Жизнь волшебника

– Знаешь, хочу причёску изменить, – сообщает Серёга, – мне лучше вот так – волосы вверх.

Раньше думал, что мне это не подходит, а теперь смотрю – вроде, ничего…

– Да, – соглашается Роман, – со временем нам начинает подходить то, что не подходило

раньше. Всё дело в возрасте.

– Конечно, – смеётся Серёга, – когда-нибудь нам и лысина будет к лицу.

Во сне мысли такие же ясные, как наяву. Ну, свои-то мысли – это понятно. А Серёгины откуда?

Если во сне приходится думать за обоих, значит, Серёга какой-то частью сознания остаётся в нём?

А ещё сегодня снилась встреча одноклассников, которой никогда не было на самом деле. Все

сидят и по очереди рассказывают о себе. Серёга только слушает.

– Ну, а ты-то, загадочная личность, чего молчишь? – спрашивает его Роман. – Всё-таки ты

вполне живой, а не сгорел от водки и в петлю не влез, как болтали про тебя.

– Да живой, как видишь, – посмеиваясь, отвечает Серёга, – пощупай, если не веришь.

Теперь они уже почему-то сидят друг против друга, хотя вначале находились поодаль. Серёга

сидит, закинув ногу за ногу, и Роман слегка пинает носком своего ботинка в подошву Серёгиного,

совершенно реально ощущая жёсткость этой подошвы.

– И чего только люди не насочиняют, – говорит Серёга.

Тони всё нет. Усталость берёт, наконец, своё. Роман так и отключается с гитарой на груди.

Потом поворачивается на бок, уложив гитару рядом, как женщину – пусть Кармен застанет его

спящим в этой позе и посмеётся. Но проснуться заставляет будильник. Почти одновременно со

звонком внизу хлопает дверь подъезда, и Роман вскидывается, решив, что теперь-то это точно

Тоня. Однако стучат к соседям. Странно, что и другие люди чего-то шарашатся допоздна. Кармен

же, скорее всего, осталась сегодня дежурить в интернате. Иногда у неё случаются такие

внеочередные дежурства. Для того, чтобы она узнала о его визите, можно просто оставить гитару

на кровати. А ещё лучше написать какую-нибудь смешную записку, ну, скажем так: «Здесь с десяти

часов вечера до двух часов ночи спал один известный тебе гражданин. Спал хорошо, снов не

видел». Надо найти ручку и листок. Открыв шкаф, Роман видит ручку, торчащую из тетрадки, берёт

тетрадку и на первой же странице утыкается в своё имя. Оказывается, это дневник. Понятно, что

читать его нельзя, только ведь он уже читает. Дневник начинается описанием их нового

знакомства. И как же оно выглядит с её стороны? А ничего нового. Всё так, как она, вспоминая, уже

однажды рассказывала ему. Только в словах её было волнение, а на бумаге всё серо и скучно.

Роман наскоро пробегает ещё несколько страниц. Нет, не интересно. Почему-то и записку писать

уже не хочется. Любопытно осмотреться теперь в её квартире новым взглядом: стандартная

красная лакированная мебель, вязаный коврик у кровати, стены, белёные известью. «А вот если

представить, что всё это – моё, – думает Роман, – что всё это соответствует мне». Нет, не

получается войти в эту обстановку, как в свою. Это просто не может быть своим! А может ли быть

своей женщина, которая живёт в этой обстановке, вот так скучно и серо мысля? «Как она может

мне подходить?» – удивляется Роман. Интерес к Тоне, и без того уже притуплённый, ускользает

теперь из души так стремительно, что его и за хвост не ухватишь. Теперь уже хочется поскорее

уйти отсюда. Надежда на то, что Кармен, может быть, придёт, сменяется опасением – а вдруг она

придёт?

А ведь, если честно, то говорить-то им и в самом деле не о чём. Всё их общение – глупая,

пустая болтовня. Как может ему хватать этого? Ему надо так мало? А чувства? Куда, в самом деле,

исчезли они? От них осталась лишь не то жалость, не то какая-то ответственность за то, что ей

нужны его любовь и внимание. И это всё.

…Удивительно, но Смугляна спит. А это как понять? Выходит, и ей уже всё равно? К тому же,

нервничать ей сегодня не из-за чего, потому что встречи с Тоней не вышло. Хотя откуда ей это

знать? Стараясь лечь как можно тише (скорей упасть и хотя бы притвориться спящим), Роман всё

же случайно задевает её. Нина вздрагивает, садится вдруг и с диким ужасом кричит. Глядя в

полумраке комнаты безумными округлёнными чёрными глазами, жена почему-то не узнаёт его. В

её сумасшедшем взгляде такой ужас, что по коже Романа бегут мурашки. К крику жены

462

добавляется и крик испуганных детей. Роман хватает её за плечи, трясёт, чтобы она очнулась. Но

та, не узнавая ни рук его, ни голоса, впадает в ещё больший ужас.

– Нина, Нина, успокойся, что с тобой?!

Она кричит, так сильно и яростно отбиваясь, что с ней невозможно справиться. Как бы она, не

дай Бог, глаза не выцарапала! Ох, как прав был прапорщик Махонин, утверждая, что зверь сидит в

каждом человеке. Борьба продолжается с минуту. Потом, вдруг очнувшись, жена падает на

подушку, и пока Роман успокаивает орущих детей, никак не может отойти, нервно дёргаясь всем

телом.

– Почему-то я не узнала тебя, – отдышавшись, говорит она. – Просто сегодня я тебя, кажется,

не ждала. Как будто ты ночуешь у неё.

– С чего это? – с недоумением спрашивает Роман. – Хотя бы раз такое было?

– Кажется, я перестала тебя ревновать. Совсем перестала. Потому и не ждала.

На этот раз её и впрямь ничего не интересует. Роман сам, уже можно сказать по привычке,

сообщает, что Тони не было дома, ловя себя на невольном желании, хотя бы чуть-чуть сблизиться

с женой, получить хоть как-то её расположение. Надо же в какой-то уголок этого холодного зимнего

мира пристроить свою одинокую, ноющую душу. Но чем поможет ему Смугляна? Посочувствует,

что ему тоскливо жить на свете, не любя ни Тоню, ни её саму?

* * *

Утром Роман в очередной раз идёт в МТС. В доме нет питьевой воды. Может быть, всё же

получится уговорить дядю Ваню? Чтобы не унижаться и не просить, лучше просто предложить

деньги. Но в гараже уже никого – водовозы разъехались. Ну и ладно. Надо сделать так же, как в

прошлом году – надолбить на Ононе машину льда и привезти домой.

Под подошвами сапог поскрипывает свежий снежок, выпавший ночью. Какой он белый и

невинный. Зачерпнув горсть этой белизны, Роман сжимает пальцы. Рука быстро замерзает.

Выпустив хрусткий комок снега, он хочет согреть мокрую руку в кармане и натыкается на ключик

Тони. Вынув, разглядывает эту железячку, будто видя её впервые. Что значит теперь для него этот

символ, этот талисман? А если взять и выбросить его? Ну не насовсем, а пробно, испытательно,

для того, чтобы за своими чувствами понаблюдать.

Подкинутый ключик, блеснув на солнце, падает в снег. Видно лишь проволочное колечко от

него. Роман стоит, пытаясь ощутить себя без Тони. Ну и что? Да вроде бы нормально. Ничего

существенного в душе уже не происходит. Подняв ключик вместе с прилипшим влажным снегом,

Роман очищает его, опускает в карман: «Ох, актёр я актёр…»

Вечером Смугляна несколько раз напоминает, что не застав Тоню вчера, он имеет полное право

сходить сегодня.

– Да что ты заладила! – прикрикивает в конце концов Роман. – Если захочу – пойду. Чего меня

специально подначивать?

К Тоне он не ходит потом несколько дней. Большого желания нет, а с небольшим лучше не

ходить. В клубе за это время бывает два раза. И всякий раз, возвращаясь из кино по темноте,

рассеянно замедляется на перекрёстке. Странное ощущение: с одной стороны – хочется пойти к

ней, с другой стороны – полное безразличие; ну, прямо одной ногой пошёл бы к Тоне, другой –

домой. Хотя в этой ситуации есть и нечто приятное. Душу греет уже сама возможность выбора –

жизнь состоит не из одной плоскости.

А вот в третий раз этих сомнений на распутье тяга к Кармен пересиливает. Поднявшись к ней и

постучав в дверь, Роман слышит, как Тоня стремительно подбегает из комнаты. Так же одним

рывком распахивает дверь. Радостные глаза Кармен выдают ожидание не одного дня. Но есть и

обида, которая тут же гасит её первый порыв.

Роман скидывает полушубок, разувается и, не надевая своих тапочек, стоящих наготове у

вешалки, проходит в комнату, садится в кресло.

– Мне как-то и не верится даже, что Мерцалов наконец-то пожаловал ко мне в гости, –

выговаривает Тоня, любуясь его свежим после морозца лицом. – Что-то давненько он ко мне не

заглядывал…

Роман молчит, с лёгкой усмешкой покачивая головой. Тоня, видя, что он не поддерживает её

игру, с тревогой перемещается в кресло рядом.

– Миленький, тебе со мной плохо, да? – спрашивает она уже совсем другим, мягким тоном.

– Мне с тобой спокойно.

– А я вижу, что плохо. Если плохо, то ты тогда совсем не приходи, ладно.

– Да, плохо, – признаётся вдруг Роман. – Плохо, потому что наши отношения – это сплошная

нервотрёпка, которая съедает всё хорошее, что могло у нас быть. Что-то во мне сминается,

понимаешь? Я не хочу этого, но изменения происходят сами. Раньше и тебе, и Нине я пытался

передать свою уверенность, а теперь она тухнет и во мне.

– Я заметила это… Я ведь помню тебя и другим.

463

– Наши отношения будто стареют. .

Конечно, он говорит не всю правду. Только как скажешь о тоске и серости их отношений, что

было осознано здесь в прошлый раз? Зачем её обижать? Пусть всё завершится спокойно.

Кармен садится на подлокотник его кресла, прижимается к плечу.

– Ой, как больно мне, как больно, – со стоном шепчет она. – Со мной вообще происходит что-то

странное. Ты мне снишься каждую ночь, причём таким же реальным, какой ты на самом деле… Я

разговариваю с тобой, пальцами чувствую твое лицо. И в то же время понимаю, что всё у нас

заканчивается. И ничего тут не поделаешь. Почему ты не бросил меня раньше, когда у меня ещё

не было этой бешеной горячки по тебе?

– Так я и сам этой горячки хотел. Только предвидеть всего не мог. Я уже вымотан ссорами и

всякими недомолвками с женой.

– Конечно, это можно было предвидеть, – вздохнув, говорит Тоня. – Близится конец сказки,

которую мы придумали. Я на месте твоей жены тоже не смирилась бы. Её терпению надо памятник

поставить. Просто мне надо было раньше умной-то быть. Вспоминаю сейчас и поверить не могу,

что когда-то после армии ты подходил ко мне с серьёзными намерениями. Только сейчас я

осознаю, какое счастье я упустила тогда. Не разобралась, кому предпочтение отдать.

– Прости меня за всё, – просит Роман. – Я не знаю, как тебе помочь. Если б ты вышла замуж…

Не сердись, что так говорю. Я очень хочу, чтобы ты хорошо устроила свою жизнь.

– Что ж, – вдруг задумчиво соглашается Тоня, – я послушаюсь тебя и в этом. Но любить-то я

буду только тебя. Всегда только тебя. Такое у меня впервые. Такое не повторяется. Мне для моей

любви больше не нужно никого. Моя любовь будет сыта тобой на всю жизнь.

– Я виноват во всех твоих мучениях, и у меня есть лишь одно оправдание, – тихо произносит

Роман. – Я всегда, или почти всегда был с тобой искренним. У меня всё было по-настоящему. Меня

очень влекло к тебе. Но теперь тебе бы лучше меня разлюбить. Пока этого не случится, я буду

чувствовать себя виноватым перед тобой.

– Тогда это у тебя навсегда.

Роману кажется, что расставание созрело в них обоих и теперь оно уже естественно. Даже

слова произносятся сами, каким-то образом уже выстроенные заранее. Расставаться именно

сегодня он не собирался, но расставание происходит само. Да ведь так внезапно, вдруг, наверное,

и не разлучаются. Всё настоящее заканчивается постепенно, как бы иссякая, ещё продолжаясь

какое-то время на издыхании. Но, может быть, не стоит ждать полного бессилия чувств?

Роман поднимается, подходит к полушубку, вынимает ключик, держа его за колечко.

– А это куда?

Кармен отрезвлённо замирает. Что же, её любовь, её единственная, как она считает, в жизни

любовь обрывается прямо сейчас? И с чем же останется она?

– Верни мне его, – просит Тоня.

– Почему-то мне трудно это сделать, – признаётся Роман, закрывая ладонь. – Может быть, я

оставлю его до следующего, до последнего раза?

Произнося это, он и сам не понимает: зачем нужен этот последний раз. Тоня молчит, потом

поднимает мокрое от слёз лицо.

– Скажи мне, что всё это шутка, что мы расстаёмся не всерьёз. Скажи, что ты будешь приходить

и дальше. Скажи!

Кармен смотрит прямо в глаза. Он отворачивается, как от луча, ожидая, когда она перестанет

смотреть, но она смотрит до тех пор, пока взгляд её не слабнет, как перетянутая струна, и не

падает вниз. Тоня подходит к кровати, утыкается лицом в подушку. Роман присаживается рядом на

хрустнувший панцирный край.

– Успокойся, – просит он, поглаживая её мягкие, скользящие между пальцами волосы, –

успокойся. Ну успокойся, пожалуйста.

А что тут ещё можно говорить?

Тоня поднимается, берёт его фотографию, стоявшую между стёклами шкафа, прижимает её к

груди, а сама приникает к Роману, с недоумением вставшему у кровати.

– Я с тобой прощаюсь, – говорит она. – Подержи эту фотографию в своих руках. Пусть в ней как

можно больше останется тебя.

Роман с удивлением подчиняется её странному обряду, опять же невольно отмечая, что это

тоже как будто из какой-то сентиментальной книги или индийского фильма. Но если так ей легче…

Что ж, пусть она переместит его в какой-нибудь спокойный уголок своей памяти.

Уже в полушубке, он снова подходит к ней. Кармен обнимает его и вдруг совершенно обыденно

просит:

– Ты приходи, когда захочешь. Теперь всё зависит от тебя.

А что зависит от него? Ах, да – у них же остаётся ещё одна встреча.

Домой он приходит расстроенным, с сохранённым ключиком в кармане. Нина, сидя в комнате,

пишет контрольную работу. Роман плюхается на диван прямо в полушубке и сидит, глядя куда-то в

угол.

464

– О чём думаешь? – наконец как бы между прочим, спрашивает жена.

– О том, что любить двоих всё-таки непросто.

– Да-а? – с изумлением и некоторой издёвкой спрашивает она, оторвавшись от тетрадки. – Что

же, это признание можно истолковать как крах твоей теории многожёнства?

– Наверное, это крах меня, – медленно отвечает Роман. – Меня как мужчины. Я просто слаб,

чтобы всё преодолеть и всё выдержать. Бросить её очень трудно. Она любит меня по-настоящему.

Я не знаю, что мне делать.

– И я не знаю, – даже с каким-то сочувствием говорит Нина, – решай сам.

– Ты когда-то утверждала, что природа чувства у мужчины и женщины едина, – вспоминает он. –

Может быть, и вправду так? Ведь куда проще сказать себе, что если хочешь быть счастлив, то не

разбрасывайся, не рассыпайся. Люби одну, приняв её как центр своей жизни и своих чувств. А все

другие желания – прочь! Всё прочие желания лишь разрушает тебя и твою личность

Смугляна оказывается в замешательстве и некоторое время сидит задумавшись. Казалось бы,

радоваться надо, что муж наконец-то, вроде бы, прибивается к её берегу, и жизнь их может

уладиться. Но как быть с городом, маячащим впереди? Как быть с предстоящими неожиданными

знакомствами, возможными не только потому, что их хочется самой, но ещё и потому, что к ним всё

время невольно подталкивал муж. Ведь теперь-то он уже не подталкивает.

– Но как же твоё утверждение, – напоминает она, – что жить для одного человека – это слишком

мало?

– Возможно, я был не прав. И если эту мысль приняла и ты, то знай, что это ошибка. Особенно

для женщины. Разочарование тут неминуемо.

– Ну, я не знаю, – озадаченно произносит Нина, не осознавая, что с головой выдаёт себя этой

репликой.

Только Роман, как обычно, её саморазоблачения не замечает. Ложь и правда разделяются лишь

тонкой плёнкой, прочность которой создаётся не столько изощрённостью обмана, сколько

представлениями обманутого. Иному и прямо сознайся в обмане – он всё равно не поверит ему.

Больше всего Роман озадачен своими пошатнувшимися взглядами. Ведь если его теория не

верна, значит, отказавшись от одной женщины, он должен сильнее полюбить другую. Однако

ничего такого не наблюдается. Он вообще не любит сейчас никого.

* * *

Свой последний визит к Тоне Роман оттягивает бесконечно. Проходит уже более половины

зимы с Новым Годом, который Мерцаловы скучно отмечают на ветру под небом, а Кармен – так же

скучно с сыном в родительском доме. Тонин ключик в кармане всё время напоминает о

возможности встречи. Эту встречу почему-то трудно наметить и, наверное, поэтому она происходит

сама, когда они случайно сталкиваются в клубе. Сесть рядом не решаются. Роман, так же как и в

начале их ярко полыхнувшего романа, садится позади и смотрит весь фильм сквозь завиток на её

шее. И это кажется символичным – значит, сегодня и должно всё завершиться. После фильма они

изображают некое провожание, а, дойдя до подъезда, поднимаются по лестнице. Заморозив ноги в

стылом клубе, они, очутившись в тепле, сидят на разных концах кровати, поджав под себя ледяные

ступни.

– Как мне было тяжело в тот день, когда ты ушёл, – рассказывает Тоня так, словно они

встретились не для того, чтобы теперь уже расстаться совсем, а для того, чтобы всегда оставаться

вместе. – Конечно, я не умерла, но если бы ты знал, как я мучилась, сколько я плакала. Ночью я не

могла спать и не знала, как дождаться рассвета. А весь вечер следующего дня просидела дома,

вздрагивая от каждого шороха. Мне почему-то казалось, что ты обязательно придёшь, чтобы всё

вернуть на свои места. Я плакала и на второй день, когда стояла у вас под окнами. Я и сама не

знаю, как решилась пойти к вам. У меня это получилось само собой. Просто, ничего не соображая,

встала, оделась и пошла. А очнулась уже около дома. Я, наверное, целый час, пока совсем не

окоченела, стояла у штакетника… А окна всё время были задёрнуты. Я так сильно плакала, что

мне казалось, будто слёзы сосульками замёрзли на щеках…

Вспоминая, Тоня рассказывает не всё, опуская то, как потом словно на деревянных ногах, не

чувствуя земли и оступаясь почти на каждом шагу, возвращалась домой, как шла, подняв лицо

вверх, чтобы легче дышалось, и тихо скуля, будто жалуясь кому-то. Звёзды были мутными и

расплывчатыми, и слезы струились по обеим щекам и крутым скулам. Вспомнив это, Тоня снова

смахивает слезу.

– А что ж ты не зашла, если приходила? – спрашивает Роман.

– Хотела… Но что бы я сказала?

– Зашла бы, и всё. Никто бы ни о чём тебя не спросил…

– Но не это главное. Знаешь, что я поняла, глядя на ваши окна? То, что мне не хватает такой же

жизни, как у всех. Мне по-настоящему стало жалко себя. Я поняла, что мне и в самом деле пора

замуж.

465

– Ну конечно, – вяло, со вздохом подтверждает Роман. – И за кого же?

– Да предлагал тут мне один – Алексеев…

– Тимоша что ли?!

– Он.

– Ты что, уже тогда, у штакетника, знала это?

– Ну что ты!

Опять этот Тимоша! У Романа рассыпаются мысли и слова. После тех мужиков, которые когда-

то были у Тони, Тимоша просто никто. Все считают его немного малохольным, хотя, конечно же, он

не совсем такой – пробки и счётчики в пустых квартирах срезает ловко. Работает в столярке, живёт

с матерью. Ему, наверное, лет двадцать шесть, но в каких-либо серьёзных отношениях с

девушками или женщинами, не замечен. Ходят слухи, будто не женится он из-за армии. Мол, в

случае женитьбы его тут же в армию загребут. Живя с матерью, он считается опекуном, а,

женившись, тут же потеряет этот статус, потому что за матерью сможет ухаживать и жена. Хотя все

знают, что за его матерью ухаживать не надо – по здоровью она и сама может в армии служить. И

вот этот-то Тимоша – выбор гордой Тони… Не такая уж она и гордая теперь.

– Ничего не могу сказать, – признаётся Роман. – Не знаю, как ты к нему относишься – ещё

брякну что-нибудь не то.

– Он уже давно намёки мне делал. А теперь я сказала, что подумаю. С тобой посоветоваться

хотела. Не знала, когда мы увидимся, и загадала, что как только ты появишься, так моя судьба и

решится – столько ему и ждать.

– А что я? Жить-то с ним тебе. Он тебе нравится?

– Вообще-то он хороший. И к Сашке моему по-доброму относится. Не пьёт. Ну, так только, чуть-

чуть. Хозяйственный. Жить с ним будет спокойно. И тебя любить он не помешает.

Некоторое время Роман молчит, смиряясь с этой новостью.

– Что ж, Тонечка, – говорит он, – будем считать, что наше расставание состоялось. Поступай

теперь так, как на сердце лежит.

Он подходит к двери, надевает полушубок, застёгивает замочки на сапогах. Достав из кармана

ключик, смотрит на него. Кармен молча протягивает руку. Он вкладывает эту привычную железячку

в её мягкую, ласковую ладонь (пусть он будет теперь у Тимоши). Целует Тоню, прильнувшую к

колоде, а когда отстраняется, она так и остаётся стоять погружённой в себя, словно запоминающей

его ощущениями губ. Он выходит и медленно спускается по ступенькам. Она и теперь не смотрит

вслед. Очевидно, стоя у той же колоды, лишь слушает через приоткрытую дверь его затихающие

шаги. Остановившись, он с минуту ждёт, когда дверь закроется. Но, не дождавшись, выходит из

подъезда. Снизу смотрит на окна. Там тихо – только ровный свет. А на душе – муть и тоска. Ей же,

наверное, ещё тяжелее. Или нет? Может быть, для неё это освобождение? Хорошо, если б так.

Нина уже не спрашивает ничего. Но сегодня его прорывает самого: надо же с кем-то поделиться

таким.

– Ну и ходил бы уж к ней, – как будто даже расстроенно говорит жена, видимо, хорошо

представив их горькое расставание.

– Ходил бы, – почти с упрёком отвечает он, – а каким взглядом провожала ты меня каждый раз?

Попробуй тут, походи…

Что ж, теперь у него только Нина. Вот и люби её одну, согласно своей теории, съехавшей куда-

то вкось. Только чувство к жене, запруженное теперь в одно русло, почему-то так и не прибывает. А

однажды как-то отвлечённо взглянув на неё, Роман вдруг заново поражается: ну что же за

нелепость свела их тем стылым вечером!? Откуда вывернулась тогда, эта женщина, которая, никак

не становится близкой?

Жизнь продолжается в сонливой тягомотности. Ворочаются в ней, конечно, и всякие

неприятности: и совхозный бардак продолжает доставать, и неудовлетворённость собственной

жизнью никуда не денешь. Только не с Ниной об этом говорить. Хоть бы оттеплело поскорее, да

можно было снова за Насмешника взяться. С ним проще и интересней.

Недели через три после сдачи ключика, село облетает новость: Тоня Серебрянникова выходит

замуж за Тимошу Алексеева. Многие от удивления не сразу этому и верят. Но всё оказывается

правдой: молодыми покупаются кольца, наряды и водка. А если так, то женское общественное

резюме таково, что теперь-то Тонька в мужиках разбирается – перебрала всех, кто получше, а

выходит за самого тихого, спокойного и работящего. Хитра, ой хитра… Но бегать, сучка, от него,

однако, будет… Так что, бабы, успокаиваться пока ещё рано… Поглядывайте за своими.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

466

Желание парить

На следующее лето, Роман становится уже третьим стригалем совхоза. Теперь эта работа

привычная, своя. Но если в прошлом году мысль о том, как обставить всех, не давала спать по

ночам, то нынче этой страсти нет. Всё лето и весь стригальный сезон Романа занимает другое. Ну

вот зачем и для чего он хочет переделать весь мир? Почему бы, в самом деле, не жить полней и

полноценней для себя, не завися от всех окружающих передряг? Нина в этом смысле умнее. Она

учится и ездит в город. И жизнь её от этого богаче. Потому-то ей и наплевать на все мировые и

местные проблемы. А кто его тут привязал? Да никто. Только уж он-то для расширения своего

жизненного диапазона рванёт повыше – поедет сразу в Москву. Вопрос, где именно учиться, уже

очевиден – на историческом факультете. Пора, наконец, разобраться, что в этой жизни происходит,

да на мир покрупнее взглянуть.

Так что стрижка нынче – это всего лишь способ заработать деньги на поездку. Что тут страсть

какого-то соревнования, если впереди – Москва-столица, самый передовой город планеты! Да,

именно такой город ему и нужен – на меньшее он не согласен. Падать, так с высокого коня. Из

разряженного человеческого измерения, когда по пустоте, царящей вокруг дома, лишь изредка

проезжает кто-нибудь на мотоцикле, на легковушке, на коне или на тракторе, он намерен, как в

плотные слои атмосферы, врезаться в самую концентрированную человеческую плотность,

ощутить себя внутри густого людского конгломерата.

Всё лето он разрывается между работой на подстанции (ремонтные бригады приезжают на

несколько дней каждый месяц), стрижкой и подготовкой к экзаменам. Хорошо ещё, что стрижка

нынче – уже не та чумовая стихия, как в прошлом году, когда рядом работала Кармен. Тоня нынче

не стрижёт – она замужем и беременна.

Конечно, утрясти поездку в столицу с электросетями непросто. Начальник группы подстанций

Игорь Александрович Матвейчик задаёт вполне резонный вопрос: зачем электрику исторический

факультет, да ещё в Москве? Если бы по специальности, то флаг тебе в руки и вперёд: одобрим и

поддержим, это и нам в зачёт. Но история-то здесь при чём? История и электричество, по его

выражению, соприкасаются друг с другом не много и не долго. И дело тут доходит чуть ли не до

забастовки: не отпустите – вообще уволюсь. И тут оказывается, что у одного из новых совхозных

электриков – Игнатьева, есть допуск, необходимый как раз для работы под напряжением 35 тысяч

вольт. И на подмену Игнатьев согласен. Лишь это обстоятельство смягчает, наконец, сердце

ехидного и вредного начальника.

Матвей, поддерживая порыв Романа, обещает, что до Октябрьска, который относится к другому

району и потому не имеет с Пылёвкой автобусного сообщения, он увезёт своего молодого друга на

мотоцикле. А уж из Октябрьска до железнодорожной станции ходит автобус.

Утро значительного события выдаётся ясным и солнечным. Пора уже ехать, чемодан у порога,

на месте не сидится, а Матвея всё нет. Чтобы Мотя-Мотя или Герхард Рухман не приехал вовремя

– это уж что-то совсем не правильное. Что ж, придётся спуститься в село самому.

На крыльце для проводов отъезжающего, или пока что отходящего пешком, выстраивается всё

семейство. Нина стоит, прижимая одной рукой Машку, другой – Федьку, который уже давно бегает и

говорит с десяток слов. Машка стоит, подвернув ножку в лодыжке и с выпяченной нижней губкой,

которую она дополнительно сплющивает пальчиком. Эх, папка, папка, жил бы ты спокойно на

нашей родной горке, играл бы с нами, вырубал бы деревянных волшебников из больших чурок. И

куда тебя несёт? С чем, с какой душой вернёшься ты к нам? Ведь явно же не с той, с которой

уезжаешь…

Подхватив чемодан, побывавшим с Ниной уже не только на многих её сессиях в Чите, но и

Казани, и в каких-то ещё, точно не установленных местах, Роман спускается в Пылёвку. Входит в

ограду Матвеевых и едва не роняет этот бывалый чемодан. Возле знаменитого «Урала»

расстелена мешковина, на которой аккуратно уложены детали наполовину разобранного

двигателя. Матвей, боготворивший свою машину, не знает, куда глаза спрятать от стыда. В таком

конфузе Роман его ещё не видел. Матвей поясняет, что мотоцикл «крякнул» сегодня утром –

отлетел зуб вот у этой шестерёнки, а произошло это потому что… Но Роману не хочется вникать.

Какая к чёрту шестерёнка, какая к чёрту трещинка на ней – его ждёт Москва, его время тикает уже

не так, как в Пылёвке, а куда жёстче и напряжённей!

– К вечеру соберу, – клятвенно заверяет Матвей, – а утром попрём.

– А куда я сейчас? – почти беспомощно спрашивает Роман. – Домой что ли? Так всё – я ушёл.

– Ладно, – соглашается Матвей, вполне понимая его «ушёл», – у нас ночуй.

Ну, это уж и вовсе смех – что же он будет целые сутки скрываться тут, как венгерский партизан

Штефан Вадаш? Только он-то – от кого? Впрочем, Матвей уже и сам понимает, что глупость сказал.

– А то бы задержался на день, – сопереживая стыду мужа, советует и тётка Катерина,

свидетельница их разговора. – Сегодня же в совхозе будут «День труда» отмечать. Из колхоза

«Заря» должны машину капусты притартать, а из района машину лимонада привезут. Вроде как

«Дюшес», что ли, называется.

467

Роман на это предложение лишь умоляюще машет рукой.

– Ну ладно, – успокаивает он Матвея, – всяко бывает. Ничего страшного. Поголосую на дороге,

какая-нибудь попутка подберёт.

– Ты только не сердись на меня, ладно? – непривычно виновато просит Матвей.

Идти по селу с чемоданом как-то неестественно.

А на стадионе с футбольными воротами без сеток и впрямь уже стоят две машины. С одной

продают капусту, с другой – лимонад. Очередь у обеих машин. Лимонад волокут набитыми,

звенящими авоськами – давно ничего такого не пробовали. И покупают его все. Это же невероятно

– в магазинах пусто, а здесь – пожалуйста – аж лимонад «Дюшес»!

Все, кто видят Романа, ничего не поймут: куда это он двинул? Хочет так пешком и уйти? «А вот

так и уйду!» Впереди столько всего! Столько всего нового! Даже от одной мысли, что в городе на

улицах вот так просто само по себе много красивых женщин, хочется шагать упорнее. Вилкио

капусты! «Дюшес»! Ой, не смешите мои тапочки!

Выйдя за село, Роман не садится на обочине, как делают все, ожидающие попутку, а топает

дальше. Чтобы сделать ситуацию необратимой, надо как можно дальше уйти от села. Только

вперёд! Будет идти, и всё. И даже если никто не подберёт, он и пешком преодолеет эти

восемьдесят километров, неся то на одном, то на другом плече жёсткий, видавший разные

решительные события, чемодан с мужественными металлическими уголками.

Дорогу видно далеко. Уходя вдаль через затяжную седловину, она превращается в ниточку и

исчезает совсем. Сколько же здесь топать? Через какое время поднимется он на склон

противоположной сопки, преодолев эту длинную монотонную седловину? Как своими маленькими

шажками можно убавить такое длинную, да ещё словно провисшую дорогу? А когда он, наконец,

достигает верхней точки этого высоченного тягуна и, опустив чемодан на дорогу, осматривается по

сторонам, то чуть не задыхается от восторга. Внизу вьётся тёмно-синий Онон, на другой стороне

которого небольшое село Котлово, наполовину поднявшееся на склон безлесной сопки. А выше его

будто слой за слоем всё дальше и дальше – горы, горы и горы, с каждым слоем всё синее и синее,

пока и вовсе не переходят в небесную синь. Оё-ёй, какая же она красивая эта жизнь…

Как-то зимой Роман заезжал в это село на рейсовом автобусе и вдруг догадался тогда, что

название села, без всякого сомнения, идёт от слова «котёл». Находясь в селе, сразу

обнаруживаешь себя внутри большой полукруглой котловины, так что заснеженные крыши домов

сливаются с белыми склонами стенок котла. По дну этой чаши как раз ехал мужик в санях на

лошади. А над селом из всех труб поднимались медленные дымы. И Роман поймал себя на том,

что эту картину ему захотелось оставить в своей душе навсегда. И самому остаться в картине. Или

побыть в ней хотя бы чуть подольше тех минут, в течение которых автобус принимал котловских

пассажиров. Это, наверное, нужно было для того, чтобы сердце, согласовавшись с этим

человеческо-природным ладом, стучало потом спокойней и уверенней всю жизнь. Как же ловко