Читать книгу: «Наследник крановщика», страница 22

Пожелает Кеша барабан – ему купят три; компьютер захотел мощный – изволь, сынок, мы тебе уж в интернете и сайт открыли; понравился велосипед гоночный – что ж, для начала, дарим простенький автомобильчик «Пежо»… У него, как говорится, всё было. По этой причине некоторые одноклассники впадали в зависть и частенько поколачивали толстячка. Что ж, поделаешь, детская непосредственность. Своего рода так возникал их протест против… жизненной несправедливости.

Ничего не скажешь, старательным он рос мальчиком, почти не унывающим и даже внешне скромным, и очень любил мечтать. Но мечты у него в голове гнездились страшные и, пожалуй, жуткие. Может быть, вечная обида на всех, кроме мамы с папой, слишком ожесточили его юное сердце. Но в мыслях своих детских представлял он не то, как, к примеру, отправляется в кругосветное путешествие или, допустим, в космический полёт, на Марс.

Ему это было не дано. Он всегда видел себя у огромного сундука с сокровищами, постоянно перебирающим их трясущимися руками. Как тот самый, Царь Кощей, который «над златом чахнет».

Кеша рано усвоил, что деньги, именно, они дают человеку полную возможность выделиться среди других, стать влиятельным, сильным, властным, авторитетным, объявить себя великим учёным, артистом, художником… кем угодно. Самым и пресамым! Кроме ведь всего прочего, он не забывал о мудром народном изречении, что «деньги липнут к деньгам». Мальчик считал, что несметные богатства дают счастье, радость и спокойствие. И ведь не нашлось рядом ни одного доброго и разумного человека, чтобы объяснить юнцу, что это не так.

Кстати, его мама с папой заколачивали деньги на всяких разных приработках и подработках, добывали их кровью и потом, даже во время положенных отгулов и календарных отпусков.

Они всегда говорили своему мальчику: «Деньги, Кенчик, это – всё! Кто без денег, тот – не человек!». Они-то сами, может быть, и не совсем так думали, ибо, хоть и зарабатывали неплохо, ничего для себя особенного не приобрели. Но факт остаётся фактом – они желали сыну добра, ведь единственный, улыбающийся, одарённый, замечательный, тихий и улыбающийся… Ну, прямо вылитый преуспевающий американец!

О чём же ещё мечтал Кеша? О том, к примеру, как медленно и с наслаждением убивает своего одноклассника и обидчика Мотыля, длинного и сутулого троечника, сидящего за первой партой… под опекой классной руководительницы. Юный Мохов представлял с наслаждением, как отрезает Мотылю нос, уши, выкалывает глаза… В общем, проявляет своё могущество и демонстрирует свою неординарность.

Или рисовал в воображении такую картинку, как маленькую косолапую соседскую девчонку прикручивает колючей проволокой к телеграфному столбу и тычет, в самые и разные места, шилом. Она кричит, истекает кровью, а ему… хорошо. А за что же такое наказание? Хотя бы за то, что она отказалась идти с ним в кино. Всё равно, за что.

Собак, кошек, мышей – всё живое и беззащитное – он обожал, но ни как добрый ребёнок. К своим тринадцати годам он был заправским препаратором, мальчуган делал им всевозможные операции, разумеется, без наркоза, и с целью, как он внушил себе, научно-исследовательских поползновений.

Было у него местечко в роще, за городом, в сухом карьере, где он в полном одиночестве издевался над своими, крепко связанными верёвками, жертвами… и, видя их кровь, мучения и смерть, пьянел от восторга и счастья.

Иной педиатр или даже психиатр посчитал бы мальчика не вполне здоровым и нормальным. Но как же такого записывать в психи, если он мыслит логически не хуже, чем Фром или даже Эйнштейн? Да и не видел его никто и никогда за таким странным занятием. Кроме того, ведь никому ещё не набило оскомину расхожее утверждение, что в природе нет нормальных людей. Они есть, причём, их немало. А вот идиоты и параноики объявили их ненормальными.

Разумеется, окружающий мир, в какой-то степени, абстракция, которую каждый «специалист» трактует, как ему вздумается. Он делает это, не иначе, «исходя из своих морально-нравственных убеждений», опыта, концепции, школы и т. д. А как же быть с такими господами, которые не обладают даже и близко относительно высокой моралью и нравственностью? Ни они ли радеют, заботятся о судьбе и здоровье преступников, место которым на виселице? Почему они так поступают?

Причин множество и все они меркантильного характера. Самая главная из них заключается в спасении от праведного суда подобного себе… зачастую, близкого, знакомого, родного, очень уважаемого и богатого «человека» или его отпрыска.

У Кеши не было ни одного друга и даже приятеля, и этот факт ничуть не настораживал его родителей. Вот и получается, что при своей «нормальности» они воспитали абсолютно ненормального члена общества. Не внешне, а по сути своей, по своему духовному… заряду. Ведь Моховы наивно полагали, что они воспитывали своё чадо, но на самом деле они его веселили, развлекали, а заодно тешились и сами.

Вот и настал такой момент, когда Кеше надоело отрывать ноги живым воробьям и лягушкам, ему очень хотелось… самоутвердиться, пусть даже в собственных глазах. И такой случай представился.

Однажды шагал он, весёлый оголец, с удочкой и рюкзаком вместе с незлобивым человеком, с родным дядей Толей, с тридцатилетним родным братом своей матери. В этом родиче было всего понемногу – немножко пьяница, немножко неудачник немножко холостяк, немножко женатый… Кеша таких не понимал потому, что в душе был Наполеоном и, в действительности, Родионом Раскольниковым.

Шли они вдоль железнодорожного пути, спешили, чтобы, как раз, подойти на речку к утреннему клёву. Они предусмотрительно уступали дорогу многочисленным поездам, отходя вежливо в сторону. А мальчик при каждой встречей с пробегающим мимо грузовым поездом, с думпкарами и полувагонами, пассажирским или электричкой дрожал, как осиновый лист. Ни от холода, ни от страха… он решался. И решился!

Выбрав удачный момент, он с наслаждением и волнительным трепетом толкнул зазевавшегося доброго дядю Толю под колёса мимо проходящего нефтеналивного состава. Ни о чём не подозревающий родственник по материнской линии оказался между колёсными парами цистерны.

Кеша даже имел счастье наблюдать, как дядю Толю сразу же перерезало пополам и потащило, по частям, между рельсами. Разумеется, локомотивная бригада ничего не могла видеть. Электровоз был впереди, да и весь поезд в это время шёл не по прямой, а по, так называемой, дуге.

Разборки были недолгими. Мальчика ни в чём не заподозрили. Правда, следователь недоумевал, каким же образом этот крепкий парень «соскользнул» под колёса железнодорожного состава. Кеша плакал, переживал, давал сбивчивые показания дядям… больше для порядка. Чаще всего, ссылался на то, что в это время ничего не видел, не в курсе того, как всё случилось. Был бы следак помудрей и поопытней, он бы, разумеется, смекнул, в чём дело. Но в его голову не могло и прийти такое предположение.

Ведь, кроме того, племянник и дядя друг в друге души не чаяли. Оставалось только одно: молодой мужик, по какой-то причине, сам бросился под колёса поезда. Покончил с собой. Кеша даже заболел и пролежал с неделю дома с холодным компрессом на голове. Матери его тогда, конечно же, было не до покойного брата. «Надумал при ребёнке сводить счёты с жизнью».

Одним словом, дядю Толю списали и с почётом и любовью зарыли. Многих в их городке не устраивала версия его самоубийства. С чего бы? Потеря ориентировки, памяти, рассудка, неосторожность, сердечный приступ, в конце концов, но только не суицид. Ведь Анатолий был весёлым и жизнелюбивым парнем, справно работал шофёром на автомашине-миксере на бетонном заводе и не так уж и плохо зарабатывал.

Его любили и уважали и мужики, и бабы. Не вяжется всё как-то… всё это с его самоубийством. Потому очень многие взрослые, да и дети, настороженно смотрели на Кешу и вздыхали.

Зато он, Мохов младший, получил от всего случившегося истинное удовольствие. Он, наконец-то, самоутвердился, стал, почти что, вершителем человеческих судеб в этом мире, где все остальные – муравьи, кузнечики, лягушки, которых он частенько живьём жарил на костре. Подумать только! А ведь ему, герою, всего тринадцать лет! Как хотелось Кеше рассказать кому-нибудь об истинной причине гибели дяди Толи, чтобы прочитать в чьих-нибудь восторженных глазах и страх, и смятение, и великое уважение к нему, переплетённое с раболепием.

Юный смельчак лишил дизни не какого-нибудь фашиста, а родного дядю. Оказывается, есть в жизни место «подвигу».

В общем-то, довольный собой Кеша Мохов в кабинете Окружного прокурора находился, как на исповеди. Он выложил эту страшную историю из своего далёкого детства… с большим удовольствием. Но присутствовали здесь люди, которых, в основном, ничем не удивишь и не напугаешь. Правда, и они тоскливо молчали, удивляясь тому, с каким восторгом и простотой Мохов делится с окружающими впечатлениями о своих давних кровавых историях. Их было несколько.

А он уже страстно желал выглядеть этаким… Наполеоном. Ни больше – ни меньше. Наверное, был не в курсе того, что хвалёные войска «великого» полководца были наголову разбиты в России, на реке Березина. А сам он едва унёс оттуда ноги. «Это твои выкрутасы, Цепин,– с грустью думал Розов.– Исполнители, конечно, тоже виноваты. Но они, эти мерзкие выродки, лишь марионетки в руках кукловода… в руках Эвтаназитёра. А теперь вот я… наследник крановщика».

Потом в самой матушке Москве, в одном из её технических вузов, Кеша успешно осваивал специальность архитектора. Тут надо сказать, что учился он хорошо и начал, наконец-то, приобретать кое-каких друзей. Но часто мучился, и даже впадал в меланхолию оттого, что ему так и не предоставляется случая кого-нибудь… убить. Но он был теперь взрослым юношей, почти интеллигентным человеком, и без веской (хотя бы, относительно) причины «мочить» человека ему не позволяла совесть.

Видимо, что-то похожее на неё, всё же, у него имелось. Так считал он, но явно… заблуждался. Ему обязательно самому себе ещё раз хотелось доказать, что он не только супермен, мужчина, но и безжалостный судья, и, так же, исполнитель приговора.

Вот тогда-то, на четвёртом курсе, он купил себе по-дешёвке пистолет марки «ТТ» и солидное количество патронов к нему. Жил в общежитии, но не безбедно. Родители Иннокентия, уже заметно постаревшие, пахали на самых разных производствах, что вьетнамские буйволы на раскорчёвке непроходимых джунглей. Так что, деньги у студента Мохова водились.

Пистолет не давал ему спокойно спать, да и солидный боезапас. Его, вполне, хватило бы для того, чтобы перестрелять пару факультетов с пятого по первый курс… включительно. Да ведь и «пушку» приобрёл запросто, на «барахолке» у какого-то то ли цыгана, то ли… В общем, какая разница. Имелась бы волына. Но вот жертв не намечалось.

Никто перед ним особо не провинился и острых причин для применения огнестрельного оружия не возникало. Так вот, в печали, в грусти, в смятении, закончил он учёбу и уехал в этот город, в один из его филиалов НИИ.

Он, можно сказать, почти успокоился. Обзавёлся семьёй и даже умудрился получить квартиру. Но и родители, оставшиеся пахать и доживать свой век в Подмосковье, и денежки ему переводили, и ценные посылки. Поздновато на свет они воспроизвели своё чадо, а то ведь, если бы жили на этом свете, до сих пор бы дружно тянули лямку…

Понял тогда новоиспечённый сотрудник местного НИИ, что времена очень резко меняются, что теперь промышленное и гражданское строительство в подавляющем числе российских городов не на убыль пошло, а, по-существу, накрылось одним… мохнатым местом. Их институт был, как бы, не пришей к майке рукав. Заработная плата Иннокентия Савельевича, которую неоднократно и надолго задерживали, никак, образно говоря, не «рифмовалась» даже пресловутым прожиточным минимумом.

А он ведь очень хотел быть богатым и… свободным. И в нём, где-то, внутри начала шевелиться озлобленность на весь мир. Но он умел скрывать своё, так сказать, душевное состояние от окружающих. Кеша закрывался от них вечной улыбкой, то чарующей, то саркастической, то какой-то, дьявольской… можно сказать, потусторонней.

Даже тогда, когда он порой побивал свою супругу, сотрудницу этого же НИИ, что происходило частенько, Кеша был спокоен, даже весел. Со стороны могло показаться, что занимается не экзекуцией и садизмом, а смотрит по телеящику киноленту прошлых лет «Весёлые ребята», с активным участием самого Леонида Утёсова. А что жена? Кикимора! Вот, задница, навязалось…

Но тогда Кеша был уже очень взрослым и почти что переболел садизмом. Мелочь… Ему теперь хотелось не просто убивать, а с определённой и чёткой целью. Но она-то, цель и задача, одна-единственная – быть богатым, по-настоящему, а не как «челнок» который ездит за выгодным товаром в Китай. Всё шло прахом, даже автомобильчик «Пежо», подаренный ему ещё почти в детстве родителями, рассыпался и стал… прахом.

Сейчас на допросе, в кабинете прокурора Суханова, ему хотелось выложить перед собравшимися свою душу, сделать так, чтобы его поняли, пожалели, приласкали, погладили по голове и с миром отпустили. Но ему казалось, что его никто не слушает. Все торопятся… как можно быстрей подвести его, Иннокентия Савельевич Мохова, под пожизненный срок, под полную, что называется подписку о не выезде из клетки.

Какого же чёрта он сюда пришёл? Зачем? Впрочем, он знал, зачем и почему. Ему хотелось, очень хотелось, насладится тем, как кто-то другой будет держать отчёт за его, Моховские, «мокрые» дела. Он ни на миг не сомневался, что произойдёт именно так. Но Розов оказался хитрее, чем он думал. Ничего. Он, Иннокентий Савельевич Мохов, сможет притвориться настоящим психом.

Потом подлечится немного и снова – в жизнь! Но зато, какие впечатления останутся от всего этого и… клад, несметные сокровища! «То, что на видном месте, то и спрятано». Но тут-то Мохов был абсолютно не прав. Его сгубила самоуверенность. Он не был готов к такому повороту дела…

Но, всё-таки, Мохов ощутил радость Жизни через чужую Смерть. Тут тебе не тараканам головы отрывать и даже не кошкам, а людишек уму-разуму учить, смотреть, как они… подыхают во время агонии. Даже не смотреть, а знать, что ты, именно, ты, а не кто-то другой совершил это. Ты смог, потому что тебе дано. Может быть, он, Мохов, и на самом деле болен? Значит, не виновен, и надо лечиться. А чем? Чужой кровью. Глупый, похожий на кучера, Растороп, считает, что такое «заболевание» следует лечить только пулей.

Всё-таки, Кеша паниковал. Вдруг ему не удастся потом прикрыться своим несуществующим психическим заболеванием. Ведь врачи, если и глупы, то не в такой же степени. Горчичник от фонендоскопа с трудом, но отличают. А если ещё и менты найдут клад, так неудачно и тупо перепрятанный им. Да он ведь ничего особо и не прятал, потому что был почти уверен… до обыска его апартаментов дело никогда не дойдёт. Не обошлось.

Ведь, получалось, что именно, в завершении всего, к обыску, с понятыми, всё и движется. Под занавес. Жаль, что ему не удалось ликвидировать Розова. Без него они ни за какие коврижки не докопались бы до сути. Впрочем, кто знает. «Толик – задница, настоящая задница».

Хотя Мохов испытал блаженство оттого, что здесь ищейки всех мастей и ведомств, вместе с Розовым, очень многое знают о его преступлениях, и, конечно же, в тайне восхищался собой, своим умом, смелостью и находчивостью, но, всё же, он утомился и немного перенервничал. Но при этом улыбка, словно намертво приклеенная к его физиономии, «радовала» всех присутствующих в кабинете Суханова.

Она, эта гримаса-ухмылка, очень раздражала и выбивала из колеи Расторопа. Иннокентий слушал, как Розов коротко поясняет ему и всем остальным, что дало ему возможность выйти на убийцу. Кеша прокололся, когда звонил по телефону старухе Арефиной, когда угрожал ей. Это произошло на втором его звонке. Именно тогда, когда Мохов набрался смелости, точнее, наглости, объясняться с Инной Парфёновной от имени Республиканского прокурора.

Вот и ввернул в свою пышную речь не очень уместное слово «задница». Сквернословить он не любил, поэтому, как-то, машинально и навечно приклеилась к его лексике «задница». Розов и зацепился за это слово. Редко, кто пользуется им.

А у тех, кто имеет на него кое-какие «авторские права» и кто мог бы попасть под подозрение, размер обуви гораздо меньше, не сорок четвёртый, как у Мохова. Да ещё и личный старенький «Москвич-412», пришедший на замену «Пежо»… Можно долго перечислять то, на чём Кеша основательно прокололся.

Вскоре, не взирая на протесты Иннокентия, принародно в кабинете Суханова, ему надели на голову, считай, напялили парик с длинными чёрными густыми прядями волос, наклеили под нижнюю губу и на щёки бороду, под нос – усы. Мохов с пышной чёрной «растительностью» на лице и голове, стал походить на цыганского барона. Лицо, как бы, сделалось смуглее и крупнее. Преобразился. Его было бы трудно теперь узнать, но внутри себя он оставался всё тем же – Кешей Моховым.

Преображённый Иннокентий внимательно слушал показания следующего свидетеля, толстого бизнесмена с загипсованной рукой Валерия Анфисова. Тот рассказывал, как под угрозой пистолета был вынужден совершить наезд на Розова, ведь своя шкура дороже. Впрочем, Анфисов заверял, что делал всё, чтобы слишком-то не зацепить машиной сыщика. Но Растороп скривился и дал понять нуворишу, что за такие штучки его тоже следовало бы отправить за решётку.

Но Розов к бизнесмену претензий не имел и, более того, подчеркнул, что понимает его – ситуация была довольно сложная. Одним словом, Анфисов показал рукой на преображённого Мохова:

– Подтверждаю, что этот человек заставил меня под стволом пистолета совершить наезд на гражданина Розова.

– Вам, как раз, я не обещаю,– сказал Суханов предпринимателю,– что против вас мы не будем заводить уголовного дела. Посмотрим. Никому и ничего не обещаю! Нагадили – несите за свои поступки полную ответственность!

– А думаете, кто сломал мне руку. Я не скрываю, что это Розов, – огрызнулся бизнесмен.

– Надо было вам голову сломать за такое дело. Вы ведь даже о случившимся в полицию не сообщили, – урезонил его Растороп. – Или после этого Анатолий Петрович должен был вас угощать шоколадными конфетами?

Свидетели проходили быстро. Их основной задачей являлось опознать Мохова… при бороде и усах и очень коротко обрисовать ситуацию. Кеша, улыбаясь, повторял только одно слово «да», как попугай. Даже, когда Самусенко нейтрально спросил его: «На что же вы рассчитываете?», Мохов, не вникая в суть вопроса, ответил «да». Конечно же, его узнал тюремный надзиратель, с помощью которого Мохов передал в камеру для Емельянова отравленную водку и колбасу.

Но, к счастью, яд, по странным причинам, не подействовал. Но экспертиза показала, что он имелся в продуктах питания и был сильнодействующим. Ни охранник, ни Мохов, да и никто, кроме Цепина и Розова, не мог знать, что, в сущности, смертельный удар приняли на себя не сидящие в злополучной камере заключенный, а их двойники… андроиды. Одним словом, попытка отравления имела место, но не увенчалась успехом. «Хорошо, что есть возможность вычёркивать из памяти людей всё, что не обязательно им помнить, – подумал Розов. – А яд был… мощный, Кеша. Даже андроиды отдали концы».

Надзиратель, дающий показания, здесь же, на очень серьёзной «разборке», пытался даже зацепить кулачищем Мохова по его «наглой ухмыляющейся роже». Но тюремного охранника вовремя урезонили. Даже дали понять, что главные беседы с ним, бывшим надзирателем ещё впереди. Как говорится, вертухаю – вертухаево.

Потом высказался любитель-энтомолог, страстный обожатель и почитателей тараканов всех стран мира, Протасов, который даже сфотографировал Мохова при бороде и усах совсем не далеко от железнодорожной станции «Платформа Сорок седьмого километра». Затем свои показания дал и продуманный ювелир, любитель «дешёвых» алмазов Александр Борисович и многие другие.

Свою ложку дёгтя в бочку мёда добавила и бывшая жена Кеши – Мирра. Она чистосердечно поведала о том, что Мохов был (как будто, его уже нет) отвратительным человеком и дома, почему-то, чаще всего, в спальне, производил странные и жестокие опыты над собаками и кошками, отловленными им на улице. Проверял на них действия каких-то ядов, а потом по ночам выносил их трупы на помойку. А когда отравитель приводил или приносил их домой, то говорил им ласковые слова и даже гладил.

Странная противоречивость натуры. Даст какому-нибудь Мурзику кусочек сосиски, тот, мурлыкая, съест и лапы кверху, если отрава действует моментально. «Бойтесь данайцев, дары приносящих!». Вот именно такие же «данайцы» в конце кошмарных девяностых годов минувшего века одарили нас «процветанием» и «добрыми» переменами. Они моментально построили земной рай на трупах лохов, кости которых уже сгнили. Но это «сериал» долгий и «добрые» дяди и тёти смеют утверждать, что… продолжение следует.

В том случае, когда Мохов хотел насладиться зрелищем, то есть созерцанием долгих мук животного, то он давал ему яд не столь моментального эффекта. Кеша с большим удовольствием наблюдал, как в предсмертных судорогах корчится доверчивое четвероногое существо, отходя в потусторонний мир.

В такие моменты Мохов становился благодушным на столько, что жене своей из спальни в большую комнату ласково кричал: «Миррочка, беги сюда! Быстрей! Смотри, а-а! Какая благодать. По-ды-ха-ет…». Попробуй только не пойди на этот блаженный зов, чего доброго, – или побьёт, или отравит… как собаку. Слово «подыхает» Кеша произносил нежно и по слогам, растянуто, елейно, как будто отпетый сектант-маразматик перед, очень условным, образом божьим. «По-ды-ха-ет» – для него, как благостная молитва. Что ж, скажите вы, есть два мира: один – от Всевышнего, другой – от Лукавого.

Сказав это, вы впадёте в заблуждение, ибо Лукавый или ещё, как угодно, – Эвтаназитёр – Царь Успения. конкретный человек, простой незлобивый парень. Теперь это Анатолий Петрович Розов, по мгновенному желанию которого мгновенно гибнут сотни тысяч только людей, не считая многие миллионы живых существ и тех явлений и предметов, которые мы, по-недалёкости, своей считаем мёртвыми. Так что, мир един и бесконечен, и глобальная Эвтаназия, перераспределение мирозданческой энергии, проходит по плану того, кто везде, всюду и всегда.

Но и суд над «старательными» палачами данной обители должен состояться. Этот страшный выбор сделан кармически, да и дхармически, несовершенными, греховными духовными субстанциями.

Мохов не осуждал себя за содеянное даже сейчас, когда его припёрли к стенке и доказали, и показали, кто он такой. Продемонстрировали ему и монтировку, какой он убил Крапивина, и фотографии с его загримированной рожей и очень много всякого документального, но жуткого и не понятного для… нормального Человека. Вещественных улик имелось более чем достаточно. Иннокентий очень долго расписывался на множествах листов протоколов, где просто и чётко излагались его оказания, вернее, суть основная их.

Понятым тоже нелегко пришлось. Обалдеть! За полдня такое огромное количество автографов выдать! Пальцы у них онемели. Но они понимали, что всё это необходимо для важного и нужного дела.

Всё это чётко поставленное Розовым, Следственным отделом и, фактически, Окружной прокуратурой было разыграно, как по нотам. Но Анатолию уже до чёртиков надоело смотреть на кривляющегося Мохова. «Уж, не дурак ли он от природы?». Нет, не дурак. Он просто построил свой духовный, точнее, бездуховный, мир, сотворил в нём собственные законы и жил только по ним. Его никакой суд и никогда бы не убедил бы в том, что он… не прав, заблуждался и заблуждается.

А ведь в мечтах Мохов полагал, что при не удачном раскладе, его будут не столько судить, сколько стыдить, как провинившегося мальчугана: «Как не хорошо, ай-я-яй!». И ему останется только ответить: «Да что вы, задницы! Подумаешь, все мы смертные… Мелочь, какая». Что это в нём такое? Мысли матёрого закоренелого преступника; рассуждения, доведённые до парадокса? Может быть. Да ещё усталость и накопившееся раздражение, но и… улыбочка. За ней прячется гнилое и таинственное нутро злодея.

Но и Розов, как человек, считал, что таких перевоспитывать бесполезно. Они созданы для того, чтобы земная жизнь для людей не казалась малиной. Кстати, для подавляющего большинства оно почти с рождения, вернее, с момента появления здесь, таковой не кажется. Основные слуги Царя Успения стараются из последних сил, чтобы всё белое превратить в чёрное.

Но таких, как Кеша, может излечить в данной обители только свинцовая таблетка – пуля. Может быть, Бог даст, в ином мире и состоянии они, принимая участие в «составлении» плана, не возьмут на себя столь ответственной и тяжёлой ноши. Как знать.

Конечно же, Розову не пристало кого-то и что-то жалеть, кому-то сочувствовать. Он – Царь Успения, и этим всё сказано. У него свой важный и ответственный промысел, уже и не Цепинский, а его, Розовский. Но он не в силах быть только Царём царей. Ведь воля данного бытия – тоже, воля Всевышнего. Как человек, Розов немного огрубел. Пусть молод, но кое-что повидал-посмотрел. Даже успел, что называется, испачкать руки об Удава. Век бы не видеть человеческой крови, а только нажимать на незримые кнопки, отправляя на тот свет и «святых», и «грешных».

Раньше, в детстве, Анатолий и случайно раздавленного муравья жалел. А теперь, когда он тайный владыка владык? И теперь муравья пожалеет, даже отправляя его за границу данной земной субстанции, но только не Моховых, самоуверенных, самовлюблённых, для которых убийство стало жизненной потребностью. Дело даже не в том, что у них такая… программа.

Если чужая кровь и беда стали твоей потребностью, берегись самого себя даже там, где пока тебя… нет!

Глаза Анатолия пристально разглядывали Кешу, с которого уже сняли парик, отклеили усы и бороду. А ведь и не скажешь, что Мохов внешне похож на убийцу. Вот сейчас у него довольно-таки, милое, добродушное, чуть бледное лицо и смешной нос – в виде среднего по размерам маринованного болгарского огурца. Как обманчива внешность!

– А может быть, ребята,– ухмыльнулся Мохов,– я небесный апостол и послан сюда самим… чтобы вершить суд над людишками.

– Заткнись, скотина! – шёпотом, но довольно громко сказал Растороп. – Я тебя сюда не посылал…

Присутствующие тяжело вздохнули, понимая, что начальник Следственного отдела уже, практически, не в себе. Он даже не думает, что говорит…

Но Кеша ничего не понял, и по-приятельски спросил у Василия Захаровича:

– Ну, что, доволен, задница? А вот сейчас возьму – и от всего откажусь… Скажу, что под давлением меня заставили на себя всякую дрянь наговорить.

– Замолчите, вы! – не выдержал Самусенко и подал голос. – От чего тут можно отказаться? Вас так подпёрли, что жизнь ваша в клёточку будет до самого последнего дня. Да и ведь и это – ещё далеко не всё!

Сотрудник ФСБ недвусмысленно всем дал понять, что его интересует судьба клада, о существовании которого, впрочем, все присутствующие здесь знают… по долгу службы. Лицо Расторопа уже не было бледным, оно пылало от гнева. Кеша доставал его, в своей исповеди, время от времени, гнусными и загадочными улыбочками, подколами и панибратским отношением.

Нельзя следователю, тем более, начальнику быть слишком эмоциональным и впечатлительным. Но через некоторое мгновение выражение лица стало более умиротворённым. Он встал, держа в руках саблю, подошёл к Мохову, своим видом, как бы, говоря, присутствующим: «У меня имеется самый последний и самый коварный вопрос».

– Так вы, Мохов, Иннокентий Савельевич, всё-таки, узнаёте орудие убийства, – почему-то начальник Следственного отдела вернулся к давно решённому вопросу. Но он теперь обращался к преступнику на «вы» и был – сама любезность. – Посмотрите, какая отличная сталь, как сохранился клинок… сабля ещё острая… относительно.

– Что ж ты нервничаешь, задница? – Мохов очень настороженно улыбнулся. – Я же давно тебе сказал – узнаю!

Но тут произошло самое неожиданное и непредвиденное и так быстро, что никто не смог отреагировать на случившееся ни действием, ни словом. Василий Захарович, подняв над головой саблю, со всего маху рубанул ей по шее Мохова. Из огромной резанной раны фонтаном хлынула кровь, падая обильными каплями на лица, одежду присутствующих в кабинете. Голова, уже мёртвого Мохова, как-то, неестественно согнулась, и тяжёлое тело Кеши упало на пол, лицом кверху. Улыбающимся.

Расторопа разоружили мгновенно и даже, на всякий случай, завернули ему руки за спину. Запоздалая реакция особистов и полицейских. Но Василий Захарович, как будто, и не чувствовал боли и угрызения совести.

– Надо же, – ухмыльнулся Растороп, – подох – и, всё равно, улыбается. Весельчак…

– Василий, – прокурор вскочил с места, – что ты, брат, сотворил? Натворил ты, друг мой, дел-то! Зачем ты?.. Почему?

– Почему? – засмеялся Растороп, но на мгновение задумался и многозначительно произнёс. – Почему? Потому, что я – Чапаев! Я – герой гражданской войны!

Потом он закричал, как ему самому, возможно, казалось, зычным командирским голосом:

– Не сметь крутить мне руки! Все смирно!!! Как стоите перед командиром дивизии?!

– Теперь человека судить будут, – печально сказала женщина-понятой, машинально вытирая окровавленные руки о подол платья, – из-за такого подлеца… душегуба.

– Никто его судить не будет, – нейтрально изрёк Самусенко. – Всё! Разве вы не видите, что Растороп сошёл с ума?

– Что ты говоришь, белогвардеец?! – закричал начальник Следственного отдела, стараясь освободить завёрнутые за спину руки. – Я сошёл с ума? Я – легендарный комдив, Василий Иванович Чапаев!

Прокурор вяло махнул рукой, дав знать своему помощнику, чтобы тот действовал согласно инструкции и создавшейся ситуации. На глаза Павла Ивановича навернулись слёзы. Он ничего не говорил, наблюдая за тем, как куда-то конвой уводит Расторопа.

Потом, почти при полном молчании собравшихся, Окружной прокурор, без всяких эмоций, наблюдал за тем, как, вдруг внезапно появившейся здесь эксперт Федя Крылов фотографирует труп Мохова. Потом «нарисовались» и санитары с носилками, которые быстро и споро вынесли из кабинета окружного прокурора безжизненное тело Иннокентия Савельевича Мохова.

Кому-то стало плохо, кто-то саркастически произнёс: «Интересно мы живём, господа». Секретарша и стенографистка, перенося на стол Суханова, залитые кровью документы, что-то говорили окружному прокурору. Они, своими дрожащими голосами, пытались успокоить его, вывести из транса. Но он никак не мог вникнуть в суть сказанного ими.