Жизнь волшебника

совхоза.

– Товарищи! – говорит директор Трухин. – Время сейчас напряжённое, поэтому нам надо срочно

организованно решить когда начинать стрижку. Я думаю, надо начать с первого числа.

Многие в ответ на это пожимают плечами: зачем так рано, ведь в прошлом году начали только с

пятнадцатого? Правда, нынче стрижка пугает: провести её предстоит собственными силами.

Приём на работу посторонних, в том числе (а может быть, больше всего) карачаевцев, запрещён

каким-то распоряжением по области. В основном, кажется, потому что приезжим калымщикам

всегда назначаются невиданно высокие расценки – местные хозяева всегда проигрывают им в

этом торге. Теперь на собрании не обойти и эту тему. После длинных рублей карачаевцев за

копейки не хотят работать и свои. Труха легко, как от какой-то случайной осы, отмахивается от

первой реплики об оплате, но не тут-то было – этих реплик целый рой.

– Хорошо, хорошо, – сдаётся директор, минут через десять разноголосого ора, – раз такое дело,

если уж вы обнаглели до такой степени, что готовы грабить родное хозяйство, мы с бухгалтерией

обсудим этот вопрос. Но сейчас-то разговор не о расценках, а о сроках.

Что ж, если платить будут больше, можно говорить и о сроках. Только одни говорят, что

начинать так рано нельзя, потому что овцы ещё не подрунились. И, кроме того, голые и

остриженные они будут мёрзнуть и болеть. Овца – животинка нежная. Другие же благоразумно

успокаивают: давайте готовиться с первого, потому что начнём-то всё равно с того же

пятнадцатого; как будто в первый год собираемся и не знаем, что такое раскачка.

Парторг, выполняя свою функцию, агитирует в выступлении организованней приступить к

ответственной работе, хотя что конкретно означает сия организованность, оставляет в партийном

секрете. Зоотехник напоминает о качестве стрижки, обещая за хорошую работу премии, а про

время начала стрижки высказывает мысль, что неизвестно, как и что будет потом, но самое

главное – начать. Бестолковое собрание, начавшееся с утра, приближается уже к обеду и

выдержки у стригалей не хватает – собрание рассасывается само по себе. Чего ему не

рассосаться, когда стен вокруг нет?

– В общем, так, – громко, чтобы было слышно всем расходящимся, подытоживает директор, –

начнём с первого числа.

«А, чёрт с вами, с первого так с первого, – думают уже оголодавшие рабочие, – зачем надо

было нас собирать? Объявили бы сами, да и всё».

Роману о собрании рассказывает Кармен. Предстоящую стрижку они обсуждают уже давно.

Роман в этом году всё же намерен стричь. И, наверное, он будет единственным мужчиной-

стригалём. Так что не освоить это дело будет просто стыдно. Тоня объясняет, как надо быстро и

правильно стричь, какие проходы делать машинкой по телу овцы. Становится на колени у дивана,

как перед рабочим столом, представляя, что перед ней лежит овца.

– Сначала стрижётся живот, – поясняет она, – потом… Что же потом? Вот так-так! – удивляется

она. – Забыла! Как это можно забыть, если уже пять сезонов одно и тоже изо дня в день… Давай, я

лучше потом на месте всё тебе объясню и покажу.

А вот рабочие места им лучше всего занять ближе к выходу, куда стригали обычно встают

неохотно, потому что все проверки и комиссии обычно кружатся здесь, а до конца рядов, бывает, и

не доходят. Однако отсюда ближе всего до точильщиков ножей, что означает выигрыш по времени,

и ближе до наладчиков машинок, которые обычно сидят в своей комнатушке рядом или выходят со

стрижки под деревянный грибок, где разрешается курить. Выгода есть и в том, что рунщики в

367

первую очередь забирают остриженную шерсть именно отсюда и она не мешается под ногами. Ну,

это-то Роману понятно, а вот как расположиться им относительно друг друга? Тоня должна учить

его, но так, чтобы никто не заподозрил их отношений. Наверное, лучше им встать на

противоположных рядах наискось друг к другу.

Чем больше Кармен говорит о стрижке, чем подробней всё объясняет, тем больше решимости у

Романа. Да ему уже от одних этих разговоров кажется, что он умеет стричь – всё же понятно,

наконец. Не то, что в прошлом году. Нет уж, нынче-то он всем покажет! Чем, в конце концов, он

хуже карачаевцев? Он что хуже того же Алишера, с которым у Тони что-то было? Те – мужики, а он

кто?

Но страхов в первый день работы хоть отбавляй. Стригали отлаживают машинки, пробуют ножи.

Всюду оживление, разговоры, хохот. Тихо говорить не выходит, потому что из-за кипящего блеянья

овец, спутанного в единый ор, не слышно ничего. Старых стригалей возбуждает уже сам этот

многоголосый рёв отары, запах овец, масла, солярки, сама атмосфера предстоящего потного,

тяжёлого труда.

Машинка вместе с отточенными ножами сохранена у Тони ещё с прошлого, «карачаевского»

года. Пока наладчик подключает её, Кармен, запрыгнув в загон, сама выбирает овцу, накидывает

верёвочную петлю на её задние ноги. Наладчик, подав Тоне машинку, нажимает на кнопку пуска. И

эта первая машинка, застрекотавшая в этом году под высокими сводами стрижки, заставляет

оглянуться всех. Тоня подтягивает к себе овцу, оторопело лежащую на спине, приглаживает

ладонью шерсть у голого места на пахе, опускает машинку и делает первый, ещё осторожный

проход по животу. Ножи идут мягко и чисто. И вдруг всё её умение вспоминается. Оно включается

дрожью машинки в руке. Руки помнят всё.

– Смотри, как надо, – загоревшись, говорит она Роману, делая проход за проходом, освобождая

от пышной волны шерсти белый и чистый живот овцы с проступающей центральной синей веной.

Уверенность прибавляется с каждым движением, Кармен поневоле ускоряет темп, а точнее, это

уже сам темп втягивает в себя. Она свободно отдаётся ему, увлекается и на миг забывает обо

всём. Роман наблюдает, пытаясь запомнить. Когда Тоня отключает машинку, на её лбу уже лёгкая

испарина. Откинув петлю с ног овцы, она сталкивает её со стола, и непривычно худое, белое

животное, видимо, недоумевая от своей неожиданной лёгкости, вприпрыжку убегает в загон.

Роман обводит взглядом ряды столов – да, это первая остриженная овца нынешнего сезона. Ай

да Кармен, ай да молодца! Остальные женщины тоже приноравливаются: кто остриг лишь живот

своей овцы, кто половину, но есть и такие, кто уже достригает. Тут не постоишь – сразу обгонят.

Тоня ловко подхватывает остриженное руно и как большой белый одуванчик ставит его на пол.

– Ну что? Давай, лови себе! – радостно и азартно кричит она Роману.

Поймав овцу, Роман никак не сообразит, как накинуть ей на ноги петлю. Кармен подходит и

делает это одним движением. Потом медленно показывает ещё раз. Включает машинку, подаёт её

ученику. Но с Романом происходит обратное тому, что происходило с Тоней. Все полученные

объяснения и наставления теряют смысл. Да ничего он, оказывается, не понял. Вот она – овца, а

вот вибрирующий, лязгающий ножами механизм в руке. Но сама эта рука – коряга корягой: ничего

не понимает и не умеет. Кроме того, хорошо вспомнив вдруг кусок кожи, выстриженный в прошлом

году у несчастной овцы, Роман чувствует такую зажатость и в плечах, и в ногах, что скажи ему

сейчас: не стриги, а просто куда-нибудь иди – так он и пойдёт-то скованно, нараскоряку.

Эту овцу они стригут по очереди: один быстрый и ловкий, как росчерк, проход делает Тоня,

другой – нерешительный и дрожащий – Роман. Самые сложные места – голову и около хвоста –

Кармен стрижёт сама. Отпуская, наконец, овцу, Роман чувствует, что его рубашка уже вся мокрая

от пота, а по позвоночнику пот струится ручейком. Конечно, это не столько от нагрузки, сколько от

страхов. Теперь, оглядевшись по сторонам, Роман видит, что соседки за это время остригли уже по

две-три головы. Что ж, как бы там ни было, а его личный или пока что полуличный, почин есть.

– Ладно, – говорит он Тоне, – буду ковыряться сам.

Кармен уходит к себе.

– А ну-ка, – кричит она подавальщику, тому же Генке, помогавшему ей и в прошлом году, только

заметно подросшему, – найди-ка мне хорошую, кругленькую овечку!

Сегодня Тоня совершенно счастлива. Сегодня начинается работа, которая ей нравится и

которая хорошо выходит у неё. А ещё рядом с ней работает мужчина, которого она любит и

которому может помочь.

Принявшись за новую овцу, Роман пытается вспомнить все советы и секреты, без всякой утайки

раскрытые Тоней в их разговорах по вечерам. Однако всё, о чём она говорила, пригодно лишь на

уровне хоть каких-то навыков. А тут пока что – ничего. За то время, пока он мучится со второй

овцой, ничего не замечая вокруг и окатываясь волнами пота от каждого своего неловкого движения

и от каждого вздрагивания овцы, Тоня подходит к нему несколько раз. Однако и её он замечает

лишь мимолётно боковым зрением. Сейчас для него нет ничего и никого: ни Кармен, ни высокой

деревянной стрижки с большими рамами наверху, ни стрекота машинок, смешанного с рёвом овец,

ни людей, работающих рядом. Есть лишь вот эта овца и этот участок, который он стрижёт. И лишь

368

отпустив, наконец, своё многострадальное животное, он догадывается, что Тоня-то подходила к

нему в перерывах, пока Генка ловил ей очередных овечек.

К одиннадцати часам утра Роман с грехом пополам достригает свою четвёртую овцу. Овца

неудачная: худая, попросту заморенная, с грязной, словно прилипшей шерстью. Ножи мгновенно

тупятся, но ставить новые, наточенные, нет смысла – мгновенно будут испорчены и они. Тут

приходится прилагать уже настоящие усилия. В том месте, где проход делается по шее вслепую,

лишь на одном ощущении руки, что зубья машинки идут по коже, Роман уже в самом низу

чувствует какое-то неподатливое препятствие. Он нажимает сильнее, и это препятствие

оказывается скулой овцы. Подняв руку для того, чтобы сделать следующий проход, Роман вдруг

обнаруживает, что ему на плетёнок хлещет какая-то горячая жидкость. Тут же нажав на кнопку

«стоп», он поднимает голову животного. Кровью пропитана уже вся шерсть, повисшая вниз.

– Тоня! – почти панически кричит Роман.

Кармен, вздрогнув, выключает свою машинку, просит помощника подержать недостриженную

овцу и быстро подходит.

– Ну ничего, не бойся, – успокаивает она, увидев кровь, – ей уже всё равно не поможешь. Скажи

своему подавальщику, чтобы он тебе таких овец не ловил. Их обычно оставляют напоследок.

Достригай её. Я схожу за чабаном.

Слава Богу, что достричь остаётся немного.

– Эх, как же ты так! – с сожалением говорит чабан, низенький мужичок в кирзовых сапогах,

подошедший с Тоней.

– Ну а как её стричь? – оправдывается Роман. – У неё не шерсть, а потник.

– Да знамо дело, что потник, – машет рукой чабан, – я не про то. Не мог ты жирную овцу

зарезать. У этой мясо, как резина.

Вдвоём, взявши овцу за ноги, они выносят её со стрижки, поближе к кухне. Вынув из кармана

большой складной ножик, чабан для начала, как бы из любопытства, осматривает рану. У овцы

снесена вся кожа со скулы и одновременно перерезана какая-то крупная вена.

– Я нечаянно, – тихо говорит Роман, чувствуя в себе комок от вины и жалости к животному.

– Да ничо, быват, – отвечает чабан, привычно, с хрустом перерезая горло овцы. – Плохо только,

что дохлая… Я как раз ходил, искал для обеда жирную, а ты эту зарезал. Разве ж это мясо…

Вернувшись на место, Роман видит на полу лужу крови. В крови его рубашка и штаны. Кармен

не стрижёт, сидит, поджидая его. Он садится рядом.

– Только ты не переживай, – просит она, подвигаясь ближе, – случается и такое. Я тоже трёх

овец зарезала, пока не научилась. А то, что у тебя это вышло сразу в первый день, так это даже

хорошо: дальше бояться не будешь. Страшнее уже ничего не бывает.

– Да мне наоборот уже стричь не хочется. Я теперь ещё больше боюсь.

– Нет, бояться не надо. Иначе ничего не получится. Ну, не работай пока, отдохни до обеда.

Пообедаешь, успокоишься, и всё пройдёт. А сейчас просто понаблюдай, как я стригу.

На стрижке заведено так, что на обед рабочих возят домой. Женщинам-то ведь надо не только

самим пообедать, но и мужей накормить. А уж потом, в пять часов, за два часа до конца рабочего

дня, на стрижке свой обед, обычно – свежая баранина или жирный суп из баранины.

Роману автобус не нужен, его дом рядом. Вяло хлебая там разогретый утренний суп, он

задумывается: а может быть, вообще не ходить сегодня на стрижку? Тут у него своя должность,

никто ничего такого с него в селе не требует. Можно и вовсе бросить всю эту затею…

Непривычно ноет правая рука. Но не от усталости, а от горячей, нажигающей пальцы машинки,

которая была в руке всё утро. Вот отчего была невероятная скорость работы карачаевцев и

страшные порезы на овцах, которые они делали. Их машинки, переоборудованные на высокие

обороты сменой шестерёнок на приводе, грелись ещё сильнее. Обороты же были такими, что ножи

горели от одного трения друг о друга. Карачаевцы включали их, опустив ножи в банку с машинным

маслом, а из масла тут же совали в шерсть; овечий жиропот – та же смазка. Стричь требовалось

быстро, не оставляя ножей на воздухе. Паузы в несколько секунд хватало, чтобы ножи уже

дымились от перегрева. Значит, чем быстрее работаешь, тем меньше греется машинка. Так что тут

хочешь не хочешь, да запляшешь.

Наевшись и сполоснув тарелку, Роман сидит на горячем крыльце. Из села идёт «Кубанец» со

стригалями. Нет уж, в этот раз он не сдуется. Но действовать будет по-другому. Не надо торопиться

и гнать: лучше сначала всё правильно освоить и лишь потом ускоряться.

Этому-то он и посвящает весь оставшийся день. Результат его первого дня: семь овец, одна из

которых зарезана и съедена за обедом. Стригали, пережёвывая едва уварившееся, невкусное

мясо, беззлобно посмеиваются над ним: устроил открытие сезона – накормил «тощаком».

– Да ты не расстраивайся, – продолжает утешать его Тоня, – я, когда начинала, то в первый

день лишь три головы осилила, а ты сразу семь остриг.

– Не семь, а шесть с половиной, – поправляет Роман, – не остриг, а ободрал, причём одну

посмертно.

369

В этот вечер он уходит от Тони пораньше – надо отдохнуть. Однако хорошего сна, несмотря на

усталость, не выходит. Он не может спать, чувствуя прямо какое-то яростное желание научиться

стричь хорошо, лучше всех. В нём просыпается нечто вроде спортивного азарта. Надо просто всё

хорошо обдумать.

Наутро Роман приходит на стрижку раньше всех, прихватив молоток, гвозди, проволоку. Своё

рабочее место хочется оборудовать так, чтобы всё постоянно было под рукой, чтобы легко было

согнуться, куда требуется, чтобы трос от машинки не шёл на излом. Верёвочная петля должна

быть такой, чтобы легко накидывалась, и помощник не тратил на привязывание лишних секунд. Да

много ещё находится всяких мелочей. Тут нужна чёткая, отработанная техника. Надо постепенно

оттачивать, доводить до совершенства каждое движение, отсекая всё лишнее, суетливое. И хоть

дело здесь не столько в силе, сколько в опыте и умении, отставать от женщин он не имеет права.

Конечно, хорошо стрижёт тот, кто стрижёт долго, но он научится быстрее.

Во второй день Роман остригает четырнадцать голов и потом с каждым днём увеличивает

результат.

* * *

Июнь нынче жаркий. Погода, оказывается, тоже обладает какой-то своей инерцией. Если стоят

дождливые дни, то их никак не может повернуть на тепло. Но уж когда устанавливается зной, то

всё иссыхает напрочь и сколько ни собирается дождь, начаться он всё никак не может,

высасываемый самим сухим воздухом.

Приятно в обеденный перерыв идти пешком по полю, как из какого-то большущего ведра

щедрого лета забрызганному горячей желтизной одуванчиков, под солнцем, которое сушит и

мокрую от пота рубаху, и блестящие от овечьего жиропота брюки. У крыльца Роман туго стягивает с

себя всю эту липкую амуницию и вывешивает на штакетник: за полчаса штаны и рубашка высохнут

и станут как картонные. К штакетнику проволокой привязан умывальник, в который с утра залита

вода. К обеду она становится мягкой и ласковой. Помыв руки, окатив лицо и плечи, Роман в одних

трусах входит в дом, опускается на пол и минут десять лежит в холодке. Усталость тела даже

приятна, тем более что это лишь усталость середины дня, а сил, по ощущениям, вполне хватит и

до вечера. К обеду самая главная, разгорающаяся сила ещё не использована, зато после работы

он плетётся домой, мечтая лишь о том, чтобы помыться и, упав на спину, расслабить поясницу и

всё тело. А вот о том, чтобы почитать что-нибудь или поразмышлять на какую-то философскую

тему, теперь и мысли не приходит.

А почему бы на стрижку не ездить на мотоцикле? Расстояние не велико, но и оно съедает

минуты.

– Не езди на обед домой, – предлагает он Тоне на следующий день, – давай пообедаем у нас.

– Да ты что!? – настороженно, но и обрадовано восклицает она. – Нас же языками перемелют.

Что ж, тут можно и схитрить. К Роману они едут не вдвоём, а втроём, пригласив с собой подругу

Тони Дулму, с которой Кармен работает в школе, тоже хорошую стригальщицу. Дулма с радостью

соглашается – дома её всё равно никто не ждёт. В доме Романа они все вместе на скорую руку

жарят картошку с луком. Сильно наедаться в обед нет смысла: лишь бы дотянуть до пяти часов, до

обеда на стрижке. Съездив одни раз, они решают делать так каждый день.

Однако Дулма оказывается не очень убедительным прикрытием. Рассекречиваются они быстро:

все видят, что как-то уж слишком настойчиво и ласково, частенько во вред своей работе,

наставляет Тоня своего ученика. Да и ссорятся они не как ученик с наставницей – дуются иногда

друг на друга вроде без всякой причины, а иногда, открыто разругавшись в пух и прах, едут вместе

обедать. Да и сами эти поездки… А как не заметить того, что каждый день около пяти часов Кармен

раньше других бросает работу, идёт в столовую, берёт обед для себя и Романа, кладёт на стол для

него ложку и хлеб, а потом, светясь лицом, сидит дожидается? Роман, пытающийся выиграть во

всём, работает без всяких перерывов и на обед приходит в числе последних. Конечно, их

маскировка уже смешна и остаётся вроде как для приличия.

Кармен теперь так восхищает своим мастерством в работе, умением обходиться с людьми и

вообще всеми своими действиями, что никаких сомнений у Романа не остаётся – он влюблён в неё

совершенно. Однако теперь совесть его вполне спокойна: после объяснения со Смугляной он

имеет на это и полное своё право, и полное её разрешение.

– Сегодня такая жара, – говорит Тоня, когда они едут к нему на обед, – хорошо бы после работы

искупнуться.

– Конечно! – радостно поддерживает он, удивляясь, что ему самому не пришло это в голову,

видимо, занятую Тоней и освоением нового ремесла, – поехать да хоть отмыться как следует. И

Сашку твоего давай возьмём. Лето идёт, а он речки не видит.

– Здоорово! – соглашается Кармен. – Вот уж он обрадуется!

В конце рабочего дня стригали уезжают в село на перегруженном «Кубанце» – пыль из-под его

спироженных колёс такая, что кажется, будто дорога за автобусом горит высоким кудрявым

370

клуобом. Роман возвращается домой, закидывает в сумку чистую одежду и, выдержав небольшую

паузу, едет к дому Дулмы, забирает её с сумкой, потом – к Тоне и, наконец, к родителям Тони за

Сашкой.

Роман с каким-то особым удовольствием наблюдает, как хрупкий Тонин сынишка забирается в

коляску, а когда тот бросает на чужого дядю робкий, стеснительный взгляд, то Романа обдаёт

ласковым теплом. У Сашки синие глаза, и он от этого сразу становится своим.

– Слышь, Сашка, – говорит ему Роман, – а можно я буду тебя звать Сашкоо?

– Можно, – кивает тот головой, ещё более застеснявшись.

Роман и сам не понимает своего порыва. Ему зачем-то хочется переделать его имя по-своему.

Переиначил имя и будто самого парнишку чуть присвоил себе. И как это Кармен не хотела когда-

то, чтобы он появлялся на свет?! Ох, и глупой же она была…

В такие жаркие и длинные дни загорать можно даже вечером. Вода тёплая, просто молоко и

молоко. На берегу в окружении серебрящихся листьями тальников – плавные намывы чистейшего

песка. Усталость после купания и расслабления на ещё горячем песке тает быстрее снега. Вот уж

это отдых так отдых… Чёрное море, пальмы, юг – какая ерунда! Там нет стрижки, чтобы было от

чего отдыхать.

– Мама, смотри! – кричит Сашкоо, указывая вверх. – На небе парусник! Вон – у него целых три

паруса голубых. Видишь?

Тоня отмахивается от сынишки: слишком намаялась сегодня, чтобы ещё на какие-то небесные

корабли внимание обращать.

– Дядя Рома, а ты видишь? – поворачивается Сашкоо к Роману, вытаращив свои глазёнки, ещё

более синие, чем небо.

– Вижу, – отвечает тот даже скорее, чем находит на небе красивое Сашкино облако.

Да это и не важно – видит он или не видит. Зато он помнит главное – на небе есть всё. А из

детства всё, что есть на небе, куда заметнее.

Конечно же, и эти поездки становятся у них обычаем. И когда они всем своим живописным,

оживлённым табором, который едва выдерживает отцовский мотоцикл, едут по улице, старухи

провожают их покачиванием головы. Только не понять, чего больше в этом покачивании:

осуждения или зависти их молодости и силе. Однако то, что это пока ещё цветочки, очевидно всем

– вот приедет жена Романа, и тогда каждому достанется по ягодке. Больше всего от общественного

мнения страдает, конечно, Тоня. О том, что говорят ей соседки, она не решается даже

пересказывать. Ну а как иначе? Может ли село не реагировать на такие события? Общественное

мнение просто зачахнет без этой жизненной пищи.

– Дошло и до моих родителей, – рассказывает Тоня одним утром, когда, ещё не начав работать,

они сидят на столах, промывая в солярке гребёнки и ножи для машинки. – Да они-то ещё ладно, а

вот тётка меня конкретно достала: с кем это ты, говорит, девочка, ходишь? Зачем в чужую семью

лезешь? И всё в таком духе. И как им, что объяснишь? Я только и сказала: отстаньте от меня,

захочу – так ещё и рожу от него. Ну, мама с тёткой прямо так и сели. А пусть! Вот честно тебе

скажу: если надо, то я все родственные связи оборву, а от тебя не отступлюсь!

– Да уж, заварилась каша, – говорит Роман. – Достаётся тебе. Это до меня не долетает – до

моей горки далеко. Да меня и ругать некому.

Но за работой всё это забывается. Овцы сегодня как на подбор: с чистыми незаросшими

мордами и ногами, упитанные и круглые, как бочонки, подруненные, стригутся легко – особенно,

конечно, у тех, кто умеет стричь. Обычная норма Тони – шестьдесят голов в день. Но сегодня она

выполняет её уже через полтора часа после обеда.

А у Романа с утра накладка за накладкой. Сначала одна из сильных овец, дёрнувшись,

вырывает из стола скобку, к которой привязана петля, и приходится минут пятнадцать искать на

стрижке что-нибудь тяжёлое, чтобы вколотить эту чёртову скобку. Потом ломается хороший нож, а

новый, непритёртый, берёт плохо. Обидно плестись в хвосте при хорошей отаре. К тому моменту,

когда Кармен достригает свою шестидесятую овцу, Роман едва переваливает за тридцать. Тоня же,

выполнив свой личный план, уходит передохнуть на воздухе. Настроение у неё прекрасное:

подзадоривая Романа, она с намеренно беззаботным видом проходит мимо, что-то ещё и напевая

– вот, мол, полюбуйся, я какая! Роман независимо отворачивается, но на самом деле его трясёт от

раздражения и даже злости. Ведь явно же он сегодня делает что-то не так. Но что?! Сам он этого

не видит. Почему же она не подскажет? Ну а если не видит и она, то могла бы хоть как-то

посочувствовать, хоть как-то оправдать его чудовищное отставание. У неё, понимаешь ли, всё

нормально, и она счастлива. А на него ей наплевать! И потом чем дольше нет Тони, тем тяжелее

становится это раздражение.

Вернувшись минут через пятнадцать прогретая солнцем и словно принёсшая это солнце с

собой, Кармен с улыбкой подходит к нему.

– Ну, и как твои дела?

– У меня всё нормально! – взрывается Роман, так что его слышат все, кто рядом. – Иди, дальше

отдыхай!

371

Тоня стоит, опешив. Потом обиженно отворачивается и проходит к своему столу. Солнечное

настроение гаснет. Помощник привязывает для неё очередную овцу, а работать не хочется.

Некоторое время она, приобняв приготовленную овечку, задумчиво сидит среди этого

металлического стрёкота машинок, среди цветастого ора сотен овечьих голосов. Но надо работать.

Принявшись стричь, Кармен успевает поглядывать за Романом. Пот катился у него со лба, капает с

кончика носа прямо в овечью шерсть. От влаги у этого любимого ей мужчины потемнела уже не

только рубашка, но и брюки ниже ремня. У него очень туго идёт машинка: новые ножи,

поставленные вместо сломанных, не стригут. Вот отчего его злость. Однако Тоня ловит себя на

том, что эта злость ей даже нравится. Никакой обиды уже нет. У Романа настоящий характер – всё,

что он делает, он делает очень по-мужски. Подумаешь, прикрикнул чуть-чуть. Нет, радость её

никуда не улетучилась. Конечно, он тоже следит сейчас за ней боковым зрением, поэтому не надо

его сильно обгонять. Хотя это непросто. Сегодня он стрижёт совсем по-черепашьи и никак не

может разогнаться.

Закончив со своей шестьдесят первой овцой, Кармен снова подходит к нему.

– Послушай-ка, – говорит она, стараясь, чтобы это звучало как можно проще, – а ведь у тебя

совсем не идут ножи. Возьми мои…

– Отойди! – непримиримо отвечает Роман, буквально отфыркиваясь от пота. – Иди, работай и

лучше не подходи!

– Ну не сердись. Я всё поняла. Не нужно было мне уходить…

– Вот и уйди! – совсем уж невпопад повторяет он, не находя сил успокоиться.

– Ты пойми, что та, которая ушла, была не я. Это была я – прежняя. Это во мне старое

пробилось. Обрадовалась, что всё у меня хорошо, и ускакала. А ведь мне надо больше заботиться

о тебе, потому что теперь я не одна. Ты пойми: я ушла по привычке, ведь раньше-то мне не о ком

было заботиться…

Она ещё долго сидит рядом и, глядя куда-то в сторону, чтобы соседки ничего не понимали,

наговаривает всё это. И как можно на неё сердиться? Роман обезоруженно распрямляется,

смотрит на её утомлённое, красивое лицо, встряхивает головой, так что капельки пота с мокрых

прядей летят в разные стороны. Одна из них попадает Тоне на губы и она, прищурившись, смотрит

со знакомой поволокой во взгляде.

– Какие у тебя сейчас чистые, голубые глаза, – медленно и хищно облизнув губы, произносит

она, – но, кажется, я уже договорилась. Я уже сгораю от нетерпения. Я сейчас брошусь на тебя

прямо здесь.

– Прошу тебя, иди на место, – как можно тише просит Роман, внутренне уже ликуя от того, что

он обладает такой женщиной, – дай мне успокоиться…

Тоне достаточно и этого. Нет, не достаточно – этого даже много. Мгновенья хватает, чтобы

упорхнуть к своему столу. Порывшись там в рабочей сумке, она приносит и как-то даже

полуотвернувшись, чтобы не коснуться его самолюбия, кладёт на стол с краешка запасные

отточенные ножи, обёрнутые в промасленную бумагу. Роман уже из принципа ещё минут десять

мучится со своими ножами, потом берёт отвёртку и перекидывает их.

После работы Кармен всё ещё виновато подходит к нему:

– Сегодня твоего Сашкоо из садика мама заберёт, – сообщает она, – и мы можем сразу ехать на

речку, всё чистое я взяла с собой.

– А я не взял. Мне всё равно надо домой сначала заскочить.

На подстанцию они едут уже только вдвоём – Дулма сегодня заонята. Пока Роман скидывает в

сумку полотенце, мыло, брюки, рубашку, Тоня осматривает большую комнату.

– А все-таки, у вас не очень уютно, – замечает она, – знаешь, эти обшарпанные стены… Нина

приедет с ребёнком, надо чтобы всё было чисто и красиво…

– Конечно, неуютно, – соглашается Роман. – Мы собирались обои наклеить, да так и не

собрались. А одному неудобно.

– Так я тебе помогу, – предлагает Кармен. – Сейчас нам, конечно, не до того, но если будут

дожди, и стрижку отменят, то мы оклеим.

– Да ты что! – даже смущается Роман. – Как ты можешь делать это в доме, где живёт другая

женщина?

– Ну вот. . А ты ещё говоришь о каком-то новом взгляде на всё…

* * *

Дождь, как по заказу Тони, приходит через три дня. Впрочем, как бы и не дождь, а так – какое-то

нечаянное ночное недоразумение. Мелко посеял и перестал. Но чабаны, не ожидавшие подвоха,

не успели загнать в укрытие отару, намеченную для стрижки. С рассветом погода, словно

извиняясь за свой ночной казус, выдаёт ясное тёплое утро, а шерсть на овцах всё равно слишком

мокрая – в тюках загорит. Пока зоотехник ходит и растерянно щупает шерсть на всех овечках,

которые только попадаются под руку, женщины, уже переодетые в рабочее, ждут, сидя на своих

372

столах и болтая ногами, как молоденькие девчонки. Время затягивается, всем становится

понятным, что стрижке сегодня каюк. Роман, воспользовавшись перерывом, чистит и смазывает

машинку.

– Даже обидно, – говорит Тоня, подсаживаясь рядом, – сейчас мы разойдёмся по домам, и я

целый день буду без тебя. А, может быть, пойдём обои клеить?

– Но у тебя же, наверное, своих дел накопилась целая туча, – возражает (или как бы больше

делает вид, что возражает) Роман.

– Ну что ты! – ласково упрекает она. – У меня теперь одно дело – как можно больше быть

рядом с тобой. Всё остальное – мелочи.

Тогда он собирает в рабочую сумку инструменты, идёт к мотоциклу. Кармен уходит переодеться.

«Кубанец» за стригалями ещё не подошёл, женщины, видя их сборы, сидят, посмеиваясь. Ну и

ладно, что хотите, то и думайте… Теперь уж всё равно…

Пока Роман разводит клейстер, Тоня в этот раз уже по-деловому и чуть по-хозяйски

осматривается в комнате. Замедляется перед фотографией Нины на книжной полке.

– Хорошо, что ты не убираешь её, – замечает она, – значит, всё, что ты говоришь – правда. Если

бы убрал из-за меня, то я бы засомневалась. Но ты не подыгрываешь мне, и это хорошо.

– Удивительно, – говорит Роман, – в наших новых отношениях постоянно открывается что-то

неожиданное, непривычное.

– Я теперь иной раз и сама себя не понимаю, – признаётся Кармен. – Вот приехала сейчас

сюда, в дом, где живёт другая семья, а правильно ли это? С общепринятой точки зрения это

вообще, не знаю что…

– А, по-моему, правильно.

– Ну, если ты так считаешь, то и у меня сомнений нет. Мне ведь искренне хочется помочь тебе

обустроиться. Знаешь, как мне нравится сейчас думать о тебе! Раньше я даже не понимала, что в

заботе может быть радость. Ох, как много ты мне даёшь! Как хорошо, что ты есть. Мне кажется,

что если бы не ты, то вся жизнь проходила бы от меня в стороне. Я теперь живу совсем иначе и

совсем иным. Всё лучшее, что я сейчас имею в жизни – от тебя. В тебе я нахожу всё, что я искала

в мужчине с самой юности. Мне хочется узнавать тебя и узнавать.

Стены в доме высокие, Роман со стула едва достаёт до потолка. Сначала неровную,

шероховатую поверхность оклеивают газетами.

– Ты так тепло и проникновенно говоришь, – замечает он, глядя сверху. – А тебя не смущает, что