Аркан

0. Дурак

Ранняя весна в Айдахо всегда сурова и непредсказуема, но в этом году она действительно проверяет на прочность людей и животных. После двух теплых майских недель, встретивших новорожденных телят и жеребят ласковыми лучами солнца, нагрянули бураны и морозы, как в январе месяце. Фермеры выгнали на выпас скот не подозревая о надвигающийся катастрофе. Еще не окрепшие телята нескольких часов от роду, брели по грудь в снегу, выбиваясь из сил и замерзая на ходу. То и дело можно заметить неподвижную фигуру отставшей от стада коровы, склонившую голову над бугорком снега. Именно поэтому, в непроглядную бурю, меня вытащили из теплого дома и отправили на поиски отбившихся от стада коров и телят.

– Уведи Жнеца в бочку. Накрой тёплым одеялом и брось сена. Нужно освободить все стоила по левой стороне, – раздавал команды погонщикам старик Уилсон. Высокий и худощавый, старомодный и хромой, ничем не приметный старик с хриплым голосом. Он мягко подвязал Рыжего, бубня под нос, что ему надоели истерики природы. – Забери Рыжего, отведи к кобылам. Этот ветеран ничего не учудит.

Совсем ещё зелёный, погонщик, которого не пустили на поиски потерявшихся коров, взял под уздцы рыжего мерена и повёл из конюшни в соседний ангар. Старик провожал их взглядом, доставая помятую папиросу из нагрудного кармана. За сорок лет, что он владеет ранчо, происходило много неприятностей, но буран в середине мая был впервые.

– Эй, загоняй коров! – крикнул юнец уводивший Рыжего, размахивая лампой.

Всадник ждал отмашки у ворот. Тронул пятками бока своей гнедой кобылы и та, прижав уши, погнала корову в конюшню. Телёнок был совсем без сил и лежал на крупе кобылы подвязанный к следу. Из-за лампы в одной руке и поводьев в другой, он не мог перекинуть его перед собой. Когда они подошли вплотную к воротам, их аккуратно приоткрыли не выпуская воздух нагретый дыханием лошадей. Загнав корову внутрь он заехал следом, их ждали двое парней закрывших собой проход вглубь конюшни. Когда корова зашла в нужное стоило, всадник перевесился через седло и аккуратно сполз на деревянный пол. Если спрыгнуть прямиком на окоченевшие от холода ноги, боль пробьет током по всем костям до самой макушки.

– Поедешь снова? – спросил Киран, уже принявшись развязывать узлы державшие телёнка на крупе кобылы.

– Да, пожалуй меня хватит ещё на один выезд, – ответил всадник.

– Уже темнеет, возьми меня в напарники, старик боится, что я потеряюсь, но как я научусь чему-то таскаясь тут с молодняком?

– Не надо, я справлюсь сам. Да и свежих лошадей уже нет. Научу тебя чему-нибудь когда закончится этот кошмар, а сейчас помогай тут.

– Ловлю тебя на слове, Амиго, – усмехнулся тот и понёс телёнка в стоило.

Всадник развернул кобылу и повёл обратно во двор.

– Амиго! – снова раздалось из-за спины. – Старик сказал тебе взять карабин. Уже темнеет, волки могут выйти из леса даже в такой буран.

– Давай, лишним не будет. Он хоть заряжен?

– Полная обойма! – крикнул Киран, закрывая ворота.

Полоса света на снегу становилась все уже, пока не исчезла вовсе. Он запихнул карабин в седельную сумку и отправился обратно в долину, освещая путь тусклым светом лампы. Кобыла сама шла по совсем недавно проторенной тропинке несколькими работниками ранчо, которые так же уходили на поиски коров.

Всадник потерял счет времени, бесконечный снегопад затмевал все вокруг. С вечера он нашел и увёл на ранчо троих коров с телятами. Пока в лампе есть керосин можно найти еще парочку бедняг. Он работает на этом ранчо уже давно, хоть его прибыль не зависит от количества новорожденных, а в этом году выживших телят, он сильно привязан к этому месту, и чувствует, что обязан сделать все возможное.

Пока в лампе есть керосин.

Его гнедая кобыла покрылась снегом не хуже тех самых телят. Старушка знает, что пока они не найдут еще хотя бы одну корову, та не вернется в теплую конюшню жевать заслуженную долю овса, и отогревать бока. До тех пор она задирает ноги и пробирается сквозь снег прыгучей рысью, так же как и всадник, напряженно высматривая бугры снега рядом с одинокими рогатыми силуэтами.

Еще один. Не успели. Малыш совсем окоченел, ему уже не помочь. "Почему природа так жестока к ним…" – размышлял вслух всадник.

"Он еще не пробовал сочной травы, не сменил телячий пушок на лоснящуюся под солнцем гладкую шерсть, не рыл рогами землю перед боем, одурманенный весной." – к его усталости добавилось еще одно скверное чувство. Судя по следам его мать поняла, что малыш окончательно сдался и пошла в сторону ранчо одна. Лампа будет гореть еще час. Обратный путь займет по меньшей мере пол часа.

"Надо возвращаться, скоро от следов коровы ничего не останется." – снова сказал он вслух, смахивая снег с седла. Одной интонации было достаточно, чтобы старушка поняла, пришло время идти домой, и гарцевала еще более размашисто в предвкушении тепла и еды. Всадник тоже немного взбодрился. Горячая похлебка, это то, чего он хотел с первой минуты, как вышел из дома. Он уже мысленно чувствовал соленый вкус жирного бульона из пойманного поваром лосося. Бульон разольется теплом по всему телу и вернет его в хорошее расположение духа. Скорее всего Старик Уилсон велит приготовить запеканку с яблоками, чтобы поднять работникам ранчо настрой. "Да, это удар под дых, но жизнь продолжается и мы должны работать на совесть и дальше." – скажет он, а все согласятся.

"Кажется, прошло уже больше получаса, но мы еще не догнали корову."

Снега стало еще больше. От горячих боков и шеи кобылы снег таял и капал вниз словно капель с крыши теплым весенним днем. Следы коровы еле заметно выбивалась из снежной глади, сворачивая левее.

– Скот всегда знает как добраться до дома. Либо мы все время шли неверно и сейчас выправимся, либо мы свернём в сторону леса. Что думаешь старушка?

Кобыла жадно хватала холодный воздух, переводя дух. Пар валил из ноздрей, но его тут же сносило ветром в темноту.

"Уже не помню сколько лет я работаю у Уилсонов. Мне повезло попасть к нему еще юнцом, там я научился управляться со скотом и воспитывать из дичков настоящих рабочих лошадей. И так день за днем, сезон за сезоном, год за годом. Рождение телят, отлучение молодняка, клеймение, аукционы, зимовки и снова по кругу. Это ранчо стало для меня домом. Свой настоящий дом я уже и не помню. Давным-давно я ушел из родной деревушки в Мексике, в поисках лучшей жизни оставил мать, братьев и сестер. Я оправдывал себя тем, что я был средним ребенком. Старшие заботились о младших, и я решил, что это мой шанс уйти без чувства вины и ответственности за их жизни. Даже не помню их лиц, так давно это было. Сейчас они все уже взрослые и наверное растят своих собственных детей. Но я помню как мы пели, когда мама готовила нам похлебку из дичи, что я добыл на очередной вылазке. Наверное, я уже никогда не буду так ловко стрелять из лука, как в те годы. Лет в десять, перед сном, я услышал от матери истории о герое, который боролся за справедливость и помогал бедным, обращая в бегство богачей и злодеев с одним лишь луком. После этого я неделю выпрашивал у матери лук, не воспринимая ее доводы против. Я хотел, и я его наконец получил. Не знаю, чего стоило матери раздобыть тот лук. Но когда я стал приносить домой жирных уток и кроликов, все единогласно решили, что впервые мое упрямство пошло семье на пользу." – холод убаюкивал его, погружая в мысли о прошлом.

– "Да, сейчас я не помню их лиц и не чувствую тоски по ним. У меня есть новая семья на ранчо и я доволен своей сытой и наполненной честным трудом жизнью. Наш загонщик Тоби, любитель читать умные книги на досуге, однажды сказал, что труд из обезьяны сделал человека. Я долго смеялся, когда услышал это впервые, но сейчас я понимаю, что именно труд дает мне силы вставать с кровати каждый божий день. В любую погоду и в любом настроении. Есть то, что ты обязан сделать, и от того, как ты это сделаешь, хорошо или плохо, так или иначе зависит жизнь каждого работника ранчо. Мы как муравейник, в котором каждый выполняет свои обязанности, каждый знает, ради чего проживает сегодняшний день, и ради чего ему нужно проснуться завтра."

Кобыла запнулась от усталости, встряхнув седока.

Довольно, я замерз и поддался сладким грезам. В такую погоду любой зверь голодает, нужно быть начеку. Лучше достать карабин, – бормотал он стряхивая снег с куртки и седла.

Не успел он достать ружье из седельной сумки, как лошадь захрапела и словно волчок обернулась в противоположную сторону, едва не выбив его из седла. Она попятилась назад глубоко втягивая воздух, чтобы убедиться, что это "тот самый" запах. Всадник погасил лампу, слепившую его в темноте. Изо всех сил напряг зрение, чтобы разглядеть сквозь метель, чего же старушка так испугалась. Кобыла все еще пятилась прядая ушами во все стороны. Примерно в ста ярдах, на сколько вообще можно определить расстояние в такой непроглядной мгле, пять темных пятен пробирались по их следу.

– Волки, – кто-то из них набрел на эту ярмарку щедрости и теперь всадник с уставшей кобылой стали следующей целью.

«Гнать лошадь до ранчо бессмысленно, кобыла уже выдохлась и падет на середине пути. Звать на помощь бесполезно, в такой сильный ветер даже звуки выстрела едва донесутся до ранчо. Остается только отстреливаться. Благо, у меня с собой заряженный карабин – как раз для такого случая. Буду стрелять из седла, если кобыла взбесится и вырвав поводья бросится прочь, я труп. Решено, так и сделаю. Мало кто из волков любит свинец, достаточно будет их напугать выстрелами.» – размышлял он.

С момента, как он погасил лампу, и до того как вынул ружье, приложив прикладом к плечу, прошло пять секунд. За эти пять секунд кобыла не сдвинулась с места, потому что погасшая лампа позволила ей увидеть позади себя то, чего не видел всадник. Они уже были окружены.

Треск выстрела снова осадил кобылу, что стало знаком для начала действий. Притаившиеся позади три молодых волка не знали охотников и выстрел не напугал их. За два широких прыжка они настигли задние ноги кобылы. Когда всадник перезаряжал карабин, кобыла сжалась как пружина и отчаянно ударила задом, отчего всадника бросило вперед в седле. Как на родео, тут же последовал второй толчок уже спереди. Кобыла встала на дыбы. Всадник еще не вернул равновесие и сидел перевалившись вперед. Не успел он рукой ухватиться за рог, чтобы вернуть равновесие, как затылок кобылы мощным ударом расплющил ему нос. В глазах потемнело, и на следующий толчок от удара задними ногами он уже размякший рухнул в снег, застряв ногой в правом стремени.

Темнота и тишина сменились звоном в ушах и болью в переносице. Он смутно видел мелькающие ветки и плывущие звезды. Иногда его ударяло в бок, иногда он бился головой о что-то лежащее на земле. Его тошнило. Под куртку забивался снег обжигая спину. Кобыла с пеной у рта, из последних сил пыталась скрыться в лесу от преследователей. Она могла бы и спастись, но тело висевшее сбоку тормозило ее. Всадник волочился загребая снег и цеплялся за ветви кустов.

Темнота и тишина снова сменилась звоном. Удары в бок стали чаще и сильнее. Он открыл глаза. Кобыла уже лежала на боку. Задние ноги ее судорожно бились и скользили в снегу ударяя его по ребрам. Её горло было стиснуто в челюсти одного из волков. Хриплое ржание, больше похожие на человеческий крик, становилось все тише и прерывистей. Ноги стали двигаться медленнее, пока не перестали двигаться вовсе. Всадник тоже не шевелился. Волки сочли кобылу более лакомой добычей и принялись рвать ей брюхо, слизывая горячую кровь со снега, попутно огрызаясь между собой. Только один из молодых волков, не пробившись к брюху, робко ходил вокруг, пока не подошел к всаднику.

Его переносица была сломана, теплая кровь лилась по лицу стекая на шею. Молодой волк обнюхал его, попробовал кровь на вкус. То ли от ужаса, то ли от прикосновения горячего языка зверя, всадник дрогнул. Волк оскалился и сделал шаг назад. Всадник медленно потянул руку к ножу висевшему на поясе, не сводя глаз с волка. Тот оскалился еще сильнее. Волчьи губы подрагивали от напряжения обнажая белые клыки, каждый раз, как его рука предательски дергалась, из-за скованных холодом мышц. Когда он наконец нащупал рукоятку ножа напряжение достигло предела. Волк бросился к его горлу.

Всадник инстинктивно закрылся рукой, запихнув предплечье левой руки в разинутую пасть. Когда волк стиснул зубы лезвие ножа уже вошло в его грудь по рукоятку. Стая пожирающая лошадь шумела. Их измазанные кровью шкуры мелькали хаотично, как стая рыб. Кажется, он лежал неподвижно целую вечность. Его рука все еще была зажата в тисках. Зрачки волка медленно расширялись и сужались, а дыхание прерывалось бульканьем в легких. Он уперся правой рукой в нос волка и изо всех сил надавил. Пасть туго разжалась, волк уже не дышал. Отбросив его всадник руками вынул ногу из стремени и перевернулся на живот. В месте укуса под рукавом куртки разливалось тепло и тупая боль. Правая нога не болела, но и не шевелилась, тошнота усилилась от железного запаха крови. Он вынул нож.

– Я обречен. Надо ползти, это все что я могу. Если остальные меня не заметят, я хотя бы умру не разорванным заживо, а просто изойдусь кровью и замерзну, – он уперся руками в землю где-то под снегом. Каждый раз, когда он переносил вес на левую руку, в голову била новая вспышка боли и тошноты. Его собственная кровь смешалась с волчьей и разбегалась витиеватыми дорожками в снегу. После нескольких попыток сдвинуться с места, он сдался и больше не шевелился. Ужас сковал его настолько, что только капающие слезы из закрытых глаз, выдавали, что он жив. Где-то, отдаленно, будто из соседней комнаты, доносилась волчья возня. Резкими рывками его оттаскивало назад. Это другой молодой волк разрывал сапоги и джинсу брюк на голени, рывками оттягивая его в сторону, пока остальные пировали уже остатками кобылы.

Он уже не чувствовал боли. Он лишь чувствовал одиночество. Он ушел из дома за лучшей жизнью, а теперь умирает здесь. В глуши. Разорванный волками, там где никто не найдет его останков, чтобы почтить его память.

Он бежит к маме, она стоит к нему спиной, варит похлебку из рыбы. Он зовёт ее, но та не оборачивается. Он уже не помнит ее лица, а она не может отвлекаться по пустякам, ей нужно прокормить четверых детей. Две младшие сестры, два старших брата. Похлёбка из купленной рыбешки не такая вкусная как кролик. Младшие должны хорошо есть, чтобы вырасти здоровыми и достойными людьми. Людьми, чьи лица он не вспомнит.

Он бежит к ранчо, он зовет на помощь. Но никто не оборачивается. Каждый занят своим делом, а в конце дня пьет свой жирный бульон, и ест жаркое из недавно околевшего теленка, оставляя невзгоды в прошедшем дне. Завтра их ждет новый день и прежние обязанности. Жизнь муравейника продолжается после потери одного теленка. Работники ранчо проходят мимо него в свои хижины, ложатся спать, чтобы завтра продолжать делать свою работу.

Он снова один, тоска сжимает ребра адской болью. Теперь он почувствовал ее. Она скребла изнутри долгие годы. Он считал, что он часть чего-то, что он не один. Он – это род Буэнос, он – это ранчо Уилсона. Он – это… Никому не принадлежащий. Никем не оберегаемый. Один, в этом лесу.

– Ты помнишь мое лицо, мама!? Ты родила меня и вырастила. Каждый день кормила и пела песни перед сном, чтобы оставить здесь? Ты вспоминала обо мне, после того как я ушёл? – говорил он почти беззвучно в бреду.

Пальцы околели от холода, крепко сжимая рукоять ножа, тело его больше не слушалось. Волк рывками оттаскивал его все дальше. Он безвольно лежал лицом в снегу и бормотал: “Я не хочу… Я не хочу вот так… Как тот теленок… Не хочу… Пожалуйста… Не хочу…"

По холодному воздуху раскатился сухой треск. Он почувствовал, как по земле под его щекой разносятся тяжёлые удары подкованных копыт. Он почувствовал запах пороха и керосина.

Присутствие человека. Он не один.

Этого было достаточно чтобы всадник перестал сопротивляться и потерял сознание, лежа в снегу пропитанным кровью и слезами.