она

приедет, мы обязательно придумаем ей что-нибудь не скучное. Напиши ей, пусть она немного

потерпит. .

По дороге домой Романа застаёт гроза. Сверкают молнии, освещая сопки матовым светом,

земля под ногами скользит, как масло. Пока добирается до дома, сухим остаётся лишь письмо,

зажатое под мышку. Всё остальное приходится выжимать. Но небесная вода – это сейчас

спасение, она наконец-то зальёт пожары и прибьёт дым.

Как относиться к существованию в своей жизни двух женщин сразу? Конечно, сгорбленная от

старости общественная мораль, которую он называет системой принятой лжи, по этому поводу

стучит клюкой и брызжется слюной, да только что она ему? Эта мораль никогда не была молодой –

она старой и родилась. А он молод и ему нужна эта мужская власть.

* * *

Стрижка овец в совхозе намечается с первого июня. За два дня до этого стригалей сзывают на

собрание, которое на манер новгородского вече начинается под открытым небом у правления