По подоконнику из последних сил полз темнокоричневый таракан, уставший от борьбы с отравой, распыленной хозяевами квартиры по недоступным им закуткам кухни, где этот таракан обычно отдыхал после фуражных рейсов по хлебным местам. Луна освещала его последний путь. Шесть его малопослушных лапок то приподнимали хитиновое тельце и тащили его, словно гробик, к последнему пристанищу, то опускали и собирались с силами к следующему рывку. Так таракан выполз на середину подоконника. Три его ножки, державшие гробик его тела с одной стороны, судорожно распрямились, и таракан перевернулся на спину. Некоторое время он еще перебирал в воздухе лапками, выискивая, за что бы ухватиться, дергал крылышками, пытаясь отолкнуться, но затем замер и так в полной неподвижности предстал утром перед хозяевами.

Первым на кухню пришел Степан – средней молодости мужчина с уже заметным пузцом, выращенным на жаренных курицах, сале и поскрипывавшем от старости диване.

Напоминая о начале нового дня и подбадривая, через открытую форточку влетал монотонный городской гул, лай выгуливаемых собак, звук заводимых машин и много других неопределимых шумов. Хозяин поднял чайник, слегка потряс, определяя есть ли в нем заварка, тонкой струйкой слил остатки чая вместе с изможденными хлопьями мелких чаинок в стакан, соорудил добротный бутерброд, но едва он сел на жесткое сиденье угловой кухонной скамьи, как его внимание привлекло крупное коричневое пятно, темневшее на относительно белом подоконнике.

«Таракан, – спокойно и размеренно произнес внутренний голос Степана и оценивающе добавил, – дохлый».

В правила Степана не входило пить чай в соседстве с тараканами, но поскольку он просыпался так расчетливо, чтобы сходить по нужде, умыться, выпить чай, одеться и выскочить за дверь, имея в качестве форы только время на чистку зубов, которой можно было и пренебречь, то отвлекаться на такие пустяки, как уборку неприятного мусора, он никак не мог. Пока он уничтожал бутерброд, сплавляя его куски в пищевод глотками чая, в его голове яркими образами вспыхивали сцены из фильма.

Прошлым вечером Степан со своей женой Людмилой, которую в порыве нежности он называл то Русланой, то Черноморихой, и с семилетним сынишкой, белобрысым любителем черепашек ниндзя и телевизионного канала никкилодиум, смотрели китайский фильм-сказку. Главный герой этого фильма худой юркий китаец владел многочисленными приемами единоборств и успешно боролся с темными силами, при необходимости летая по воздуху. Но враги хитростью пленили героя и посадили в подземелье, где уже сидел один борец за справедливость, изрядно состарившийся в темнице, и, чтобы не умереть с голоду, ел этот борец тараканов, бегавших по подземелью. Герой, чтобы не умереть от голода, тоже откушал насекомых и вскоре обрел новую силу, освободился и победил неприятеля.

Мысли о китайской тюремной трапезе нисколько не повредили завтраку Степана. Время от времени он был брезглив, но не вживался в образ настолько, чтобы вообразить, что бутерброд этот уже и не бутерброд вовсе, а большой таракан. Тут каждому – свое…

Поэтому Степан спокойно позавтракал, вспоминая бабушку, которая бы не вытерпела соседства с насекомым, оделся и ушел на работу.

Второй на кухню зашла Людмила, с трудом раскрывая слипшиеся после сна глаза. Она тоже потрясла чайник и, поняв, что внутри пусто, поставила кипятить воду. Помыла посуду, оставленную в раковине после сытного ужина, который они практиковали по завету тещи говаривавшей:

«Голодным спать ложиться нельзя, а то цыган приснится».

Причем слово «цыган» она непременно произносила с ударением на первую гласную, достигая при этом устрашающего эффекта такого, что семья сметала со стола все.

Помыв посуду, Людмила повернулась к подоконнику и заметила там таракана.

«Действует отрава, – радостно подумала она, – надо убрать».

Затем ее мысли побежали по воспоминаниям, когда этих мертвых насекомых было так много, что их приходилось сметать веником, нахлынула приятная хозяйская нега от ощущения, что она постепенно очищает квартиру от тараканьей напасти, а затем она внезапно вспомнила китайский фильм, который смотрела вчера, потому что и сын, и муж вперились в него, а глаза более девать было некуда.

«Вот в этой китайской тюрьме были тараканы, так тараканы! Неужели такие бывают? – думала она в ванне, моясь под душем. – Нам еще повезло, что у нас такие мелкие».

Затем ее увлекли мелкие струи воды, вылетавшие из рассеивателя.

Вода вскипела. Людмила заварила чай и опять увидела таракана.

«Надо не забыть убрать», – напомнила она себе, но так и ушла на работу.

Последним проснулся ребенок, он был на каникулах и никуда не торопился. Он тоже зашел на кухню и тоже увидел таракана…

Вечером Людмила пришла первой домой, переоделась и сразу на кухню. Подоконник был чист.

«Надо же, сынишка выбросил. Молодец!», – подумала она, и ею овладело женское чувство служения дому. Она опять вымыла посуду, оставленную сыном в раковине, принялась готовить ужин, и пока электрическая плита извлекала пары из расставленных на ней посуд, глянула на пол.

«Стоило бы помыть», – не успела подумать она, как уже водила тряпкой по полу и тут на светлом линолеуме заметила тараканьи ножки. Ее глаз, привыкший к определенному мусору, состоявшему обычно из хлебных крошек, пыли, волос, кристалликов сахара,… сразу выхватил их.

Все тараканьи ножки лежали в одном месте. Их явно оторвали. Тревожное предчувствие заползло в ее сердце.

– Тимка, иди сюда! – крикнула Людмила.

Тимка зашел на кухню и глянул на маму честным вопрошающим взглядом.

– Ты что сделал с тараканом? – спросила Людмила.

– Съел, – виновато ответил Тимка.

Людмила на мгновенье задохнулась.

– Как, съел? – не веря в происшедшее, произнесла она.

– Как вчера в фильме, – ответил Тимка, – они же тоже их ели.

– Зачем? – спросила Людмила.

– Я тоже хочу быть сильным и летать, – ответил Тимка.

– Боже мой, это просто кино, – вскрикнула Людмила, – иди ко мне.

Тимка подошел к матери. Людмила изо всех сил прижала его к себе.

– Это просто кино, такого на самом деле не бывает, – повторяла она.

Тимка слышал ее, но не понимал.

– Тимка, не делай больше так, – обеспокоенно попросила Людмила, – они грязные, можно заболеть.

– Хорошо, мама, – ответил Тимка просто потому, что так отвечают родителям все дети, стремящиеся их успокоить.

И действительно, больше он впрямую тараканов не ел, потому что обещал, но место, откуда пришли тараканы, по-прежнему ежедневно собирало вокруг себя всю семью.

ОСОЗНАНИЕ

«Фильтруйте все, что хочет попасть внутрь, и избежите множества неприятностей».

Алик завершил рассказ и внезапно обрел слух.

– Трагическая история, – иронично произнесла Публяшникова, проходившая мимо по коридору за спиной Алика.

– Угу, – ехидно поддакнул монтажер Пискин, создание тусклое, но высокое, похожее на серую церковную свечу.

«Это обо мне», – понял Алик и развернул оранжевое кресло, на котором он сидел, так, чтобы видеть не только входную дверь в телерадиокомпанию, но и коридор телерадиокомпании, комнату завхоза, стеклянную дверь в административный отсек, лестницу на второй этаж телевидения и курилку, и в течение получаса был поражен открытием. Весь коллектив телерадиокомпании маленького нефтяного города маялся от безделья!

Публяшникова, работавшая и корреспоненткой и телеведущей, ходила по редакции туда-сюда, туда-сюда… Она ходила то медленно, создавая впечатление вдумчивости, и тогда шаг ее напоминал шаг старухи, то быстро, и тогда где-то в глубине телерадиокомпании раздавался ее голос, в котором звучали властные нотки. Именно это хождение и было главной деятельностью Публяшниковой, а не создание текстов или сценарных планов, потому что ходила она, почти не переставая…

Водитель Быкяев влюблено таскался по коридорам телерадиокомпании за развратно улыбавшейся корреспонденткой Аказяновой то в курилку, то из нее. Быкяев был женат и имел трех детей. Иногда он уходил к жене. Там происходил очередной скандал, и он бежал к Аказяновой.

Алик вспомнил его круглое лицо, украшенное безумными глазами, которое он увидел, откликнувшись поздно вечером на стук в дверь своего гостиничного номера, будучи в командировке в Ханты- Мансийске, куда его возил Быкяев.

– Займите, пожалуйста, денег на проститутку, – попросил Быкяев, с трудом выговаривая слова от опьянения.

– Ты что, с ума сошел? – резко спросил Алик.

– Извините, извините, – пробормотал Быкяев и зашатался прочь…

Аказянова до того, как стала любовницей Быкяева, была замужем, но развелась. И вот сейчас она в очередной раз томно поднималась по лестнице, а вслед за ней, словно на поводке для собак, неуверенно шел большой самец…

«Какая тут правда и истина?!» – спросил сам себя Алик.

***

Воспоминания

«Тучи не замечают создаваемой ими летней прохлады, так же как солнце не ощущает отдаваемого тепла, просто каждый исполняет свое предназначение».

Еще до отстранения Алик вызвал к себе Аказянову с исключительно лабораторным интересом.

– Света, я принял тебя на работу, после ухода Павшина повысил тебя до редактора новостей, деньгами не обижал, сюжеты не резал. Почему на собрании в «Балалайке» ты проголосовала за мое снятие?

Аказянова, словно покачиваемая кукла, захлопала ресницами:

– Я не хочу отвечать на этот вопрос.

– Я делал с тобой нечто недостойное, склонял тебя к сожительству, заставлял раздеваться перед телекамерами, – начал перечислять Алик то, что на его взгляд могло спровоцировать молчание.

– Ну, если бы еще и такое,… – вызывающе ответила Аказякова.

Аказянова по манере держаться и одеваться была готова на такое. Алик несколько раз делал ей замечание за вульгарное поведение в кадре. Она чем-то походила на Публяшникову.

– Тогда ответь, – попросил Алик. – Мне просто любопытно.

– Я не буду отвечать, – угрюмо сказала Аказянова, пряча глаза…

Точно также поступили и остальные корреспонденты, поставив Алика в тупик. Он вспомнил покойную главную бухгалтершу телерадиокомпании Пупик и ее слова:

– Вы какой-то сам в себе, не организуете шашлыков на природе, не создаете праздников, да еще и не курите. Вам надо быть ближе к коллективу. Добром это не кончится.

И действительно Алик, иногда проходя мимо курилки, чувствовал, как она бесновалась и ходила ходуном.

Громкий несдержанный хохот, схожий с хохотом пьяных вахтовиков или ресторанных гуляк, разносился по первому этажу телерадиокомпании маленького нефтяного города, так, что некоторые слабохарактерные посетители, пришедшие дать объявление или поздравление, проходя мимо курилки до секретаря, испуганно ежились, втягивали голову в плечи и ускоряли шаг, словно они проходили ночью мимо стайки бандитски настроенных пацанов, распивавших пиво возле их подъезда.

А из курилки неслась разноголосица:

– Да забодал он со своими распоряжениями, задницу бы лучше ими вытирал.

– А у него чуть что, так распоряжение. Скоро дышать будем по его распоряжению.

– Не любит проигрывать шеф, не любит. Вот на всех и отрывается.

***

К источнику радостей тянутся, проблемных мест избегают – и люди похожи на эти явления – одни, как источники, притягивают, другие – заставляют опасаться. Мудрость есть и среди проблем, но люди тянутся к источнику. Алик не стал источником…

***

Воспоминания покинули Алика, и он опять вернулся к созерцанию происходящего в телерадиокомпании.

Публяшникова спустилась по лестнице, поигрывая обшитым бисером кошельком.

Из курилки прошел на второй этаж ревизор Калкин.

– Здравствуйте! – вежливо поздоровался он с Аликом.

Алик подтянул рукав пиджака так, чтобы видеть часы, и принялся отмечать время.

Люди бегали курить через каждые пятнадцать минут. Еще через пятнадцать минут те же люди бежали пить кофе или чай. Вот то, к чему они стремились, и то, что нашло поддержку у Хамовского, когда потребовалось уничтожить его – Алика.

Журналистика как служение жителям маленького нефтяного города не увлекала большинство сотрудников телерадиокомпании. Они мстили ему за посягательство на их свободы. А свободы их заключались в приходе на работу, когда вздумается, в свободном времяпровождении, в кулуарных разговорах, прибавлявших им значимости, настолько, что иная значимость уже и не требовалась.

«Корова стихи не пишет. Стихи ей заменяет сено и чувство последующей сытости. Довольство – это предел развития», – мысленно обратился Алик к неведомому ему собеседнику.

***

Книга – создание сложное. Обычные буквицы – линии – ничего более, пустые безо всякого смысла, но стоит им объединиться в слово, как этот смысл возникает, пока одинокий, но предложение дает повод задуматься о множествах смыслов, витающих вокруг. А чем дальше, тем сложнее.

«Власть – чем не одежда, чтобы прикрыть собственное безобразие, чем не механизм для усиления своих действий и ублажения желаний? – опять задумался Алик. – Власть – это защита и богатство. Власть – это чудо коллективной помощи облеченному властью, но, восходя на живую пирамиду власти, хотя бы снимайте обувь… Все, хватит философствовать. Пора защищаться».

У Алика было готово письмо в газету маленького нефтяного города, опубликовавшую на него очередной пасквиль, наполненный типичными для пропаганистов голословными обвинениями, поданными как безусловная истина. Требовать опровержение он не хотел, поскольку знал, что опровержение могут состряпать куда хуже, чем сам пасквиль, но заставить редакцию доказать тезисы пасквиля, он желал, потому что все еще искал журналистику под фальшивими одноименными вывесками.

ИСПЫТАНИЕ ПРАВДОЙ

«Это естественно, что прекрасное вызывает интерес и привлекает внимание, хуже, когда прекрасное бегает в поисках новых обладателей и почитателей, поскольку тут оно становится на один уровень с уродливым».

Вручив письмо о несогласии с опубликованной информацией секретарю, Алик получил на своем экземпляре отметку о вручении этого письма и собрался было покинуть здание редакции газеты маленького нефтяного города, как столкнулся с ее главным редактором Квашняковым. Случайность была странной, оставалось лишь думать, что судьба властвует над человеком настолько, насколько магнит властвует над попавшим в сферу его притяжения железом.

– Александр Васильевич, можно с вами уединиться? – попросил Алик, подумав, что коли зверь бежит, то надо и пообщаться.

– Пойдем, – Квашняков завел Алика в свой пустующий кабинет.

Как только дверь закрылась, а сам Квашняков очутился в начальственном кресле, то первое, что он произнес, было:

– Эта пасквильная статья – не моя инициатива. Поверь. Это не я.

«Боится ответных действий, которых не выдержит его жалкое сердечко», – равнодушно оценил Алик:

– Бог с ней, со статьей, не первая и не последняя, пожалуй, – смягчая и намекая ответил Алик. – Скажите, как комиссия работает.

Тут Квашняков откинулся в кресло так, что скоробившийся воротник пиджака уперся в щеки и выпятил их настолько, что они стали похожи на вторую пару оттопыренных жирных ушей, появившихся немного ниже естественных.

– Тут, я считаю, вина обоюдная, – важно проговорил он, играя со своей совестью, словно с экспандером. – Так я и буду составлять отчет. Тему ты затронул важную, но говоря о ней, перегнул палку. Палку перегнула и медицина.

И тут Алик понял, зачем он встретился с Квашняковым.

– Вы знаете, мне эта история надоела. Я не смогу вернуться в этот коллектив, – настолько искренне сказал Алик, что загрустил, вообразив расставание со старым местом работы, что, несомненно, отразилось и на его лице. – Все против меня. Я бы хотел уйти с должности главного редактора телевидения. Уйти спокойно. Без больших потерь в зарплате, на должность какого-нибудь специального корреспондента с размытыми функциями.

Квашняков недоверчиво взглянул на Алика.

«Правду говорит или врет? – раздумывал он. – Может, испугался сердечного приступа, как и я в свое время? Деньги, его волнуют деньги».

– Хорошо, я поговорю с Хамовским о такой возможности, а ты пока возьми в бухгалтерии справку о доходах, полученных тобой в прошлом году, чтобы мы дали тебе соответствующую зарплату, – вполне серьезно произнес Квашняков.

– Спасибо, Александр Васильевич, – поблагодарил Алик. – На телевидение я точно возвращаться не хочу.

Любая ложь постыдна, но особенно та, которая не обязательна. Это Алик знал. Однако он и не лгал и лгал одновременно.

Ложь и истина – в чем разница? Кто-то утверждает, что истину создает воля большинства. Но ведь это только уступка большинству. Человек, создав множество понятий, условностей и жестов, вынужден эту истину определять, исходя из набора своих собственных убеждений, а порой – обыденных желаний.

Отсутствие однозначности – суть правдивого пророчества, а, может, и правды вообще. Истина, как сияющий кристалл с изменяющимся множеством граней – для каждого желающего ее познать открывается собственная грань, преломляющая истину особенным образом. Вот она – индивидуальная правда. Таковы же фразы правдивого произведения, они должны быть истинны в сокрытии абсолютной истины, но открывать каждому ту ее часть, которую каждый в силах понять, и так открывать, насколько каждый способен понять. Поэтому не удивляйтесь, если кто-то в танце видит искусство, а кто-то порочное безделье.

Одна из частей внутренней Вселенной Алика действительно не желала возвращаться в коллектив телевидения маленького нефтяного города, он не хотел видеть этих людей, скопище, на его взгляд, грязи, причинивших ему массу неприятностей, заставивших еще больше разувериться в человеке, отлучивших его от должности, но не как власти, а как вершинки неподвластной цензуре журналистики, с которой он мог сказать свободное слово. Поэтому то, что он говорил Квашнякову, было значительной правдой…

Обман же состоял в том, что как любой нормальный человек, Алик не хотел терять деньги и возможности.

На этом разговор Алика с Квашняковым завершился теплым рукопожатием, а если волк целуется с зайцем, значит, соскучился по зайчатине, но в данной ситуации, когда внешне заяц и волк внешне выглядели одинаково, хищником себя ощущал каждый из них.

***

Следующий визит Алик нанес председателю городской Думы Клизмовичу, при взгляде на которого он теперь вспоминал недавнее: как председатель в морозную погоду выскочил из служебного джипа и в одном костюме, по-женски виляя задом и малодушно сжавшись от холода, бежал к двери Сбербанка так, что полы пиджака болтались туда-сюда как хвост у дружественной суки.

***

Иногда случайно подмеченные детали дают настолько полное впечатление о человеке, что продолжать наблюдение и не нужно. Но это опять – очень относительный вывод. Ведь даже мысль – всего лишь один из бликов, оставляемых солнцем на волнующейся морской глади. Разве можно по блику составить полное впечатление о солнце?

Люди так похожи между собой, что внешне и не определишь волк перед тобой или заяц, птица или крот, акула или пескарь. Люди так умеют мимикрировать, что даже, если человек будет схож с зайцем, можно, отнесясь к нему, как к зайцу, быть съеденным волком.

***

Руку председателю Алик не подал, они сели по диаметрально противоположные стороны круглого стола.

– Может ли Дума оказать мне помощь в ситуации, когда я подвергся необоснованным с точки зрения пользы для города репрессиям властей, или депутаты могут только сплетни обо мне распространять? – спросил Алик излишне резко только потому, что пришел не помощь просить, а высказать мнение.

Бородка у председателя ощетинилась.

– Ты тоже нас ругал, – прохрипел обиженно Клизмович. – К благодетелю своему обращайся – к Хамовскому. Он тебя любит.

– Этот благодетель уже почти сожрал меня, – ответил Алик.

– Ну, это ваши дела, – завершил эту часть беседы Клизмович. – А как Задрин, на твой взгляд, как редактор?

«Вот наглец, еще и мнение мое спрашивает, кого вместо меня посадить», – подумал Алик и с удовольствием ответил честно:

– У него нет не только высшего образования, но и десятилетки, он техник, а не журналист и ни одной заметки не написал. Он безграмотный интриган. О чем вы говорите?

– Ну, а Публяшникова? – поморщившись спросил Клизмович.

– Она, конечно, журналистка, хотя и без образования, но очень ленивая, не имеет ни одного успеха ни в одном конкурсе, а в моральном смысле – типичная потаскуха, – опять честно признался Алик.

– На собрании предлагали в качестве главного редактора Пальчинкову, – сообщил Клизмович, следя за реакцией Алика. – Она и сама звонила, спрашивала про работу, но вся беда в том, что приехать – не может. Там у нее ребенок учится. Да и уехала она отсюда по состоянию здоровья.

– Ну, ищите редактора, – пожелал Алик и распрощался с председателем, а сам подумал:

«Я еще не уволен, да и буду ли увольняться – еще не решил, а они уже суетятся. Да и Веру я не зря подозревал. Она бы и оказалась на моей должности, если бы не случайности».

Алик перешел в соседний кабинет, где находилась заместитель Клизмовича – еще одна онкологическая больная Крайнего Севера – Наталья Кускова, правда, об этой ее болезни напоминал только вечно не меняющийся парик.

Взгляд Кусковой сквозь узкий разрез ее глаз не грел и не холодил, он не нес ничего, кроме безрадостного будущего.

– Вы член комиссии по моей проблеме, поэтому я к вам, – сообщил Алик. – Есть ли какие-то выводы?

– У меня никаких выводов, комиссия ни разу не собиралась, – мягко, но с трудом ответила Кускова, излучая кротость и объективность. – Я выскажу свое мнение только, когда сама все изучу.

В мире столько богов, божков и богоподобных созданий с кроткими, добродушными лицами, проповедующими истины, претендующие на объективность, что сложно удержаться, чтобы не поверить кому-то из них. Истина, как фрукт. Ешьте любой фрукт и будьте довольны. Каждый зрелый фрукт предназначен для счастья. Найди свой вкус среди многих, найди вкус на каждый день и под определенное настроение. Вот она цена истины человеческой – сиюминутность.