Жизнь волшебника

умеют иногда люди располагать свои сёла на земле! Взглянуть на Котлово сверху, так кажется,

будто его специально и аккуратно выстраивал какой-то великан, вынимая домики из своего

большого мешка. А закончив работу, решил проверить, не осталось ли в мешке чего-нибудь ещё, и

протряс его на стороне – вот и высыпалась туда Пылёвка. Как попало и по остаточному принципу.

Не зря, наверное, потом в Пылёвке совхоз пытались сделать – хотели хоть как-то выправить её

судьбу. Да только и сделали, что причесали другой бок.

Дорога снова идёт вниз, взмывая потом на очередной склон, кажущийся отсюда чуть ниже

этого, но на самом деле такой же высокий. И никакой попутки. Чемодан, казавшийся лёгким в

начале пути, уже оттянул руки, отдавил шею и плечи.

А на вершине третьего подъёма уже не до окрестных красот. Теперь глаза заняты лишь дорогой.

И как она только травой не зарастёт, если по ней так мало ездят? А уж как неудобно устроена –

сначала спускаешься, потом поднимаешься. Почему бы как можно прямее не двигаться вперёд?

Уж как сокрушался когда-то на Байкале Митя Ельников, что Земля выперла всюду бесполезными

буграми: лежала бы ровно и спокойно, тогда и картошку удобно на ней садить. Как этой ровности,

которую хотел Митя, не хватает сейчас. Махнуть бы над седловиной по воздуху прямиком –

сколько шагов удалось бы тогда сократить! Почему так нельзя? Что мешает, если очень хочешь? А

что, если вот так хотеть и хотеть, думать и думать, будто ты не идёшь, а верхом паришь?

Так он и делает: идёт и думает, идёт и думает. Один километр, второй, третий. И вдруг на

третьем километре нудного переставления ног сознание и в самом деле на какой-то краткий миг

пробивает самая реальная вера в возможность пешего хода по воздуху. Знание того, как можно

летать, бывает обычно лишь во сне, но тут оно каким-то образом мелькает наяву. И чудится, что

тут и сложно-то нет ничего, надо лишь сосредоточиться, ощутить в душе эту «летательную»

мышцу-струну и включить её в точное, необходимое усилие. Недолго раздумывая, словно опасаясь

проснуться, Роман на ходу закрывает глаза и делает некое общее движение вверх (ох, как мешает

этот чемодан, но не оставлять же его тут!). Однако, увы – даже эта искренняя и чистая вера не

отрывает его от поверхности. Или, может быть, это не вышло с первого раза? Вторая неудача

окончательно возвращает Романа в реальность: «О, как сильно ты, бедный, перегрелся…»

468

Вокруг всё тот же необъятный простор, та же длинная сбегающая дорога, которую он

отщипывает теми же ничтожно короткими шажками. Смех да и только эта наивная попытка! Видел

бы его сейчас кто-нибудь со стороны: идёт человек по дороге и вдруг, ни с того ни с сего,

подпрыгивает вместе с чемоданом. Да только кто тут тебя увидит? Разве что сам Наблюдатель, по

какой-то случайности глянувший вниз. То-то он, наверное, укатывается сейчас со смеху над ним –

почти как директор Трухин на партийном собрании. А кстати, откуда в голове эта постоянная

мысль, будто кто-то может всё время наблюдать за тобой со стороны? От чего она? Всего лишь от

страха выглядеть смешным или впрямь от кожного ощущения взгляда Великого Наблюдателя?

Кстати, говорят, что Бог своих метит. Только вот как он определяет «своих»? По каким приметам и

критериям? Вряд ему важен критерий веры в него. Если он есть, то ему, великому, от веры этих

муравьёв ни холодно, ни жарко. Он выше этого. Вот бы узнать – видит его сейчас Наблюдатель в

этой горной монотонной пустыне или нет?

Шум шин за спиной слышится не издалека, а словно включается сразу рядом. Роман машет

рукой, даже не успев выглянуть из-за чемодана на плече. Но грузовик уже останавливается сам.

Откуда он? Ведь только минуту назад, уже чисто автоматически, оглядывался на дорогу, видимую

на несколько километров, но ничего не видел. Более того, столб пыли за этим ЗИЛом какой-то

короткий, словно он и впрямь едет лишь какие-то последние сто метров. С какой-то боковой дороги

он въехал, или что? Так, вроде, и боковой дороги тут нет. И ещё: обычно машина, остановившаяся

на длинной, тяжёлой дороге, буквально пышет жаром двигателя, а здесь и жара нет. Будто

двигатель ещё не разогрелся. Прямо мистика какая-то, или с головой уже что-то не то?

Водитель, пожилой мужик с рыжими усами, молчалив. Похоже, из какого-то соседнего

хозяйства.

– Откуда топаешь? – спрашивает он, но, кажется, лишь для демонстрации, что умеет говорить.

– Из Пылёвки.

– Ого-го! Восемнадцать километров!

И это весь разговор. Подобрать – подобрал, а разговаривать не хочет. Ну, да тут можно и

помолчать – лишь бы ехалось. И мистики тут, конечно, никакой: машина едет, дребезжа

солнцезащитным козырьком, а шофёр, словно ещё более доказывая реалистичность ситуации,

закуривает «Беломор», выпустив в кабину облако едкого дыма.

– Вы до Октябрьска едете? – спрашивает его Роман уже на подъезде к Октябрьску.

– До станции, – отвечает он, – как раз тебя и подвезу.

– А вы откуда знаете, что мне надо на станцию?

– Так ты же с чемоданом, – отвечает он, кивнув на кузов, куда заброшен чемодан.

«Вообще-то, да» – соглашается Роман.

Вечером, уже в электричке, удобно расположившись по ходу движения, Роман с

удовлетворением отмечает, что всё же стоит иногда настоять на своём. Послушал бы Матвея, так

ещё и сейчас в Пылёвке бы торчал. То ли дело теперь, уж не говоря о том, что сегодня поздним

вечером он будет уже в Чите.

Пассажиров в вагоне мало. Почти все они, подперев щёки ладонями, любуются красочным

золотым закатом в каждом окне, как в десятке больших цветных телевизоров. Идут последние дни

августа. В августе лето становится старым, более тёмным, более матёрым. В огромном объёме

вагонных окон, начиная от горизонта и до неба почти над самой головой – смешение фиолетовых и

багровых облаков. Река же (теперь это Ингода), тянущаяся слева по ходу электрички, ещё и

усиливает эту красоту своим отражением. А как органично вплетены люди в эту природную

красоту! Вон четверо усталых запылённых мужиков идут с работы вдоль железнодорожных путей,

вон палатка рыбаков и костёр перед ней: ох, и вкуснятина, наверное, варится сейчас в их чёрном

котелке! А если ещё с лавровым листом да перчиком! Вон на тихой воде стоит паром или

плашкоут, как ещё называют его. На пароме люди, машина, корова, привязанная верёвкой за рога.

А вот женщина несёт на коромысле по берегу два полуторника воды, наверное, таких же тяжёлых,

как весь её прошедший день. Эх, жизнь, да как же ты прекрасна…

* * *

Попасть сходу на самолет не выходит. Не получается и не «сходу». Билеты на самолёт

покупаются заблаговременно. То есть выходит, что самолёты существуют вроде как только для

городских – как закажешь билет из деревни? И потому сельчанам, отирающимся в аэропорту,

остаётся надеяться лишь на то, что кто-нибудь из городских опоздает или откажется от билета. Для

деревенских существуют поезда. А может, и в самом деле плюнуть на эти очереди, да поездом

мотануть? Да уж, «мотануть» – нудно ехать пять суток – это не мотануть, а мотать и мотать без

конца. Так что – дудки! Что же он, и за пять дней билет не купит? Да ведь даже если купит на

четвёртые сутки, и то выгодно. К тому же, это просто любопытно – ведь на самолёте-то ещё ни

разу не приходилось летать.

469

В очереди проходит ночь и весь следующий день. Уже под вечер этого второго дня Роман,

обозлённый и измотанный неопределённостью, выходит за пирожками к киоску у вокзала. Попадая

в город, он обычно труднее всего смиряется с видом праздно дефилирующих горожан. Первые

беззаботные женщины, которых он видит, въезжая в город, просто выводят его из себя. Вот и тут

недалеко одна дамочка в шляпке, защищающей её от солнца, с какой-то невероятной

озабоченностью выгуливает на верёвочке своего миниатюрного мопсика! Ну как не вспомнить тут

сельских женщин в телогрейках, возвращающихся зимой из сквознячной, хиусной степи с сакмана?

После этой работы они забирают детей из яслей и садиков, специально из-за них работающих

подольше, и устало плетутся домой. А дома ещё надо свиньям вынести, корову подоить, ужин

сварить – себя и свою семью накормить. И не делать этого нельзя, не скажешь: устала, не буду.

Тут же вся забота – выгулять этого уродца на ножках, тонких, как спички!

Нет, никогда он не сможет жить в городе. Стыдно жить здесь лучше тех, с кем жил всегда. Не

понятно только, почему сами-то сельчане свою жизнь улучшать не хотят? Видно, просто считают

её, эту лучшую жизнь, невозможной для себя. Жалко их…

Потом Роман идёт в зал ожидания, где с какой-то неправдоподобной чёткостью работает

цветной телевизор, и мысли его принимают чуть иное направление. Ну, а разве не глупо

замуровывать себя, жену и детей в глуши на убогой подстанции, где даже их чёрно-белый

телевизор только говорит? Ну, ладно – он сам со своей нелепой жалостью ко всем, но его близкие-

то здесь при чём? В чём виноваты они? Их-то жалеть не надо?

Вот и реши, какая из этих двух позиций верная?

С раннего утра Роман снова на своём месте в очереди, не сдвинувшейся и на сантиметр за

последние двенадцать часов. Кассирша долго не появляется, да и зачем ей тут появляться, если

продавать нечего? А ведь так, пожалуй, можно и пять суток проторчать. А потом всё-таки – на

поезд, и ещё пять суток дороги. Хотя потом проще повернуть лыжи домой – на экзамены уже не

успеть.

Толпа у окошечка стоит молча, плотно. Пыхтение, потение, тупая сосредоточенность. Каждый

не может терпеть другого. За полтора часа в толпе, кажется, ни одного слова. Идёт медленный

процесс ожидания. У каждого свои мысли, свои заботы, у каждого расчёты своих событий, конечно

же, куда более важных, чем у всех других.

И вдруг происходит что-то уж совсем не реальное: кассирша отдёргивает занавесочку и,

видимо, всё же понимания напряжение пассажиров, сразу объявляет, что есть семь билетов до

Моск-вы! Семь билетов! Роман в очереди – шестой. Есть в жизни счастье, есть! Впереди ровно

пять голов очередников и лишняя сюда уже не сунется – оторвут. Но что это?! Первый же

очередник суёт в окошечко два паспорта – ему нужно сразу два билета! И до этого было жарко, а

теперь стало жарче раза в три. Подобный «выброс» билетов бывает лишь раз в сутки, но не

каждый день. Если сейчас всё сорвётся, то снова подвешенность на неизвестное время. На

каждую руку, подающую паспорт, Роман смотрит теперь прожигающим взглядом. Чёрт возьми, да

уж возьмите и покажите сразу, кто с чем тут стоит! Только бы не нашлось впереди ещё какого-

нибудь подлеца с двумя паспортами!

Видя, что кассирша выписывает уже последний билет, поглядывая в его паспорт, Роман всё

ещё не верит, что и билет теперь тоже его. Чтобы и сейчас это как-нибудь не сорвалось, он стоит,

закрыв собой всё окошечко, как амбразуру. А выпутавшись потом из плотной, тугой толпы,

счастливо плюхнувшись в кресло рядом с чемоданом, охраняемым другом-пассажиром,

мечтающим улететь куда-то на Север, он всё ещё не верит в удачу. А удача, вот она – зажата в

руке. И теперь уже не важна эта давка, потное стояние, угрюмая очередь – прошлому прощается

всё. Будущее куда важнее.

Перед посадкой пассажиров, как и положено, выдерживают в особой загородке со скамейками и

с лёгкой просвечивающей зелёной крышей, отчего люди под ней весеннего салатного цвета и все

невероятно добрые. Оказавшись во власти труднодоступного, но элегантного Аэрофлота,

граждане, будто выдержавшие какой-то важный конкурс и вышедшие в следующий тур, меняются

мгновенно. Или, может быть, это изменение кажущееся, ведь почти все здесь с лёгкими,

заблаговременными, можно даже сказать, халявными билетами. Но всё равно тут они уже не

просто горожане или деревенские – тут они принадлежность или, точнее сказать, «причастность»

Аэрофлота. И потому им хочется выглядеть культурней и почтительней к любому своему соседу,

как к такому же избранному. Во всяком случае, если бы сейчас мимо этого салатного

аэропредбанника прошёл пассажир какой-нибудь там железной дороги, то он вызвал бы здесь

лишь недоумение и сочувствие.

В салоне самолета звучит модная нынче и очень созвучная комфорту Аэрофлота электронная

музыка. Что ж, не везло с билетом, так повезло с местом – оно у иллюминатора! За границей

аэродрома стоит разобранный самолёт, похожий на стрекозу с оторванными крыльями. Неужели

самолёт – это такое же техническое устройство, как, например, трактор, который можно взять и

разобрать? Прям кощунство какое-то!

470

Кресла в салоне начинают вибрировать. Ого-го, вот это силушка! Готовясь к выходу на взлётную

полосу, самолёт орёт всё отчаянней, кажется всё более и более насыщаясь энергией,

необходимой для нешуточного действия. И потом, уже весь собравшийся, весь окончательно

раскрылившийся, он, как на цырлах от распирающей его какой-то просто дурной подкидывающей

силы, выходит на вольную полосу: да я сейчас само это небо порву!

Интересно внутри этой насыщенной мощи оставаться в состоянии некой печальной умудрённой

созерцательности, созданной, видимо, всё тем же мучительным томлением в порту. Рядом сидит

женщина лет сорока пяти, которая как на взводе – нет сил, как хочется поговорить, а не с кем. Но

Роману пока что дороже молчание.

Самолёт взлетает и набирает высоту. Небо над Забайкальем исключительно чистое, без единой

помарки и лишь вскоре, но уже у Байкала, самолёт поджидают и словно берут под белые,

пружинящие крылья сердитые облака. Наверное, с облаками здесь всегда так. Живя в Выберино,

которое сейчас где-то под этим облачным слоистым пирогом (ой, привет тебе, Митя, будем считать,

что я рукой тебе помахал!), они с Ниной невольно считали весь мир сырым и пасмурным, и то, что

это не так, становится сейчас наглядным и очевидным. Ещё не поздно оглянуться и увидеть, что в

Забайкалье куда светлее. Такая погода и такая атмосфера только здесь. Мутный шар этого мини-

мира можно прямиком пронзить на самолёте или извилистой змейкой проползти на поезде.

Облака, оставшиеся внизу, отсвечивают, рассеивают солнечный свет, а если взглянуть вверх, то

небо там густо-синее. Боже, да там ведь уже просто темнота! Там уже и нет ничего…

В самолёте всё слишком уж миниатюрно: маленький столик, небольшие порции обеда,

крохотные вилочка и нож в целлофане, тесное пространство, сидеть в котором можно только

сжавшись. Быть скованным при таком свободном, стремительном полете! Вроде бы и

цивилизация, но больно уж какая-то экономная, пока ещё не щедрая и не для всех.

Соседке с жёлтыми сухими волосами, заряженной жаждой общения почти так же, как самолёт –

энергией при взлёте, не везёт и с попутчиком по правую руку. Серьёзный мужчина в возрасте,

похожий чем-то на директора школы, увлечён книгой из библиотеки фантастики. Что-то

фантастическое, кстати, читает и женщина на переднем месте. Отчего всюду фантастика? От того,

что реальность, настоящее не нравится?

Роман случайно бросает мимолётный взгляд на свою попутчицу, и этого оказывается

достаточным для её включения. Выясняется, что сама она из Подмосковья, а ездила к невестке в

Забайкалье. Раньше невестка тоже жила в Подмосковье, а потом оставила её сына и с ребёнком

уехала домой. Вот бабушка и ездила на внука взглянуть. Совсем не подумав о том, что её попутчик

может быть забайкальцем, женщина сообщает Роману о том, какой плохой климат в Забайкалье,

какие там порядки, какое никудышное продуктовое обеспечение, которое она тоже, вроде бы,

относит к особенностям погоды и климата. А уж про невестку и говорить нечего – в той и вовсе

ничего хорошего нет – халда, да и всё. Но главный её грех состоит в том, что она не хочет жить в

Подмосковье.

– А ведь я всё знала наперёд, – сокрушается попутчица. – Когда сын собирался жениться (он

там служил), я ему сразу сказала: не бери в жёны никого из тех мест. Ты её потом не удержишь.

Она, в конце концов, всё равно домой убежит. . Они все там такие. Так оно и вышло.

Роман не может слушать её без улыбки. Чем больше москвичка (или точнее, подмосквичка)

ругает Забайкалье, тем больше он наполняется гордостью за него: да, мы, забайкальцы, такие, что

любим место, в котором живём, несмотря на то, что оно такое неласковое и пока что не очень

приспособленное для хорошей жизни.

– Вот вы ругаете Забайкалье, – замечает он, – но почему же ваша невестка вернулась туда?

– А, дура, да и всё, – махнув рукой и даже отвернувшись, отвечает женщина.

«Ну, тогда и я дурак», – удовлетворённо отмечает про себя Роман.

Выслушав попутчицу, ему приходится кое-что поведать и о себе. Услышав, что он летит учиться

в Москву, то есть, конечно, только поступать, соседка смотрит на него с недоумением.

– А не поздно?

– В самый раз, – отвечает Роман. – Образование надо получать лишь после того, как поймёшь,

кто ты такой и где от тебя больше толку.

– Но сколько же вы собираетесь жить?

– Ну, где-то лет так … восемьдесят девять.

Женщина смотрит, отклонившись от него так, что ложится спиной на читающего «директора».

– Это я точно знаю, – добавляет Роман. – Я умру своей смертью где-то примерно в двадцатых

числах января.

– Что ж, вы меня успокоили, – неожиданно говорит попутчица, – вообще-то я самолётов боюсь,

но сегодня мне, видно, бояться нечего…

* * *

471

Кажется, почти мгновенно очутившись магией Аэрофлота в столице, Роман обнаруживает, что

его страх заблудиться и потеряться был напрасен. Купив в киоске карту Москвы, он минут

пятнадцать сидит, соображая куда и на чём надо ехать, и уже через два часа оказывается в

нужном месте, даже ни у кого не справляясь.

Всем, сдающим документы в институт, предлагается ещё заполнить анкету. Молодая женщина,

пробежавшая глазами листок Романа, смотрит на него с уважением.

– Вы служили в пограничных войсках – это очень хорошо, – говорит она. – Студентов, которые

служили, у нас немного. Но вы пропустили вот эту графу, давайте подпишем. Вы комсомолец?

– Нет, не комсомолец.

– Член партии?

– А что, это имеет какое-то значение?

– Конечно. А как же! – почти доверительно восклицает женщина. – При поступлении это будет

учтено. Ведь это же исторический факультет.

– Ну, тогда поставьте прочерк. Мне партийные льготы не нужны.

Она разочарованно, почти как на несостоявшегося жениха, смотрит на него и, вздохнув, ставит

прочерк.

Документы сданы – получено направление в общежитие. Вечером, уже в четырёхкоечной

комнате общежития, Роман, оглядываясь на промелькнувшие сутки, просто не верит, что в

двадцать четыре часа влезло столько событий, впечатлений и километров.

В комнате ещё трое ребят. Смешно, что все они щупленькие и все в очках – это что, типичный

образ историка? Знакомясь, все сообщают, откуда кто приехал: Омск, Таллинн, Ленинград.

– Пылёвка, – говорит Роман.

Они, воспитанные и деликатные, понимают, что, судя по его одежде и говору, это название села,

но ничего не уточняя, лишь согласно кивают очкастыми головами, будто зная, что такое Пылёвка. В

общем, деревенский он тут один. Горячо, как сообщникам, пожимая их интеллигентные лапки,

Роман огорчён тем, что они куда младше его – недавние школьники. Им бы вообще-то на очное

отделение поступать, но они считают, что на заочное проще – конкурс меньше. «Да, для вас,

умников, меньше, а для нас получается больше».

Разговоры в комнате, конечно же, о предстоящих экзаменах и о самой истории. Бог мой, как они

начитаны, как много знают, как сыплют датами! Выясняется, кстати, что двое из них будут

поступать сюда уже второй раз. Один для того, чтобы сдать иностранный язык, целый год

занимался на специальных курсах. Да как же с такими конкурировать? Они же, прощупывая друг

друга, пытают разными вопросами. Роман слушает их, едва не открыв рот. В их разговор он не

может вставить и слова, потому что у него этого слова попросту нет. Смешно, но за какие-то

считанные минуты ему становится очевиден провал всего своего предприятия. Конкурс среди

таких абитуриентов ему не выиграть. А тут, скорей всего, большинство таких. Дома ему надо было

не на стрижке мантулить, а из-за учебников головы не поднимать. Но опять же, если б не стрижка,

так и денег на поездку не заработал бы. И что же делать? Собирать вещички и – домой? Ну, это уж

совсем трусливо. Засесть за учебники и всё выучить? Смешно.

Не вступая в разговор, Роман сидит, погружённый в нелёгкие рассуждения. Надо принять какое-

то решение, выработать тактику дальнейших действий. А может быть, сделать проще? Ведь всё-

таки он в Москве. Когда ещё будет возможность здесь побывать? Надо просто уже сейчас отложить

своё поступление на следующий год. А поездка этого года пусть будет своеобразной разведкой.

Походит на консультации, всё разузнает, запасётся учебниками. Потом подготовится и на

следующий год поедет уже с полной уверенностью. А пока… А пока и учить ничего не станет, жалко

этого времени, когда можно просто на Москву посмотреть.

Решение, конечно, не лёгкое, но, кажется, вполне разумное. К нему надо ещё привыкнуть.

Соседи по комнате из-за этого решения сразу будто перемещаются на другой план. Он уже с ними

не заодно. Но говорить им ничего не станет.

Пока в комнате продолжают перетирать какой-то исторический вопрос, Роман подходит к окну.

Прямо перед общежитием высится одинокий, почти американский небоскрёб (если только они

такие). Уж не для того ли он построен, чтобы показать: вот, мол, нагромоздить-то и мы можем, но

показали – и хорош: больше такой глупости делать не станем в силу нашего социалистического

благоразумия.

На одном открытом балконе клетка с какими-то птичками, к которым прилетел воробей

поклевать их корм. Роман смотрит на них и не может сдержать смех.

– Над чем это вы? – спрашивает паренёк из Ленинграда, тоже подойдя к окну.

– Да вон, над воробьём.

– Над воробьём?!

– Ну да. Вон, видишь, он к каким-то пичужкам в клетке в гости прилетел.

– И что?

– Да разговор у них интересный вышел.

472

– Разговор? – удивляется ленинградец, но теперь они уже все стоят, глядя на балкон с клеткой.

– И какой же?

– Да, понимаешь, воробей спрашивает их: «Ну что, ребята, сидим? Долго ещё вам сидеть?» А

пичужки отвечают: «Долго. До тех пор, пока не сдохнем». «Невесело вам, однако, – говорит

воробей. – А за что хоть сидите-то?» «А за то, что у нас перья не такие, как у тебя и за то, что

чирикаем не так, а куда красивше». «Да уж, – отвечает воробей, – не повезло вам, однако, с

перьями и голосами. Серыми надо быть, серыми».

– Вы прямо нам притчу какую-то рассказали, – раздумывая, говорит ленинградец.

– Это случайно, так уж вышло.

Абитуриенты снова рассаживаются по кроватям, но говорят теперь тише, с какой-то

настороженностью поглядывая на него, продолжающего свои наблюдения. А Роману и самому

любопытно – да ведь, выходит, это он про себя и рассказал. Теперь, после своего решения он

будет серым, но свободным.

На балконе соседнем с балконом пичужек всё заставлено разными предметами. Проход на

балкон узкий, его закрывает холодильник. Полная женщина не может протиснуться. И что она

придумывает? Поднимает платье выше пояса, показывая Москве свои длинные панталоны, и в

таком прикиде выдвигается на балкон (ну прямо хоть снова приглашай к окну абитуриентов). А что-

то взяв оттуда, таким же способом протискивается в комнату, продемонстрировав панталоны и

сзади. И не понять: то ли она платье так бережёт, то ли пытается стать тоньше, подняв его? А

говорят, что чудики живут в деревне…

В одном окне восьмого этажа (этажи почему-то считаются с трудом – путаются) молится

старушка, глядя в угол у окна. В её комнате всё какое-то мраморно-белое: большая настольная

лампа, журнальный столик, даже стулья, и те белые. И никаких там комодов, половичков – всё это

вытравлено белым и современным. Похоже, бабкиного в той комнате нет ничего. Молится она

долго, однообразно – наблюдение за ней даже завораживает. В угол, по сути, в тупик, она

обращается как в какое-то пространство, но со стороны-то видно, что это лишь обычная кирпичная

стена. Эх, бабуля, бабуля, как же попала ты в эту городскую ловушку? Или ты и сама городская?

Сцены в других окнах привычней и будничней. В одном смотрят телевизор, в другом женщина

моет посуду, в третьем ужинает семейство: все немолодые, в возрасте. Со стороны весь

здоровенный дом как мозаика жизни, сложенная из кубиков отдельных квартирных жизней. У

каждого человека в его кубике есть своё личное пространство, ограниченное своим полом и

потолком, и человеку не важно, что его пространство вставлено в порядок других кубиков. В городе

жизнь упакована без всяких промежутков – одним взглядом можно многое охватить. Стоял бы этот

дом в Пылёвке перед подстанцией, так и телевизора не надо – это куда интересней.

Проснувшись утром, Роман вспоминает, что до первого экзамена остаётся три дня, а завтра и

послезавтра – консультации. Его молодые конкуренты с утра с головой в учебниках – только очки

блестят. «Ну что ж, успехов вам, а у меня своя программа». Пора и на Москву взглянуть. Да и не

только взглянуть. Есть ещё одна тайная забота, о которой он не стал бы говорить никому. Когда-то,

только приехав в Читу, Роман не мог внутренне освоиться в городе до тех пор, пока у него не

появилась там первая женщина. Неплохо было бы вот так же покорить и этот мегаполис. Почему

бы и Москве не приголубить его теперь? Уехать потом отсюда не солоно хлебавши – это просто не

по-мужски.

Роман выходит на улицу. В буфете на углу покупает треугольный пакет молока и блестящую,

просто лакированную, булочку. Здесь же и завтракает, стоя за высокорослым столиком, прикидочно

приглядываясь к женщинам. Ох, как интересно быть охотником! Он уже и забывать стал все свои

навыки и волнующие ощущения такой охоты. Покончив с молоком, Роман выходит на остановку и

садится в первый попавший троллейбус – пусть едет, куда хочет – всё равно по Москве!

Вчера по дороге до института ему было, конечно, не до впечатлений, зато теперь он –

отдохнувший, спокойный, неспешный. В голове – великая сибирская провинциальная наивность, в

теле – сибирская же свежесть и крепкая, набравшая силу физическая дурь, а за окном

троллейбуса, как и в самом троллейбусе, – усталая, разморённая жарким летом, столица.

А смотреть тут можно на всё подряд. Вот на перекрёстке среди блестящих отечественных и

иностранных авто судорожными рывками тормозит такой обмаслившийся грязный и закопчённый

«Беларусь», какого и в самом захудалом колхозе не сыщешь. Во всяком случае, в Пылёвке – точно

нет. В кабине же его – симпатичный, причёсанный парёнек в чистых джинсах, в кожаном пиджаке,

похожий на школьного учителя, который возвращается домой, отведя уроки. Только почему на

тракторе, да ещё таком убитом?

А вот в кузове маленького «уазика», такого же, на каком ездит Ураев, ящик с надписью: «вилки –

1000 штук». На ящике этикетка с нарисованной обычной столовой вилкой. «Постой, постой я не

понял – сколько? Тысяча штук, что ли?» Роман запоздало оглядывается, чтобы уточнить, но

«уазик» уже затёрт другими машинами. Ни фига себе расфасовочка! Куда, интересно, требуется

тысяча вилок сразу? А молоко тут возят на трехосных машинах в таких больших цистернах, в каких

по Сибири возят лишь бензин или солярку. Интересно, со скольких же ферм собрано молоко в

473

таких бочках? Задумывался ли хоть один москвич о том, молоко скольких коров в такой цистерне?

Впрочем, в таком мегаполисе о коровах можно и вовсе не знать ничего. Да вот ведь только что,

пока пил молоко из пакета, видел в молочном отделе плакат: «Молоко – это замечательнейший

продукт, произведённый самой природой» и подпись, кажется, Тимирязева. Конечно, при

Тимирязеве-то ещё никому не надо было растолковывать, что молоко не бьёт из недр земли

нефтяным фонтаном, а тоненькими струйками дзенькает в подойники из вымени коров, которых

надо и кормить, и пасти, и доить, и лечить. Культурным холёным москвичам это дзенькание струек

молока в подойники покажется, конечно, грубым натурализмом.

А вот праздные люди в Москве уже не раздражают. Хотя как отличишь здесь праздных от

непраздных? Все бегут, мельтешат, озабоченно едут. Тут и праздные не могут не бежать. Хотя,

конечно, есть и гуляющие в скверах. Ну так и что? Это уже не близкий райцентр, где люди без дела

кажутся почти предателями. Здесь уже принципиально иной мир, имеющий право на любое своё

существование.

И ещё здесь какое-то другое ощущение жизни. В Москве она густа, здесь её ядро, здесь она

задаётся и определяется. Вот из динамиков троллейбуса поют Пугачёва с Кобзоном, так ведь они и

сами где-то недалеко. Тут они, конечно же, и сами себя из динамиков слышат, хотя неловко,

наверное, себя слушать. В Пылёвке воображалось, что их голоса доносятся откуда-то из-за

тридевяти земель. А здесь этого воображать не надо. Здесь они и поют. Отсюда песни и

разносятся по всем городам, перифериям, провинциям, и даже по всему миру. Кто знает, может

быть, тот же Кобзон живёт в этом большом доме, мимо которого едет сейчас троллейбус. Из этого

дома он каждый день ходит на свою работу и там поёт.

А вот госпожу Тэтчер, пожалуй, зря ругают в новостях на весь троллейбус а, значит, и на всю

Москву. Ну ладно бы ещё говорить такое где-нибудь в Сибири, а в Москве-то, наверное, столько

лишних ушей! Передадут ей, и она обидится. Да, не дай Бог, конфликт какой-нибудь получится.

Почему это здесь ничего не боятся!? Наверное, смелость и уверенность Москвы от самой её

массы. Жизнь не кажется здесь зыбкой, потому что её много. Поверить в возможность какого-

нибудь землетрясения или атомной войны здесь просто не выходит – густота жизни не даёт. Да

ведь этот громадный, чуткий, живой конгломерат заранее учует любую опасность, где бы она ни

возникла. А если уж что-то случится по мелочам, ну, скажем, если где-то чего-то станет не

доставать, то обязательно кто-нибудь тут же что-нибудь изменит, привезёт, достанет и устойчивый

порядок восстановится.

А это что?! Роман снова так резко оборачивается, что сидящая рядом пассажирка в возрасте

бросает на него сердитый, взыскательный взгляд. А как тут усидеть, если на улице мелькнули два

пацана с цветными гребнями на головах. Панки! Вот это да! Слышал про них, а увидел впервые.

Вот уж точно – придурки жизни! Оказывается, они на самом деле есть.

Но всё это, в общем-то, побочные, не главные наблюдения. Главные наблюдения, конечно, идут

за женщинами. Впечатлений здесь – море, только все эти женщины как за стенкой. Ведь не

подойдёшь же к кому-то из них и не скажешь: «Здравствуйте, я приезжий. Давайте познакомимся

на несколько дней».

К обеду Роман возвращается на свою остановку. Кафетерий, в котором он завтракал,

оказывается лишь закутком большого магазина. Войдя в хлебный отдел, гость столицы озадаченно

замедляет шаг: какой хлеб купить? Он же здесь не один! Сортов – целая куча. Зачем их столько?