…В будущем Алик встречал много начальников, редакторов и газетных чиновников, призывавших идти на баррикады за свободу слова, бить критикой по чиновникам, но все это было не более чем словоблудие. Все эти агитаторы оставались в лучшем случае в стороне, а в худшем сами добивали того, кто откликался на их призыв. Квашняков и Хамовский в маленьком нефтяном городе были из их числа, да что там, даже чиновники из Союза журналистов России отличались теми же качествами. Нет, выпить рюмку-другую за погибших журналистов московские чиновники были горазды, но помочь. Пока не погиб – не герой. Иль пока много не украл – не герой. Простому человеку остается погибать, а начальнику – богатеть. Алик так понял, что правильные словеса – это довесок к должности: начальник должен говорить о справедливости, а поступать так, как требуется, как выгодно. Таков путь к бессмертию, а бессмертия хотят все. Но это к слову…

***

Только на небольшой части Российской Федерации, в Ямало-Ненецком автономном округе, выходит несколько десятков газет. По всей России можно ожидать тысячи изданий самого разного формата и тиража: известные толстушки и малоизвестные тощие, порой заводские издания. Они раскупаются, разбираются читателями, исчезают в мусорных ведрах, подшивках, библиотеках; идут на розжиг печей и костров; в них заворачивают цветочные букеты; в кулечки, свернутые из них, фасуют семечки… Судьба у газет разная, но чаще – гибельная. Вместе с газетным обрывком, выбрасываемым читателем, навсегда покидает мир частичка интеллектуального труда какого-нибудь писаки. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей работают на исчерненную шрифтом бумагу, в которой рядовой потребитель порой видит лишь средство для застилки квартирных полов накануне ремонта.

«Кто читает эти тысячи газет? – задумался как-то Лесник в отпуске. – Вот хорошее издание моего города, очень хорошие статьи, но они так и останутся здесь, погибнут, не отведав читательского внимания в других городах. В нашей тайге – точно. Чтобы перечитать всю центральную Российскую прессу, надо предаваться этому занятию всецело, отдавать жизнь без остатка, поэтому никто никогда не узнает, не докажет плагиата, если, допустим, взять хороший материал из малоизвестной газеты, перепечатать его, немного подправить при необходимости и подписать своей фамилией. Если передирать статьи одного и того же автора, то можно создать свой стиль. Это же эврика! Без труда рыбки из пруда, и я на коне провинциальной журналистики!»

Зажуливание чужих текстов увлекло Лесника. Журналисты маленького нефтяного города чувствовали подвох, нервничали, но доказать ничего не могли.

– То ничего-ничего, а тут смотри, как расписался, – удивлялся Лучина.

– Для его уровня это слишком сильно. Где он таких слов-то нахватался? – вопрошал Алик.

– Где-то что-то похожее я уже читала… – говорила Аида, тонкая неврастеничная журналистка, имевшая красивую фигуру, длинные прямые волосы и амбар нерастраченной страсти.

Обрывки журналистских разговоров достигали Лесника, но поскольку эти разговоры не перерастали в действия и даже спустя короткое время стали стихать, утрачивая подозрительный тон и приобретая восхитительные оттенки, то он успокоился. Время от времени он запускал в народ новую переделанную статью, а его голос приобретал все более заносчивый тон, характерный для мэтров культуры и искусства. Тогда еще правивший маленьким нефтяным городом псевдо-Глава Бабий, не читавший других газет, кроме им финансируемой, был покорен стилем Лесника. Иной раз он вызывал его к себе и просил:

– Слушай, Лесник, ты бы прописал что-нибудь про…

– Сделаем, Михаил Владимирович, – отвечал Лесник и шел к газетной архиву, пополняемому с помощью дальних родственников и почтовой связи…

Ему бы остановиться на достигнутом, на том, что он лучший в маленьком нефтяном городе телевизионный и газетный журналист, но таково свойство профессии. Журналистика полна тщеславия и ревностного соперничества. Лесник, читая стихи местных поэтов, загорелся желанием стать лучшим в маленьком нефтяном городе поэтом и прозаиком, хотя поначалу он был изрядно холоден к произведениям местных.

Поэты долго не живут,

Они до срока умирают

Или навеки умолкают

И в огороде «план дают».

Они, как вспышка средь ночи

Обычной суеты и быта,

Горят, пока душа открыта,

И гаснут, лежа на печи.

Друзья безделья, для Других,

Которым все равно, что пишут,

Они всегда неровно дышат,

Ждут озарений дорогих…

– Разве это стихи? Я воспитывался на Бунине, – говорил он пренебрежительно таким тоном, что казалось, будто о Бунине никто, кроме Лесника, и не слыхивал.

Собственное высокомерие ему нравилась до тех пор, пока он не осознал, что стихи городских поэтов среди читателей пользуются ничуть не меньшей, а то и большей популярностью, чем статьи на политические темы…

– Как бы мне пробиться на поэтическом и литературном поприще этого маленького нефтяного города? – попросил совета Лесник у приехавшей погостить мамы. – Они в этом Мухосранске пишут всякую чушь, но среди них есть деревенские писательские величины, свои признанные сирены пера. Мне надо их обойти.

– Это просто, сынок, – откликнулась мама, бывшая отличница по литературе и русскому языку, – только потребуется немного терпения. Иди по топтаному, езжай по наезженному и не завязнешь. Посмотри старые подшивки. Выбери лучшее. Напиши что-то вроде сочинения на заданную тему. Как пишут школьники, дома. Забыл? Я тебе помогу. Это не сложно: используя готовый сюжет и готовые фразы, чуть изменив их, можно написать произведение ничем не хуже. Даже Стендаль не брезговал писать романы по одной сюжетной линии. Правда, он свою сюжетную линию придумал сам, а мы будем использовать готовую, но мы же никому не расскажем о нашей маленькой хитрости.

– Голова! – восхищенно произнес Лесник. – Конечно, я достоин большего, чем любой из местных бумагомарак, которые мнят… Они тут все лохи, а лохи для того и существуют, чтобы их лошить.

– Схожесть стиля доказать сложно, – продолжила мама. – Переделывай тексты, и никто ничего не докажет. Пиши, как в школе сочинения. Открываешь, допустим, Бунина, находишь в тексте описание природы, деревни, людей или что тебе надо – и вперед. Переделывай на свой манер. А направление понятно – деревенские рассказы, они тут на «ура» пойдут. Пока никто не догадался опрозить старые российские кинофильмы. Давай будем первыми…

– Нет, мама, начну со стишков. Местные поэтики достали меня своими генитальными стихами. Надо им показать класс, – решил Лесник…

Даже человеку меняют органы и даже пол так искусно, что при шапочном знакомстве и не распознаешь, что говорить об идеях. Лесник принялся находить малоизвестные женские стихи и переделывать их в мужские. В качестве тренировки покусился даже на Ахматову. «Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами…» он легко переделал: «Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я болел не вами…». Конечно, публиковать, мужской вариант стихотворения известной на всю Россию поэтессы Лесник не решился, но малоизвестных авторов он переделывал и публиковал, не опасаясь. Так в газете маленького нефтяного города вышло несколько стихотворений Лесника, возвысивших его над поэтической тундрой. Но случилась беда.

Те, кто пишет, иногда читают чужое. Аида была большой любительницей поэзии. Прочитав стихи Лесника, она с месяц почесывалась от нервного перевозбуждения и бредила одной фразой: «Я точно это читала». Она импульсивно рылась в библиотеке, в старых журналах. Открытие свершилось в куче старых поздравительных открыток. На обороте одной синели типографским курсивом два четверостишия Лесника, написанные, правда, от имени женщины: «…как могу я тебя не любить, из ребра твоего сотворенная». У Лесника значилось: «…как могу я тебя не любить, из ребра моего сотворенную». Любительница поэзии схватилась за голову и вскрикнула:

– Вот курва!!!

Журналисты маленького нефтяного города, приниженные плагиатом Лесника, на радостях опубликовали язвительную заметку под названием: «В США за плагиат увольняют». Но Россия не США. Глава города Бабий своего Лесника не обидел, и даже более того. Когда после проигрыша в выборах за кресло мэра маленького нефтяного города он уехал в столицу округа, то повлиял на становление Лесника в качестве председателя Комитета по средствам массовой информации. Конечно, среди журналистов маленького нефтяного города пролетела бурька возмущения, но ее в столице не заметили, зато посмеивающийся сверху Лесник мог спокойно мстить за свой позор, урезая финансирование…

ТОРМОЗ

«И лошадь бы не прыгала, не будь барьеров и ездока»

В каждой структуре маленького нефтяного города велись интриги, борьба за места и деньги, поэтому до налоговой полиции никому не было дела. Статью про Семеныча новый редактор по фамилии Квашняков отправил в урну без предупреждения и вопросов. Об этом Алик узнал только тогда, когда развернул свежий номер газеты, чтобы посмотреть…

– Вы сняли мой материал о налоговой полиции, – обозначил факт Алик, едва зайдя в кабинет Квашнякова.

– Да, – невнятно согласился Квашняков. – Она грозит судебным иском. У тебя есть доказательства тем вещам, о которых ты пишешь?..

Зрачки редактора резкими мушиными движениями дергались из стороны в сторону, создавая впечатление, что у Квашнякова отсутствует контроль над собственными глазами. «Один из признаков серьезного душевного расстройства, – распознал Алик. – Как такого дурака поставили во главе редакции?» Тон Квашнякова постепенно становился все более резким и хамским.

– Доказательства есть, – ответил Алик, удивляясь тому, что его, вместо того чтобы похвалить за сложнейший материал, шеф пытается испугать голосом.

– Принеси все бумаги. Их надо изучить. Покажу своему адвокату, – сказал Квашняков, перебирая на столе документы.

– Хорошо. Принесу копии, – ответил Алик, опасаясь, что в руках Квашнякова единственные экземпляры исчезнут навсегда…

Адвокатов у Квашнякова не водилось, но оправдание требовалось. Он испугался и отчаянно не желал публиковать материал, изобличавший сотрудников силовой структуры, которые могли и отлупить. Оставшись один, Квашняков вообразил, как по его лицу наносят удары, и почти заплакал от умозрительной боли, происходившей от умозрительных синяков и кровоподтеков. Вот он, Квашняков, упал на пол, и его бьют ногами. Крепкие ботинки налоговых полицейских впиваются в почки и печень, и он опять в больнице витает на грани жизни и смерти, как это раз уже было, но по причине нервного срыва, происшедшего от врожденной истеричности натуры. Квашняков надеялся, что Алик походит, походит, как пчела рядом с закрытой банкой варенья, да улетит. «Закон на моей стороне, – размышлял он. – Я руковожу газетой, на мне вся ответственность, за мной последнее решение».

Однако надежда Квашнякова на то, что Алик покорится его начальственному желанию замять конфликт, не сбылась. Наш герой давно понял, что, если хочешь добиться цели, надо регулярно бить в одну точку. Он заходил к редактору часто, самое меньшее ежедневно, и не стеснялся задавать один и тот же вопрос.

– Александр Васильевич, адвокат посмотрел? – спрашивал он, догадываясь о сомнениях Квашнякова, внутренне насмехаясь над редактором, искавшим возможности уйти от конфликта, и доспрашивался.

Квашняков рассвирепел, а, когда он свирепел, его душа требовала крушить, давить, топтать… Если дома он спорил с женой, то резал в клочки ее любимые платья и ломал мебель, если его обижали дети, то он незаметно пощипывал их, если ему не нравился сотрудник, то он традиционно черкал в его работе…, если ему грубили на улице, он старался быстрее уйти, но последнее к делу не относится. Выговор выскочил из-под правой редакторской руки, как приказ о премировании себя самого. Алик направил заявление в суд. На судебные заседания Квашняков не явился, прислал судье гневное письмо: «Как вы смеете меня, главного редактора, вызывать в суд и отрывать от работы…» – и поскольку неосторожными словами обидел судью лично, то проиграл.

Гнев Квашнякова был велик настолько, насколько велико было бы бешенство разумной кошки, покусанной мышью. Свершилось то, чего в природе быть не должно. Кирпич не падает на небо, дети не отправляют родителей в угол, дичь не ставил капкан на охотника. А тут суд, система, которая по социальной логике должна была защитить, поддержать главного редактора, как представителя власти, в борьбе с его сотрудником, ударила его. Квашняков не спал несколько ночей воображая в ярких красках, как он расправится с Аликом в редакции: корреспондентишко заходит в его кабинет, а Квашняков бросает в него самым толстым томиком русского словаря Ожегова и попадает в его не впитавшую государственного уклада голову. Но кожа Квашнякова покрывалась от этого холодным потом, поскольку он боялся представить, что можно ждать дальше от антисоциального типа. Поэтому на редакционной планерке после обычного обсуждения журналистских планов на неделю жаждавший реванша Квашняков средь покоренного и молчаливого редакционного сообщества решился лишь на моральное наказание Алика:

– Я доволен общей работой, но есть в коллективе одна сволочь, которая все портит…

Расчет Квашнякова, как и расчет промелькнувшей в нашем повествовании Анастасии, строился на том, что люди обычно не любят излишней публичности и, чтобы не выглядеть смешно, но в целом из-за дрожания неуверенного сердца, промолчат. Но сколь ни корми волка овсяной кашей, он все равно задерет гуся.

– Эта сволочь, наверное, вы? – вставил вопрос Алик, понимая, что деваться некуда – драка началась…

В установившейся глубокой тишине слышалось, как редакционные желудки урчат в ожидании курников, пирогов с капустой и картошкой, которые регулярно часов в десять утра никому не известная торговка приносила в грязной клетчатой сумке. Лицо Квашнякова побагровело так, что если бы за ним поставить красное знамя, то оно слилось бы с ним полностью, оставив на всеобщее обозрение только ворот рубахи, копенку волос и белки глаз.

– Да как ты смеешь?! – воскликнул он.

Взгляды редакционных женщин посуровели, стыдливо потупились, а потом обвинительно устремились к Алику.

– Это вы как смеете?! – отразил агрессию Алик.

– Немедленно выйди из кабинета! – требовательно выкрикнул Квашняков, чувствуя, что продолжение разговора его авторитет не укрепляет.

Алик вышел. «В борьбе за публикацию этой статьи все средства хороши. Воровань – самая негативная фигура из всех моих героев. Он приносил вред городу, его жителям. Люди должны знать. Конфликт еще только начинается, но кто не атакует, тот проигрывает», – примерно так размышлял он и на следующий разговор с редактором прихватил скрытый диктофон.

– Не понимаю ваших действий, чего вы добиваетесь? – спросил он.

– Большой мальчик должен догадываться, – ответил Квашняков.

– Документы подлинные. Статья написана по документам. Почему вы ее не печатаете?

– Я побывал во многих политических переделках. Компромат – это оружие. Такие бумаги часто подбрасывают, чтобы убрать конкурента или человека, который мешает.

– Но в данной ситуации какое значение имеет происхождение компромата, если этот человек ворует у людей, города, государства, убивает предприятия? Да что ворует – грабит! По всей стране такое. Газеты не читаете? А этот здесь, бери его тепленьким. Он один из тех, кто обедняет наше будущее, да что наше! Потомки, вспоминая это время, заплачут в недоумении от того, как при всеобщем молчании целой нации, многих наций, кучка людей разграбила богатейшую страну. Не вооруженные захватчики, а свои же…

– Не твоего ума дело. Я имею право не печатать статью. Я редактор.

– Тогда пишите письменный отказ, укажите причины, по которым отказываете в публикации, – полез на рожон Алик.

– Я ничего писать не буду. Это ты напишешь заявление на увольнение…

Любая война требует последовательности. В течение месяца Алик направил на имя мэра маленького нефтяного города Хамовского три заявления с просьбой об опубликовании статьи про Семеныча. Месяц длилось молчание. Начинало казаться, что с таким же успехом эти письма можно запускать с балкона в свободный полет, как послания Деду Морозу, как вдруг Хамовский позвонил лично в корреспондентскую:

– Зачем шлешь заявления? Хочешь подставить меня, сказать, что мэр не отвечает?

– Нет. Такого желания не имел, – ответил Алик, и это было полуправдой.

Когда он писал первое заявление, то надеялся…

***

На страницах газеты маленького нефтяного города еще за год до описываемых событий развертывались споры относительно городских проблем между Аликом и городскими начальниками, и даже самим нефтяным Генералом… Происходило это, например, так: Алик писал статью, начальник отвечал, Алик отвечал на ответ. Или так: Алик ехидно комментировал выступления начальника – тот отвечал… Читателям полемика нравилась, и Мерзлая, а тогда еще она редакторствовала, разрешала.

***

Первый генеральский конфликт разгорелся из-за пустяка вроде небольшой топливной лужицы. Многие не умеют говорить по-русски. Это не значит, что они шпарят по-английски, лают или блеют. Совсем нет. Они произносят русские слова, и вполне возможно, что где-то в глубине мозга четко понимают предмет диалога, но если убрать движения их рук и различные ужимки, внутриутробные звуки и слова-паразиты вроде блин, вот, нах, то разговор становится малопонятным слепому литературоведу, каковым становится журналист, расшифровывающий диктофонную запись.

Начальнику для работы с людьми много слов не требуется:

– Принеси вон ту хреновину. Поверни ту хреновину. Да не ту хреновину, другую хреновину. Да не так поверни, а эдак…

– Я с вас, мать вашу, премию сниму!

– Пошел на …!

– План горит!

– Вы что в штаны наложили, еле двигаетесь?!

И хоть начальник растет, меняется его калибр, как у растущего гриба, но мякоть, впитавшая застоявшуюся болотину и опавшую колкость хвойных лесов, остается прежней. Алик не занимался стилистической правкой, он старался максимально сохранить реальную речь, ведь правда состоит не только в словах, но и в образе, хотя многие, в особенности чиновники журналистики, на сей счет думают иначе. Из любого словесного дерьма они извлекают зерна истины и в очищенном, облагороженном виде подают читателю, как оригинал…

Генерал прочитал газету и ахнул. Он себя не узнал. Ему казалось, что он другой.

– Журналист все переврал. Не мои слова. Разберусь. Они мне ответят за клевету, – бушевал он средь своих…

Человек, дающий интервью, а потом желающий откреститься, всегда обвиняет журналистов в непрофессионализме и распространяет по этому поводу слухи максимально широко. Эту аксиому Алик быстро познал. Журналист будет сто раз формально прав, но будет иметь подмоченную репутацию, потому как не угодил господам. В споре с Генералом не спасла даже диктофонная запись. Конфликт разрешали Хамовский, тогда еще депутат, и Мерзлая, тогда еще редактор. Решили пожертвовать репутацией журналиста ради спасения репутации начальника. Был опубликован новый вариант ответа Генерала. Газета принесла извинения.

***

Второй конфликт возник спустя пару лет. Алик лежал на диване и слушал телефонно-телевизионное интервью Генерала с жителями маленького нефтяного города…

– Уважаемый Генерал, горожане выбрали вас депутатом, а вы, не дожидаясь окончания срока депутатства, сбежали из города. Почему? – спросил кто-то из зрителей.

– Мне предложили более высокую должность в структуре нашего «СНГ». Бегства не было. Идет смена руководства по всем направлениям. Я бы назвал это свежей струей воздуха. Не хочется оставаться в стороне.

– Капитан последним покидает корабль. Объясните, мы тонем или всплываем?

– Я корабль не покидал. Просто жизненные условия меняются. И мы вместе с ними меняемся. Я думаю, мы всплывем в любом случае.

– Когда прекратятся задержки зарплаты?

– Над этим мы усиленно работаем…

«Всплывает в любом случае только одно… – иронизировал Алик, слушая уклончивые ответы. – Денег больше предложили, вот и уехал, а до людей дела нет. Что мозги-то парить?..»

Интервью Генерала зацепило Алика, и он написал статью «Свежая струя. Так ли она свежа?», но Мерзлая испугалась и отказалась публиковать этот откровенно скандальный материал. Алик не отказался от замысла, рискнул воздействовать на редакторшу через Хамовского, ставшего к тому времени мэром маленького нефтяного города, и зашел к нему.

– Знаешь, Алик, что меня совершенно убивает, – сказал тогда Хамовский. – Меня убивает, что вы ерундой занимаетесь. Текст, контекст. Стилистика, журналистика. Скажи: ты дурак. И все.

– Так нельзя, засудят, – ответил Алик.

– Почему я на тебя немножко злюсь, – объяснил Хамовский. – Вот ты к себе привлекаешь внимание ерундой, журналистскими приемчиками. Скандальный журналист, конечно, имеет шансы… Ладно, публикуйте.

Какие шансы имеет скандальный журналист, Хамовский умолчал, а Алик не обратил внимания на эту фразу. Хамовский строил расчет, о чем мы расскажем дальше.

***

В случае со статьей про налоговую полицию Алик ожидал примерно такого же отношения, поскольку ранг Семеныча был пониже, чем у Генерала. Хамовский казался ему добрым: посмотрит, поругает и разрешит. Но когда Алик не получил ответа на первое заявление о публикации, которое он подал официально, то понял, что в этот раз все пойдет не так, как обычно. Молчание мэра он расценил как нежелание конфликтовать с Квашняковым и Ворованем.

«Зачем Хаму ругаться с Квашей, которого он сам недавно поставил редактором? – рассуждал Алик, сидя в своем любимом пестром кресле. – Этого и следовало ожидать. Другое дело, что делать мне? По логике, если мэр не ответил, надо расценить его молчание как отрицательный ответ и как предложение забыть о статье про Семеныча. Но это несправедливо и низко. С другой стороны, перевыборы мэра через полтора года. Срок не такой большой. Если подать еще несколько заявлений об опубликовании и на них не появится ответа, то при высокой важности статьи для маленького нефтяного города сам собой может появиться сильный козырь против действующей власти. Конечно, я его использовать не собираюсь, пока… Но Хам – человек неглупый и прекрасно прочитает скрытую комбинацию»…

Хватило комбинации из трех заявлений. В итоге встретились мэр, Алик, Воровань, начальник налоговой полиции, и Квашняков, редактор газеты.

– Алик, откажись от этой статьи. Зачем она тебе? – начал Хамовский, нисколько не скрывая своей позиции.

– Не могу, – упрямо ответил Алик. – Буду настаивать на публикации.

– Допрыгаешься, что придется искать работу, – предупредил Квашняков. – Пишешь всякую чернуху про уважаемого в городе человека.

Семеныч молча изображал оскорбленную невинность.

– На хрена тебе проблемы? – спросил Хамовский. – Нас тут три городских руководителя. Не самых последних. И мы тебя, как красную девицу, уговариваем.

– Он плохой человек, – ответил Алик и кивнул на Семеныча. – Я подам заявление об опубликовании этой статьи в депутатскую комиссию по социальным вопросам, а в прокуратуру заявление…

После этого разговора Квашняков с удвоенной энергией начал расшатывать и без того неустойчивую психику Алика, выхолащивая его материалы, а то и вовсе снимая с номера. И надо сказать, что у Квашнякова это получилось…

ПЕРЕД СУДОМ

«Замахнувшийся на государство от государства и получит»

На втором этаже здания городского суда, в коридоре, ожидал начала судебного заседания попавшийся на взятке отщепенец налоговой полиции Гриша. Рядом с ним крутился в нервном возбуждении его друг Паша по кличке Доллар. Прозвище он получил за то, что принимал взятки американскими деньгами (или российскими, но всегда по биржевому курсу). Там их повстречал Алик, зашедший в здание суда по мелочной рабочей причине. Поздоровались тепло.

– Как дела? – сочувственно спросил Алик у Гриши.

– Нормально, – убежденно ответил Гриша.

– Уверен, что выиграешь?

– У них на меня ничего нет, – ответил Гриша. – Почти сто процентов, что оправдают. А потом я тебе еще кое-что расскажу.

– На какую тему?

– В свое время я передал Хаму материалы, компрометирующие начальницу налоговой инспекции, Вельможнову. Про квартиры, отхваченные ими за государственный счет. Про то, как они расхитили фонд социального развития. Хам положил мои материалы под сукно, видимо, чтобы приструнить Вельможнову, а я попал в немилость. Возможно, и эта судебная бодяга как-то связана с тем компроматом. Всем я поперек горла.

– А я понять не мог, почему Вельможнова так изменилась и из высокомерной и независимой дамы превратилась в подобострастную помощницу мэра! Вот в чем секрет! Если человек сидит на хорошем крючке, он не опасен. Кстати, недавно сам был у Хамовского. Он меня распекал с Квашняковым и самим Ворованем за статью по твоим документам. Сюрприз! Хамовский с Ворованем воевал за здание и вдруг защищает. Может, хотел показать, что я действую независимо, не по его указке…

– Может. Но есть другой вариант, – подсказал Гриша. – Налоговая полиция часто проводила проверки муниципальных предприятий и управлений. Находили нарушения, в том числе крупные. Скопилось достаточно документов, которыми Воровань мог воспользоваться, чтобы продемонстрировать силу возможного удара. Тогда и налоги, и штрафы, и…

Тут Гришу пригласили в зал судебного заседания, и он, улыбаясь, пошел навстречу судьбе и уже скоро перестал улыбаться…

– Уважаемый судья, деньги в башмак не клал, – объяснял он, стараясь держаться достойно. – Все это провокация сотрудников налоговой полиции, с которыми у меня не сложились отношения.

– Такого не может быть! – спокойно, как от назойливой мухи, отмахнулся судья.

– Может, и еще как, – страстно отозвался Гриша. – Вот выписка из представления «об устранении нарушений закона» в налоговой полиции нашего города, подписанная Коптилкиным. Читаю: «Специалист налоговой полиции Голоскоков без ведома допрашиваемого по окончании допроса вписал изобличающие того доказательства. В результате неправомерных действий сотрудников налоговой полиции протоколы обыска и допроса потеряли свое доказательное значение». Голоскоков до сих пор работает в налоговой полиции. Его не уволили. И таких мошенников много. Подбросить взятку могли.

– Домыслы и предположения оставьте для соседей по нарам. Давайте по существу, – нетерпеливо попросил судья.

– Где презумпция невиновности? Ау? – сострил Гриша, поняв, что судья не на его стороне. – Почему вы не доверяете мне и полностью доверяете Рыжему? Я внимательно читал дело. Рыжий не точен в показаниях, но это списывается судом на особенности памяти. Его родные и знакомые подтверждают его показания. Но что это доказывает? Они все знают только со слов самого Рыжего. Единственный вещдок – деньги – исключен в процессе следствия…

– Если это все, что вы хотели сказать напоследок, то можете не продолжать, – оборвал судья. – Суд удаляется для вынесения приговора…

Вину Гриши суд признал в полном объеме: как взятка засчитаны не только десять тысяч рублей, найденные в кабинете, но и еще двадцать тысяч, которые, как утверждал Рыжый, он передавал Грише. Приговор: три года лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима…

В этот же вечер Воровань, Тыренко, чета Братовняков и Витя, начальник службы собственной безопасности, собрались на маленькое торжество.

***

Алик обдумывал очередной жизненный урок. Он понимал, что Гриша, скорее всего, брал взятки и наказан в принципе справедливо. Его пугало то, что Гришу осудили без фактических доказательств, только на основе свидетельств. «Так можно подставить любого, – рассуждал он. – Что стоит спрятать деньги с заранее помеченными купюрами в кабинете, когда его хозяина нет на месте? Проще простого. Подтвердят ли родные и друзья мнимого пострадавшего то, что из него вымогают взятку, если тот попросит или изобразит пострадавшего? Нет проблем… А если подозреваемого спрятать за решетку выгодно власти, то, руководствуясь статьям кодекса и своим чрево-жилищно-потомко-ориентированным правосознанием (о таком термине Кодекса, как «правосознание судей», на основе которого выносится приговор, Алик никак не мог рассуждать без черного юмора), следствие и судьи сплетут паутину, из которой не выбраться. И тогда на обстоятельства в пользу обвиняемого глаза Фемиды будут действительно прикрыты, а на порочащие обстоятельства она будет с любовью заглядываться».

КОРРЕКТИРОВКА ЛИЧНОСТИ

«Даже у медали есть две стороны, что говорить о человеке?»

Чтобы позлить Квашнякова, Алик придумал себе новый псевдоним – Дрожжевский. Им он подписывал материалы, подвергавшиеся изощренной редакторской правке, которая в первую очередь вычеркивала в статьях все мысли Алика, правке, которой Квашняков старался оставить в статье лишь фактуру и аргументы, выгодные власти, кое-что дописывал и сам Квашняков или его приближенные. В целом получалась мура, не имеющая ничего общего с оригиналом. И все по закону. Единственное, что разрешал закон автору, отказаться от подписи или заменить ее псевдонимом. Романова пачкать Алик не решился – так и возник Дрожжевский. К происходящему Алик старался относиться легко и по-прежнему строчил в своей конторской тетрадке стихи, больше напоминавшие своеобразный отчет о чувствах. Представляя будущее в редакции Квашнякова, он писал:

Когда иссякли все вопросы

К его величеству – СУДЬБЕ,

Перестают тревожить грезы -

Те, что придумывал себе.

Жизнь в бездну катится безумно,

Сжигая месяцы, года,

Не для себя или фортуны,

А просто так и навсегда.

На работу шел – будто хоронил. Изредка проглядывало солнце интересных материалов, связанных с короткой историей маленького нефтяного городка. Алик ухватился за эту местническую тематику, потому что она шла в газете на «ура!». Была возможность поработать, расправив плечи и мысли. В один из осенних дней, в прямом и переносном смысле, Алика вызвал к себе Сапа. Сказал – словно хлеба покрошил для птичек:

– Для тебя есть интересная тема. Заходи, поговорим.

Алик зашел.

– Ты в этом году на чем ездил в отпуск? – спросил Сапа.

– На машине, – ответил Алик. – Весной купил. До финансового кризиса прошлого года доллары копил. Тогда на полмашины хватало. После кризиса цены в пересчете на доллары понизились. И вот за те же деньги – целая машина.

– В отпуск на машине – святое дело для северянина, – похвалил Сапа. – Я тоже на машине в Самару ездил. Но дорого это. Тут и бензин, и платные стоянки, и запчасти. Когда возвращался, так на гололед на всей скорости выехал, улетел за обочину и полноценную просеку в березняке сделал. Хорошо, что железо толстое – машине хоть бы хны. У тебя, кстати, был льготный отпуск?