Жизнь волшебника

не может смириться Роман, так это с тем, что в постели Ирэн считает себя главной, пытаясь им

руководить. Её, видите ли, унижает, когда ею откровенно владеют.

– Да ты что, белены объелась! Ты ничего в этом не понимаешь! – возмущается Роман. – Мне

наплевать на твоего придурка-спортсмена, который не смог тебя обломать! Запомни: мужчина –

это я. Это я должен владеть тобой, а не ты мной! А тебе, как женщине, надо просто меня

принимать.

– Фу, как всё это грубо и поошло, – отвечает Голубика.

«Ну вот, – думает Роман, – нашлась всё-таки женщина, для которой близость унизительна. Как

будто я наворожил её себе».

Собственная внешность – это стержень всей жизни Ирэн и залог её счастья. Спокойно понимая,

что желание поглядывать на сторону таится в любом мужчине, она считает, что этого следует не

бояться, а заранее подрывать основу всяких «косяков». Если её мужчину привлекает что-то новое

из одежды, значит, в первую очередь самое модное должно быть на жене – пусть к новому он

привыкнет на ней. Верное средство обезвредить боковые отклонения мужа – это способность не

отставать от общего уровня всех мыслимых и немыслимых конкуренток. Это, кроме того, и тебя

саму держит в постоянном тонусе. Не для чужих же мужиков стараться, в конце концов.

У Романа и у самого теорий хоть отбавляй, но всё это – теории лёгких соблазнений. Для

семейной жизни они непригодны. С самого начала ему хочется устроить всё по-настоящему, и как

только они забивают в квартире все необходимые гвозди, ему начинает казаться неестественным,

что Серёжка остаётся у бабушки с дедушкой. Разговаривая с ним по телефону, он улавливает в

Серёжкином насупленном голосе затаённую ревность и уже не может оставаться спокойным. Под

каким-нибудь предлогом он заходит потом к Лесниковым и забирает мальчишку. У Голубики же

портится настроение, если сын ночует у них (она, оказывается, вообще относится к нему

холодновато). Роман, привязываясь к Серёжке всё крепче, время от времени заговаривает о том,

чтобы он вообще перешёл к ним. Добрейшую Тамару Максимовну это и огорчает (без внука и

дочери их жизнь кажется теперь слишком тихой и унылой), но и радует – значит, у Ирэн

складывается семья, а у Серёжки есть отец.

Мировосприятие Романа постепенно меняется с бездомно-собачьего на домашне-уютное. Как

приятно, оказывается, выйдя за последнюю шестерёнку завода – вертушку проходной, знать, что

тебя в твоём доме ждёт красивая жена. Уже одна эта душевная определённость становится

радостным событием каждого дня. Жизнь, вошедшая в устойчивое состояние, содержит мало

случайного. Эта определённость даёт и другую свободу – свободу от похоти. Теперь воспоминание

о рыскающем, ищущем взгляде вызывает лишь усмешку. Всё – он вышел из толпы женщин, выведя

оттуда лишь одну Голубику. И вот она рядом, близко, где-то под мышкой, а все остальные как за

стеклом или на сцене. Пошлый, легкомысленный спектакль продолжается, а они с Ирэн уже вне

его. На всех актрис, остающихся в действии, Роман смотрит грустно и снисходительно – ни одна из

86

них и отдалённо не сравнима с Голубикой. Уже не опасаясь своих каких-либо предательских

реакций, на них можно смотреть как угодно: и мимолётно, и пристально. Никто из них не сможет

ему понравиться. Очевидно же, что ни у кого из женщин нет такой красивой груди, как у его жены,

таких красивых ног, красивой попы, а уж про глаза и говорить нечего! Так что, успокойтесь и не

мельтешите передо мной. Моя жена – совершенство, она богиня, и всё тут!

Сколько же времени и энергии отнимала у него похоть! Как глупо было тратиться на то, чтобы

кого-то зачем-то удивлять и волновать. Однажды, читая книгу в тишине и вдруг залюбовавшись

этой осмысленной минутой, Роман думает, что, вероятно, именно такое-то состояние с ощущением

свободы, глубины жизни и полной власти над собой и можно считать счастьем.

Теперь у него и волнения иные. Ожидая жену с работы (если их выходные не совпадают), он в

последний час уже просто мучительно плавится на огне нетерпения. От постоянного

прислушивания к стуку дверей в подъезде и звукам на лестнице не выходит отвлечься. Помня ритм

и тембр шагов Голубики, он намеренно истязает себя последними мгновеньями до её появления.

Вот она поднимается всё выше и выше по ступенькам, потом три или четыре шага по лестничной

площадке, отсчитанные металлическими набойками каблуков по звонкому кафелю, вот сейчас

раздастся звонок – его, кажется, ждёт само сердце. Вот сейчас, сейчас… Звонок мягко дзенькает,

будто срывая внутреннюю струну, и отпущенное, наконец, сердце вздрагивает, как от

неожиданности, или, напротив, как от космического ожидания. Пытаясь успокоить его, как ребёнка

или как сумасшедшую от радости собаку, Роман, бросившись к двери, растворяет её сразу для

всего: для солнца, радуги и счастья! Его Голубика тоже не может не улыбаться. Присев в прихожей,

Роман с мягким хрустом расстёгивает замки на её сапогах. Ни с кого он не смог бы снять обувь –

только с неё, со своей фарфоровой девочки. Уж не заблуждался ли он раньше относительно своей

натуры? Да никакой он не коллекционер, а уверенный, матёрый однолюб. Давно уже, пожалуй, со

времени Любы, не чувствовал он в своей душе такого крепкого, надёжного дубового дна.

Оказывается для него важно уже само присутствие Голубики, создающей какую-то особую

искристую атмосферу, в которой живётся взволнованно, будто на какой-то более высокой, более

чувствительной амплитуде.

В один холодный зимний день, выйдя за хлебом в ближайший магазин, Роман оглядывается на

два своих окна на самом высоком пятом этаже и вдруг на этом небольшом отдалении чувствует

своё состояние ещё острее. От мысли какая замечательная, необыкновенная женщина ждёт его

дома, сердце делается вдруг большим и горячим, пытающимся раздвинуть свои границы в груди.

Такое ощущение бывает лишь весной, но откуда этой весне взяться сейчас? Всюду холодно и

серо. А сердце всё равно горячее и зелёное.

Раньше, предполагая будущую семейную жизнь, Роман заранее изобретал приёмы для

обуздания своих вероятных левых поползновений. Чтобы не заводиться от вида каких-либо

посторонних красивых ножек или груди, он предполагал всякий раз останавливать себя спокойным,

отрезвляющим вопросом: ну и что? Что есть особенного в этой чужой женщине, что способно меня

удивить? Разве может она быть интересна лишь одной непохожестью с женой? Так ведь их,

непохожих, невероятно много – это всё количество женщин за вычетом жены. Вот и оставь их в

покое – сразу всех. Твоя жена в сравнении с ними – тоже другая. Это очень правильно, что ты

имеешь эту другую, но свою женщину. А твой друг или сосед, например, имеет свою. И на женщину

этого мужчины ты претендовать не должен, а он не должен претендовать на твою. И в этом

гармония.

Такие рассуждения казались ему очень умными и надёжными. А они, выходит, вовсе не нужны.

Оказывается, любовь способна так основательно перепахивать все взгляды и представления, что у

тебя, мучительно блаженствующего в оболочке настоящего чувства, никакие посторонние амбиции

не возникают вовсе.

Вечером, уже перед тем, как заснуть, они лежат, наблюдая на потолке блики от фар редких

машин. Роману уютно и хорошо. Окно во двор чуть приоткрыто – слышен летний тёмный шелест

деревьев. И как хочется сказать жене что-нибудь ласковое. Только говорить о чувствах у них не

принято. Это как раз один из пунктов, разработанной Голубикой теории семейной драматургии.

Хотя, чтобы женщине да не хотелось слышать ласкающие слова… Трудно в это поверить…

– А знаешь, – тихо произносит Роман, осторожно подступая издалека, – когда я впервые увидел

тебя в Пылёвке, ещё девочкой, ты меня потрясла. Особенно синими глазами и белой кожей. На

твоё плечо в тот момент падал солнечный свет, но он словно огибал тебя, не оставляя никаких

следов, никакого загара. Ты в это время пила молоко, и мне показалось, что ты вся такая и есть –

молочная или фарфоровая, как статуэтка. Говорят, что Афродита вышла из морской пены, а ты

будто вышла из молока.

– Ну прям сплошная поэзия, – с еле заметной, снисходительной улыбкой отвечает Голубика. – А

ты что, уже тогда, в детстве, слышал про Афродиту?

– Нет, конечно. Это уж я потом додумал, когда вспоминал о тебе. А вспоминалась ты часто.

– А я вот забыла момент этой нашей первой встречи.

– Ты тогда ещё книжку листала, такую большую, красочную.

87

– В тот год я в деревню две книжки брала: «Волшебник изумрудного города» и «Чёрная курица».

Значит, какая-то из них. Книжки я помню, а тебя – нет.

Некоторое время они лежат молча.

– Удивительно, – начинает Роман второй заход, – вот живём мы с тобой вместе, лежим сейчас

рядом. А намного ли ощущаем друг друга как часть самих себя? Можем ли мы думать, переживать

за другого?

– Ну, ведь такое бывает лишь в любви, – не то вздохнув, не то зевнув, сонно отвечает Ирэн.

– Вот так-так! – удивляется Роман. – А у нас что?

– А у нас? А у нас… Ой, Мерцалов, я не знаю. Давай лучше спать, а?

Да уж, высказал хорошие слова! И, кстати, не могла бы она хоть в постели-то не звать его по

фамилии! Не на собрании же они… После свадьбы Голубика почему-то словно забыла его имя.

При знакомстве он был для неё Ромой, а теперь просто Мерцалов. И тут уж он срывается –

пожалуй, отношения следует прояснить! Только ответы её то вбок, то вкось и ни одного прямо. И

вместо приятного разговора, которого просило сердце, у них выходит такая длинная полуночная

разборка с выяснением, кто как к кому относится, кто кого больше любит, что они уже оба не рады.

– Да успокойся ты, успокойся, – наконец в изнеможении говорит Ирэн. – Ну, нет у нас любви.

Нет. Нет – и не надо. Зато у нас с тобой вполне здоровая взаимная нелюбовь… Крепкая дружба,

можно сказать. Думаешь, так не живут?

Роман убито лежит навзничь. Тихие слёзы катятся не только по вискам – внутрь они глотаются

скользкими кусками. Кусками горькой, как хина, обиды. Не хочется, чтобы его слабость видела

жена. Роман просто расплющен – ещё ныряя под это уютное одеяло, знал, что Голубика – его

судьба, а теперь как у разбитого корыта. Выходит, утверждение, что первые годы молодые живут в

согласии и любви, не правильно? (О чём-то похожем говорила ему и та женщина в розовых

колготках, имя которой уже забыто.) Нелюбовь начинается потом. А у них, точнее у Голубики,

любви нет уже с начала. А как же та жирная линия судьбы, что их свела? Что же, линия судьбы и

линия любви не есть одно и то же? Возможно и так. Почему он считает Ирэн своим идеалом и

судьбой? Да лишь потому, что когда-то в детстве он, глупый и ничего ещё не понимающий в жизни,

влюбился в неё. А влюбился от того, что она оказалась копией той удивительной фарфоровой

статуэтки, которая каким-то таинственным образом очутилась в их доме. Но Голубика-то на самом

деле такая, какая есть, совершенно безотносительно и к его детской влюблённости, и к фигурке на

комоде. Он придумал её, как мечту, а она реальная и другая. Сейчас расклад их отношений прост:

он любит её, а она лишь позволяет себя любить. И не более того. Причём, позволяет так это по-

царски, снисходительно, принижающе.

– Всё понятно, – тихо и обречённо произносит Роман, – значит, я всё-таки примак. Причём

примак не только материальный, но и душевный. Я должен довольствоваться тем, что мне

достаётся…

– Ой, Мерцалов, ну чего ты так прибедняешься-то, а? Тебе это совсем не подходит…

– А ты посмотри, что выходит, посмотри. Я люблю тебя, а для тебя, этакой цацы, моё чувство

вроде какого-то мусора. Ну, вот разверни эту ситуацию на себя. Представь, что в ней оказалась ты.

– Ну, Мерцалов, – слегка усмехнувшись, говорит она, – ты эту ситуацию создал сам. Уж я-то в

таком положении никогда не окажусь. Я такое даже примерять на себя не хочу.

Вот это да! Роман в шоке от её наглости. Он её любит, любовь делает его зависимым, потому

что кто любит, тот и слаб, а она вместо того, чтобы дорожить его чувством, цинично возносится,

заявляя, что он из-за этого никто. Ай да Справедливый! И впрямь, поставил себя в ситуацию… Не

поставил даже, а просто влепил, вклеил! Для неё он, оказывается, как все. Как её бывший муж,

спортсмен-увалень, как прочие неудачливые кавалеры, о которых она рассказывала со смехом.

Натыкаясь на холодность Ирэн, они готовы были в лепёшку расшибиться, лишь бы заполучить её

расположение. Они угождали, заискивали, стлались перед ней, а она уверенно помыкая ими,

смотрела свысока и с насмешкой. И вот теперь, избалованная ухажёрами, она решила, что и он

такой же. «А вот и нет, моя дорогая Голубика, – мысленно говорит он ей, – тут ты очень сильно

ошибаешься. Я не из отряда пресмыкающихся и стелющихся».

Только что, получасом раньше, он признался ей в любви, а теперь от обиды уже не разберёт,

есть ли она у него вообще. От наполненной жизни остаётся пустой, выветренный каркас, очевидно

похожий на её «драматургию» – некую умственную конструкцию их семейной жизни, места для

чувств в которой не очень много… Вот, кстати, в чём смысл этой теории для Ирэн – она у неё

вместо любви. Было б чувство – стало бы не до умственных построений. Кажется, Голубика

относится к той категории женщин, которых чем больше любишь, тем они холодней и заносчивей.

Первая их встреча в городе потрясла её, взволновала (как трогательно и душевно, ещё на этой

волне, разыграли они тогда Серёгу!), но постепенно Ирэн успокоилась, вернувшись в образ той

холодной фарфоровой девочки, а он в её глазах съехал к пацану со старым велосипедом без

крыльев и со штаниной, закатанной до колена. Вот причина её постоянной взыскательности.

Любой свой вопрос, любую фразу она произносит так, словно он ей что-то заведомо должен, будто

он её несомненная карманная собственность. Её самолюбие не знает предела. А тот, кто слишком

88

любит себя, уже не способен любить других.

Конечно, жизнь ломать из-за этого пока что не стоит. Ведь Ирэн просто и близко не с кем

сравнить. Таких синих глаз, как у неё, ему уже не встретить никогда. Но сапоги или туфли снимать

с неё теперь тоже не стоит. «Самолюбие есть и у меня».

– А знаешь, – говорит Роман, продолжая лежать навзничь, – читая литературу по психологии, я

наткнулся на такую мысль, что причин любви всего две. Мы любим того, кто постоянно несёт нам

добро и кто постоянно нам интересен… Ну, что касается моего добра, то ты сама видишь, как я к

тебе отношусь. А вот что касается интереса… Видимо, я тебе не интересен… Тут-то, видимо, и

вопрос. Да… Но специально я ничего делать не буду. Не мил, так не мил…

Ирэн лежит, раздумывая над его словами. А ведь формула чувства, о которой он говорит, и в

самом деле верна. Если вспоминать все свои прошлые отношения, то в них и впрямь не хватало

или того, или другого. А как с Романом? Конечно, большего добра, чем от него, она не видела ни от

одного мужчины. Дай-то Бог, чтобы все мужчины так относились ко всем женщинам. А вот

интересен ли он? И тут, пожалуй, больше да, чем нет. Он пытливый, неожиданный, «сюрпризный».

Так в чём же тогда дело? Почему она любит его не так глубоко, как хотелось бы? Если бы в его

формулу какой-то ещё третий пункт… Конечно, Роман добрый, заботливый, внимательный, но

чего-то в нём всё-таки не хватает. Перца что ли, какого-то… Беспомощный он… Переживает, что не

может ничего стоящего сделать для семьи, что живёт на готовеньком, но ведь и в самом деле,

сделать-то не может. Конечно, ей надо сказать: «Да ладно, не забивай голову, я и сама на всём

готовеньком родительском живу. Всё со временем получится…» А вот почему-то не говорит. Как ни

странно, но он своим настроением, что способен на большее и её заразил…

На этой неопределённой подвешенности и заканчивается их ночной разговор.

От внезапного открытия нелюбви любимой женщины душа Романа со стоном проседает, как

скрипнувший надорванный мост, однако самолюбие, ущемлённое ещё боольшим самолюбием

жены, через какое-то время привыкает и к жизни на первом этаже. Любовь способна укротить ещё

и не такую гордыню. Да, Голубика холодна, да, она зовёт его лишь по фамилии, но она всё равно

остаётся лучшей, богиней. Тем более, что иногда её заносчивость и высокомерие кажутся не

более, чем маской. Ведь у тела-то её никакой маски нет. Под одеялом Ирэн прижимается ласково и

мягко. Там она настоящая. И, пожалуй, это стоит того, чтобы снисходительно не замечать её

дневной отстранённости. Конечно, ничего привлекательного в этой искусственности нет, однако тут

хватает и того, что за день их души не разлетаются дальше, чем сближаются по ночам.

И всё же, как ни уговаривай себя, но признание Голубики в нелюбви похоже на ядовитое семя,

брошеное в душу и болезненно разбухающее там. Подавленность и чувство униженности

становится с каждым днём всё тяжелее. «У неё ко мне всего лишь дружба, – ущемлённо думает

Роман, – а я, дурак, привязался к ней, как телок, и уже просто не могу без неё. Но это совсем не по

мне. Она сильнее меня своей холодностью. Что ж, если слабым и зависимым меня делает чувство,

то пусть оно исчезнет совсем или хотя бы уменьшится. Надо просто уровняться с Ирэн,

приглушить свои душевные порывы…» Задача эта, конечно, не из простых. Тем более, что решать-

то её ой как не хочется… Но если надо – значит, надо. Во-первых, следует перестать ежеминутно

думать о жене. Сразу, как только она вспомнится, тут же переключаться на что-нибудь

постороннее. Всякую мысль о ней обрывать, любому тёплому, чувственному воспоминанию не

позволять разрастаться. Кроме того, хорошо бы увидеть Голубику как-то иначе, в другом облике, в

другом образе. Вот взять и придумать ей какое-нибудь обидное прозвище. Только какое? Оно

должно быть таким, чтобы подавляло, нейтрализовало самую сильную черту её внешности – синие

глаза. Пусть в прозвище эта деталь будет как-нибудь обидно, высмеивающе повёрнута.

Уже сама по себе задача посмеяться над самым красивым для него кажется Роману

кощунственной. Но надо же что-то делать, надо же как-то справиться с собой. Через три дня

прозвище находится. И поначалу Роману от него не по себе. «Курица Синеглазая» – так оно звучит.

«Вот тебе! – мысленно говорит он жене, даже чуть злорадствуя. – Теперь ты для меня просто

Курица Синеглазая!» Однако ж, чуть привыкнув к этому новому образу, Роман теряется: чёрт

возьми, так ведь даже эта фантастическая синеглазая курица кажется привлекательной! Так и

хочется сказать не «курица», а «курочка». А это уже и вовсе не обидно.

И всё-таки придуманный ход хотя бы немного, да работает на понижение Ирэн. Прозвище

вызывает усмешку, что уже хорошо. «Никуда ты, жёнушка, не денешься, – несколько принужденно

злорадствуя, думает Роман, – я заставлю тебя спуститься в моей душе на несколько ступенек

вниз». Конечно, быстрей всего чувство можно было бы уменьшить переключением на другую

женщину (когда в период Большого Гона с Романом случались небольшие, локальные, так сказать,

увлечения, то он этим приёмом легко уходил в отрыв), однако здесь всё иначе. Он не отказывается

от Голубики, а хочет стать сильнее её…

В программу обустройства самостоятельной жизни у Ирэн входит и возвращение прежней

дружбы с друзьями по институту.

– Вот здесь-то я и училась, – говорит она однажды, кивнув на низенькое крылечко пединститута,

мимо которого они идут.

89

По этой улице они ходят постоянно, но в этот день, не такой жаркий, как обычно, с множеством

мелких облачков, будто нащипанных из крупного облака, Голубика в минорном настроении.

– Это корпус факультета иностранных языков, – поясняет она, – именно здесь собрана вся

элита института… Не усмехайся – так считают сами преподаватели. На этом факультете самый

высокий уровень интеллекта. На физкультурном, к примеру, он практически нулевой. Ну, это я,

можно сказать, изучила очень даже непосредственно, – добавляет она самопрощающе и с

иронией, намекая на своё неудачное замужество. – А наши мальчики работают теперь

переводчиками в разных управлениях, в подлиннике читают иностранную литературу, слушают

радиопередачи на иностранных языках…

Все это произносится с таким значением, что кажется Роману назидательным намёком на его

серость. Он едва удерживается, чтобы не передразнить её или не спросить, почему она сама-то

лишь продавец?

– Элита, интеллект, – усмехаясь, отвечает он. – Скажи ещё «сливки общества»! Да плевал я на

них! Элита общества – это такие люди, как твой отец. Это те, кто движет мир. А что умеют эти твои

петушки?

Говорит и понимает, что, конечно же, он не прав – нужны все, в том числе и переводчики. Ну так

не выпячивай их так сильно, и я не трону.

Ирэн, даже остановившись от возмущения, дышит раздувающимися тонкими ноздрями и

смотрит куда-то в сторону, словно не желая идти дальше рядом с ним. Хотя полноценно

разозлиться у неё не получается, ведь он так хорошо отозвался об отце, поставив тем самым её

раздражение на раскоряку: толи злиться, толи нет? И потому, переведя дух, Голубика ничего не

отвечает, не опускается до ссоры, а просто шагает дальше, но уже вся в себе.

А дней через пять она приводит с собой гостей: двух девушек и парня. Уже с порога они с очень

большим значением рассуждают об иностранной литературе. Причём беседует вся эта четвёрка,

вцепившись друг в друга таким судорожным вниманием, что, войдя в квартиру, не замечает ни

вешалки, на которую, тем не менее, аккуратно вывешиваются их лёгкие модные ветровки, ни

прочей мебели, ни встретившего их Романа. Казалось, вот катился по улице их общий колобок в

оболочке слов, въехал в прихожую и будь эта квартира безразмерна, так он укатился бы и куда-

нибудь дальше. Роман, озадаченно склонив голову набок, наблюдает за пришедшими как за каким-

то чудныом явлением. И тут-то ему открывается, что его Голубика, продавщица детских игрушек,

говорит с умными гостями совершенно на равных. В том-то её умысел и есть – она хочет показать

мужу разницу своего уровня и его. «Вот что мне нужно, – словно говорит ему Ирэн, – а с тобой я не

могу реализоваться даже в общении». И нужный эффект достигается. Роман, как и задумано

Голубикой, чувствует себя полным дураком. Он не знает и двух процентов того, о чём они болтают.

Правда, сама тема их разговора вызывает недоумение: с преумным видом они обсуждают

отдельные, пикантные, на их взгляд, фрагменты из разных иностранных произведений, более

всего восхищаясь дерзостью натурализма. Они даже и некоторых рискованных словечек не

стесняются, произнося их, к удивлению Романа, с каким-то интеллигентским шармом. Но всё равно

– со стороны послушать, так разврат да разврат. Чудныое… Да он-то мог бы и без всякого чтения

навыдёргивать из своей практики кучу историй с более выразительным, так сказать, натурализмом

и приключениями, что их писатели-иностранцы затосковали бы от зависти. А может, взять да

ввернуть в этот плотный разговор какой-нибудь из своих случаев от имени любого придуманного

писателя? Не могут же они знать всех. Разумеется, имена героям соответствующие дать. Или

поведать хотя бы про того же Костика, только в роли какого-нибудь Майкла, живущего в штате

Калифорния, который, выйдя из тюрьмы, соблазнил красотку Долли – жену шерифа Джона,

упрятавшего того в своё время за решётку. А если расписать об этом во всех деталях, вспомнив,

например, тот же красный бантик-заколку, взятый Майклом как трофей у Долли, то они (а в первую

очередь его аристократическая фарфоровая Ирэн) уж точно выпадут в мелкий осадок. Ведь

получится, что он читал то, о чём эти умники и краем уха не слышали. Можно бы попробовать, да

страшновато. А если раскусят? Засмеют…

И всё же история-то уже есть, как удержать её в себе? «А, будь, что будет, – думает Роман, –

прорвёмся! Не зря же прапорщик Махонин считал меня авантюристом. Пора его характеристику

оправдывать…»

– А вот я, – произносит он, потрясая в первую очередь свою жену, уже самим вклиниванием в

разговор, – читал как-то в «Иностранной литературе» вещицу одного, по-моему, американского

писателя. Боба Блэка, кажется. Да, точно, Боба Блэка. А называется она… Называется она «Не

говори «Гоп!»

– Странно, – тут же с сомнением произносит один из гостей в очках и в рубашке с тонким белым

галстуком, – название какое-то уж слишком русское.

– Так это ж, само собой, в переводе, – говорит Роман, недоумевая, как это может быть им не

понятно и чувствуя всё большую свою уверенность. – В общем, там рассказывается про одного

Майкла, который очень хитро соблазнил жену шерифа… А началось всё с того, что…

Слушают его не перебивая. У Романа по ходу рассказа возникает множество деталей, которые,

90

как говорится, придумать нельзя, потому что он и в самом деле не придумывает. И если всё, что

гости обсуждали раньше, было хоть немного известно каждому, то в эта история для них нова

совершенно. Его даже и перебивать не на чём.

– Ну, по тому, как выстроен сюжет, если, конечно, сюжет, в данном случае, воспроизведён

достаточно точно, – оценивающе говорит другой слушатель с большими глазами и оттопыренной

губой, когда Роман, наконец, замолкает, – то мне эта вещь напоминает чем-то одну из ранних

вещей Джона Фаулза.

– Всё может быть, – снисходительно соглашается Роман, – Фаулза я, к сожалению, знаю

меньше. Всё-таки я в этой области не специалист.

– А в каком, простите, номере и за какой год была опубликована эта повесть? – интересуется

гость в тонком галстуке.

– Кажется, в третьем, а вот за какой год, извините, не помню…

Часа через два, напоив гостей кофе и проводив их, Голубика возвращается в комнату. По её

задумке, после ухода сокурсников, от мужа должны были остаться только угли, дымящиеся от

облучения потоком эрудиции. Роман же сидит на диване, улыбаясь, как хитрый лис.

– Ну, и как они тебе? – спрашивает, тем не менее, Ирэн.

– Сопляки, – отвечает муж, пожав плечами и снисходительно улыбнувшись. – Не сливки это –

нет. Как я помню из своего деревенского неотёсанного детства, при сепарировании молока

получаются не только сливки, но и обрат, или проще – обезжиренное молоко. Так вот твоя элита –

это даже и не обрат, а так себе, пена на обрате… Белая, пышная пена.

Некоторое время Голубика молчит, как-то странно вытянув губы трубочкой. Конечно, нервничать

ей сейчас нельзя. Роман это понимает и всё же взрыва её ожидает с удовольствием.

– Ты сама-то хоть знаешь, что такое обрат? – ещё более подзадоривает он. – Или знаешь

примерно так же, как я знаю вашего Габриэля Маркеса?

– Но ты ведь тоже, оказывается, кое-что читал… Не знаю только откуда ты выкопал этого

Блэка?

– Да вот из этой головы, – простодушно признаётся Роман, постучав себе по лбу.

– То есть?

– Ну, я просто придумал его. И его интересное произведение «Не говори «Гоп!» тоже… Я так

думаю, что у него, наверное, и другие произведения есть… Ну, что ты так смотришь на меня? Мне

же надо было как-то поучаствовать в разговоре. Не сидеть же твоему мужу тюфяком…

– Потрясающе! – вдруг обезоружено произносит Ирэн, словно что-то вспомнив. – И откуда ты

такой взялся, а?

– Я-то? Так из Пылёвки я. Из села, из деревни, можно сказать. Помнишь, катался там на

велосипеде в раме, потому что на раму ещё влезть не мог – ноги было коротковаты.

– Да, но не все же там такие… Смешно, но ведь если мне что-то и нравится в тебе, так вот

именно это. Меня просто подкупает твоё необъяснимое и, главное, вроде бы ничем не

обоснованное превосходство над всеми. Даже над теми, кто пообразованней и, можно сказать,

поинтересней тебя. И вот этим-то непонятным ты вдруг становишься интересней других. Может

быть, в тебе есть потенциал какой-то, агромадный, как ты говоришь, но скрытый очень глубоко, а?

Может быть, в тебе какой-то великий человек дремлет? Я не знаю. Но я просто ненавижу свою

бабскую суть за то, что она тянется к таким самоуверенным, дерзким и даже наглым. Защита мне

там чудится, что ли… Но откуда в тебе всё это? Что там такое железное в твоей натуре, а?

Роман даже озадачен. И как всё это понимать? То ли обидеться, то ли принять как

своеобразное признание?

…И все же Ирэн пытается настоять на своём. Уже в конце по-зимнему холодной осени она

объявляет Роману, что он должен пойти с ней в ресторан, чтобы отметить день рождения кого-то из

её бывших сокурсников. Не чувствуя почему-то в себе никакой ресторанной ностальгии, Роман

сначала вяло уточняет, в какой ресторан намечена вылазка. Если в «Коралл», то лучше не ходить

– не хватало ещё встретить там старых знакомых (даже просто официанток), а уж совсем плохо –

Костика. Но столик, оказывается, заказан в «Самородке», или в простонародье, «Булыжнике». Ну

что ж, давай сходим, если тебе это надо.

Голубика, как обычно, собирается два часа. Роман, надевший на себя первое, что

подвернулось в шкафу, сидит последний час на кухне с книжкой. Несколько раз он всё-таки

выглядывает в комнату, в которой огромной пчелой гудит фен, разнося тёплым ветром по квартире

запахи всемирной косметики. А ведь хочешь – не хочешь, но настроение праздника всё равно

возникает. И вспоминается многое. Ресторанное прошлое, оказывается, не исчезло, а сидит где-то

очень глубоко. Вроде бы, чего хорошего в этой пьяной атмосфере, в пошловатых песенках, в

воздухе, волнистом от дыма, а всё-таки, чёрт возьми, и приятное что-то там есть!

Потом, когда Ирэн в своей шикарной шубе, в пушистой шапке и с ослепительным, но

совершенно чужим сегодня лицом торжественно является на кухню за первым комплиментом, его

«ах!» вырывается непроизвольно. «А что? – невольно, под впечатлением воспоминаний о

ресторане, мелькает в голове, – смог бы я там «склеить» вот такую?» И этот вопрос словно

91

прибивает его к стулу! Вот так мысль! Да за такую мыслишку разорвать себя надо! Так поошло

подумать о любимой, родной жене! Да ещё к тому же так сильно беременной…

В ресторане пред глазами высокоинтеллектуальных друзей Голубики Роман специально делает

всё не так. Приносят салат под майонезом в маленькой пиалке, и он съедает его тут же, не копаясь

в нём и не растягивая на час, как делают другие. Потом наступает очередь какой-то пикантной

котлеты (так она значится в меню), запечённой с картофельным пюре. Однако пикантного в ней

столько, что котлета просто несъедобна. Роман уминает это блюдо ложкой, аппетитно закусывая

хлебом, как в обед на каком-нибудь полевом стане. А видя, что жена осилить свою котлету не в

силах, просит отдать её ему. Голубика, видя его выпендрёж, вздыхает и, напротив, отодвигает свою

тарелку подальше. Что ж, Роман демонстрирует огорчение, облизывает ложку и лениво, не

скрывая скуки, глазеет по сторонам. Всё – наелся, а чего домой не идём? Сокурсники Ирэн смотрят

на него как на дикаря – сближению с ним не помогает даже выпивка. Хотя как может сблизить лишь