– Лицо он не разглядел, но очки на лице заметил, – ответил Сапа, тоже носивший очки, как и Алик. – Следователь сказала, что свидетель оценил возраст преступника примерно в сорок – пятьдесят лет.

– Это он хватил! – рассмеялся Алик. – Я думаю, может, публично признаться, что листовки – моя работа. Я не совершил ничего особенного. На войне – воевать, а не сопли жевать. Мне кажется, народ на меня в обиде не будет.

– Тебе нельзя открываться, – ответил Сапа. – Потеряешь всякие шансы на проход в Думу. Теперь я – главный подозреваемый.

– Вы!? – изумился Алик такой неожиданности. – Да вы к этому никакого отношения не имеете, а если бы я не сказал, то вы бы и не знали…

– Я, – грустно и спокойно ответил Сапа. – Хотя, конечно, доказать они ничего не могут…

Последняя фраза Сапы напомнила Алику последний разговор с Гришей в коридоре суда, но он промолчал.

ВЫСОКИЙ СПЕКТАКЛЬ

«Из теста всегда получится каравай, пока есть умелые руки и технология»

Одновременно с выборами в городскую Думу в маленьком нефтяном городе проходили выборы депутата в государственную Думу России, в Москву, и на последнюю должность покусился проштрафившийся чиновник высшего уровня по фамилии Черномордин, полноватый дядечка с отвисшими щеками, но умными глазками и благородным загаром…

Еще до начала выступления высокой московской особы зрительный зал дворца культуры маленького нефтяного города до отказа заполнился потенциальным электоратом, не сумевшим отказать гостю во внимании, потому как был согнан и свезен. Такова типичная политическая практика подобных встреч, но народ не обижался, потому как – в рабочее время. Зрители в ожидании не скучали. Они впитывали в себя кадры фильма, рекламировавшего не шампунь, не пиво или женские прокладки с тампонами, а саму фигуру, которой предстояло выйти на дощатую, истертую подошвами сцену.

В мраморном холле дворца культуры наигрывал самодеятельный духовой оркестр. И настало время, когда под его бравую музыку Черномордин с губернатором округа прошли к сцене, сопровождаемые Генералом и Хамовским.

Губернатор предварил выступление политического тяжеловеса. Он пояснил, что Черномордина кто-то из местных попросил вернуться на кремлевские паркеты с депутатским портфелем округа, а задача зрителей – сделать верный выбор. Хамовский попросил еще раз поприветствовать экс-премьера. Народ отменно похлопал. А потом на сцену вышли дети, чтобы танцевать и петь. Перестук младых ножек и перезвон юных голосов вызвали к жизни нежные, как детсадовская манная каша, давно забытые мотивы в сердцах – как глупо – конечно же, в мозгах у матерых политиков и в разных местах у покладистой зрительской массы. Наступало время умиления…

«Если бы дети заранее знали, как их невинность будут использовать начальственные дяди, то, пожалуй, объявили бы забастовку акушерам, – размышлял Алик, сидевший в зрительном зале. – Ведь это вошло в традицию: что ни сволочь какая высокого полета, то ее подают публике с гарниром из детей и попов. Облагораживают. Что ни день рождения у фигуры городского масштаба, так обязательно в лучшем ресторане с заказом самодеятельности. Чиновники лопают и пьют, а дети танцуют… Лучше бы голых баб заказывали…»

Пока Алик раздумывал, Черномордин говорил и говорил. Взгляд его был растерян и грустен, как у богатого вельможи, вынужденного на склоне лет из-за чрезмерной расточительности просить подаяние на углу провинциального вокзала у всякой черни, которой в хорошие времена он бы и руки не подал. Черномордин был известен плохо переводимым косноязычием. В семантическом смысле он был идеальным образцом начальника. Слушать его не имело смысла. Далее события походили на отрепетированные действия массовки…

Энергичная тетушка громко критиковала Черномордина и так преуспела, что ее голос долго звучал после того, как ей отключили микрофон.

«Теперь все, кто против Черномордина, будут выглядеть психами, как эта тетка», – оценил ее речь Алик.

Действительно, желающих критиковать более не возникло.

Словесные поцелуи, эмоциональные лобзания и челобитные лились рекой. Хорошо, что батюшка, предводитель северных православных, по дороге в маленький нефтяной город по гололеду улетел с машиной на обочину и, волею Божьей, не участвовал в унизительном представлении, а то ведь тоже хотел попросить у Черномордина денег на достройку православной церкви.

Вокруг Черномордина витала медовая эйфория. Казалось: попроси и исполнится. Чиновник без устали обещал. Он обещал направо и налево, прямо, вдаль и вблизи. И даже если бы сам Господь попросил его в этот момент:

– Обещай, сын мой, никогда не врать, не брать взяток, исполнить все, что обещаешь…

Черномордин направил бы нефтецветные очи вверх, в ребристый потолок, за которым где-то вдалеке предполагались небеса, жилище того, кто над всеми, и громогласно бы заявил, разведя руки в стороны и потрясая сжатыми кулаками:

– Обещаю все! Только проголосуй, Господи, не забудь сам прийти к урнам и привести своих архангелов! Или проиграешь…

Предоставлял слово и озвучивал записки зрителей Хамовский лично, чтобы не раздалось ничего лишнего. Алик, ведомый желанием покрасоваться на народе накануне выборов в городскую Думу, поднялся со своего места, прошел к одному из четырех публичных микрофонов и стал ждать, когда включат…

«Черномордин – фигура интересная, – размышлял он. – Всем известно его высказывание: «Мы хотели как лучше, а получилось как всегда». На посту премьера он хотел как лучше пять лет! За это время Россия растеряла всю мощь. Первые три года – сильнейшая инфляция, последующие два – огромные проедаемые займы международного валютного фонда, ответ за которые предстоит держать нашим детям. И вот он опять хочет во власть, опять хочет «хотеть», только теперь с позиции округа. Да на хрен ему этот округ сдался! Высокомерие. Оно на его лице. Неужели никто не видит? Видят, суки, но надеются. Они думают, что с этого зубра можно поиметь. Он получит власть и пошлет руководящую окружную шпану на три буквы…»

Ожидание у микрофона затягивалось. Мэр города делал вид, что не замечает Алика, давал возможность высказаться другим и читал бумажки.

«Что за хрень пишут? – возмущенно раздумывал Хамовский, читая записку. – Почему все вопросы с подвохом? Какие-то зарплаты. Придется опять импровизировать».

– Вот, уважаемый Виктор Степанович, еще одно пожелание Вам доброго здоровья и победы в выборах, – громко сказал он, обращаясь к Черномырдину. – И вопросец. Хороший вопросец. Как вам понравился наш маленький нефтяной город?..

«Я не вхожу в сценарий, – понял Алик. – Такие мероприятия репетируют. Все, кто хочет высказаться, учтены. Корректирован и текст, и манера выступления. Сюрпризы не нужны. Черномордин – это создатель газовой монополии – главнейшего налогоплательщика округа. Вот он – двигатель выборов. И в то же время Черномордин – автор взаимозачетной схемы, возрождения обменной племенной формы оплаты. Вначале кирпичи на сахар и так далее, а потом долги газовой монополии и других предприятий на реальные деньги и товары через специализированные фирмочки. При такой операции один реальный рубль идет за несколько рублей долга. Черномордин открыл на Ямале мощную золотую жилу казнокрадства…»

Тут Алик вспомнил материал, написанный им на эту тему примерно год назад, после финансового кризиса, когда рубль по сравнению с долларом в считанные недели подешевел в три раза.

***

У нефтяной компании «СНГ» успешно продвигается новый прибыльный бизнес: взаимозачеты с бюджетниками продуктами питания, а с бюджетом – оборудованием и материалами. Причем бизнес ультимативный: продукты вымениваются на долговые обязательства бюджету маленького нефтяного города только в одной фирме по диктатным ценам и в определенном ассортименте, иначе деньги по векселям можно не получить. Себестоимость продуктов значительно превышает цены на рынке. Администрация города проводит уценку, чтобы довести цены закупленных товаров до уровня рыночных и выдает их людям под запись в долг. Отоваривается в счет погашения задолженности по зарплате половина работающего населения города. Стоять по-нищенски за кормежкой долго и душевно больно. Как ведутся переговоры с нефтяной торговой фирмой и почему складываются высокие закупочные цены, сказать сложно.

***

Насчет «сказать сложно» Алик дипломатически поосторожничал, понимая, что иначе не напечатают. Деньги не усыхают, не исчезают. Они осели в карманах, скорее всего, руководителей посреднических фирм, менявших долги на деньги при пособничестве чиновников городской администрации, подписывавших договора. В то время в организациях маленького нефтяного города появилась много компьютерной техники, мебели, видеоаппаратуры, купленных по ценам в несколько раз выше даже северных. Очевидные бесстыдные публичные хищения угнетали Алика, ему казалось, что действия налоговой полиции на этом фоне выглядят детскими забавами.

Слово Алику так и не предоставили. Он шел на свое место и по пути оглядывал зал.

«А может ли человек мыслить самостоятельно при такой сильной обработке? – думал он. – Какой процент населения остается невосприимчивым к массовой агитации и внушению? Наверняка небольшой. Скоро в ход пойдет телевидение, радио, газета. Все материалы будут делать грамотно. Кто устоит? Первого президента избрали несмотря на то, что он из танков расстрелял собственный парламент. Все красиво разъяснено. Депутаты – враги и казнокрады. Факт, что сам президент совершил широкомасштабное преступление, что он нарушил Конституцию, не рекламировали, не упоминали ни телевидение, ни газеты. Так будет и здесь. Будут наполнять мозги нужной информацией, гнать народ на голосование, потому что власть интересует только то, чтобы выборы состоялись. Остальное – техника.

Нужный кандидат запрограммирован. Задача власти привлечь на выборы больше доброжелателей, а остальных отсеять или рассеять. Потому и проводится политика по возведению голосования в ранг гражданской позиции. Противник власти поступит наперекор и не пойдет на выборы, а пойдет, так его ждут подставные кандидаты. Но надеяться не на кого, кроме как на этот народ. Лишь бы у него осталась хоть доля самостоятельного мышления после грядущей агитации. Может, не все так плохо»…

Без самоуспокоения, самоутешения или притупления жить мыслящему человеку в России сложно. На досуге Алик просмотрел список доверенных лиц Черномордина и сильно удивился политическому уму руководства маленького нефтяного города. В число доверенных лиц входила начальник Управления образования, депутат Сирова. «Хорошая пара получилась: вдохновитель казнокрадства плюс главный воспитатель и учитель, – сделал вывод Алик. – Вот нечистая чертовка! Опять бедных детей приплели. Все для детей, но и с детей спрос. Теперь Черномордина точно выберут». И он оказался прав. И не только в том, что Черномордина выберут…

СКАНДАЛ В РЕСТОРАНЕ

«Каждый получает, сколь выдержит»

Пока в маленьком нефтяном городе кипели большие политические страсти, в налоговой полиции, словно в благоденствующей волчьей стае, сокрытой от верхушечных ветров в глубинах таежного леса, шла самая обычная, размеренная жизнь. Семеныч успешно продвигал денежные аферы и кончал предприятия и предпринимателей. В холодильниках Тыренко не иссякали колбасы, сыры, мясо, фрукты, пожертвованные предпринимателями ради спасения бизнеса.

Как волки, изгнанные из стаи, не видят радости и обречены на гордое, но голодное одиночество, так Гриша, уличенный во взяточничестве, сидел в специализированной милицейской тюрьме и писал оптимистичные письма, от чтения которых на сердце ложилась безотчетная тоска, словно от отдаленного воя. Паша, опасаясь, как бы с ним не проделали то же, что с Гришей, уволился и покинул маленький нефтяной город навсегда. Кабановские боролись за места в налоговой полиции и строчили жалобы, правда, Кабановский-старший делал это на пенсионном отдыхе, куда его благополучно определил Семеныч. А забияка и балагур полицейский Братовняк продолжал куражиться…

Было опять около полуночи, когда из бесконечной черноты северного неба над рестораном «Юность комсомола» маленького нефтяного города выпало четыре звезды одновременно. Они живо вспыхнули и погасли, посыпав космической пылью крышу питейного заведения, под которой известный нам споенный квартет, в составе Братовняка, Мухана, Телкиной и Дойкиной, весело и сытно отдыхал. Они откушали модные жульены, традиционные столичные салаты, куриные котлетки по-киевски с начинкой из зелени и гарниром из картофеля фри, заливные из телячьего языка и семги, а также лососевые рулетики и блинчики с начинкой из красной икры. Все блюда уходили в телесные недра наших героев по пищеводам, как по водным горкам, с единственной разницей, что подталкивались они не хлорированной водой, а порциями водочки «Гжелка» и дорогого вина, изготовленного в Москве из воды, спирта, пищевой краски и виноградного концентрата, что, правда, большинство жителей маленького нефтяного города никак не ощущало.

Питие водки, как и любой вид спорта, требует тренированности, опыта, здоровья и телесных размеров. Тяжеловесный Братовняк выглядел менее пьяным, чем мелковатый Мухан, голова которого, едва удерживаясь на размякшей шее, регулярно устремлялась к тарелке. Спортсмену на финише многочасового марафона пот заливает глаза, усталость высасывает силы, но тот бежит. Зрение Мухана тоже давало сбои, но, когда он внезапно прозревал, то видел перед своим носом мелкие красные шарики икры, лохмотья разорванного блинчика, четыре угрожающих острия вилки, а потом сразу – лица собутыльников. Затем черноволосая голова Мухана опять устремлялась к тарелке. Телкина с Дойкиной ржали, обнажив в широко открытых ртах неровный ряд желтых от курения зубов.

– Мы ж с Муханом до сих пор под судом, на подписке о невыезде. А нам плевать на суды, их несколько раз переносили и еще перенесут, – сказал Братовняк. – Помните, как весной погуляли, киоск бомбанули да торгаша растрясли?

– Как не помнить?! – восхищенно произнесла Дойкина. – Вы, как медведи, рычали и, как белки, скакали. Давайте еще какой-нибудь магазинчик ограбим. Весело…

– Мухан сегодня напился, – обиженно пробубнил Братовняк. – Не годен.

– А я его пощекочу! – задорно заявила Телкина и потянулась к Мухану.

***

Щекотать Телкина умела. В маленьком нефтяном городе свой путь она прокладывала, как корабль передком рассекает волнующуюся могущественную стихию. Правда, стихия, преодолеваемая Телкиной в поисках хорошей жизни, в отличие от морей-океанов, волновалась уже слабо из-за агрессивных руководственных эмоций, переедания и перепивания. Расшевелить раздобревшее начальство, да так, что оно дало Телкиной квартиру и хорошую должность, потребовало от нее больших способностей. Вот только на пути к вершине обывательской жизни она заразилась гепатитом и теперь с большим удовольствием передавала эту заразу всем встречным мужчинам.

***

– Извините, пожалуйста, – раздалось рядом со столом. – Ресторан закрывается. Все разошлись. Вы последние.

Братовняк, Телкина и Дойкина повернули головы в сторону говора и обнаружили официанта, высокого и удивительно худого для работника ресторана. Он контрастно стоял возле стола в белой рубашке, черных брюках в подчеркнуто вежливом ожидании. Братовняк оглядел зал. В нем, как и на столах, было уныло и пустынно, только за стойкой бара весело поблескивали яркие ряды бутылок и сталь кофейного аппарата.

– Белый ворон, что ты вьешься… – вдруг затянул Мухан.

– Слышь, черно-белый, – обратился к официанту Братовняк, – иди на кухню и занимайся тарелками. Нет, погоди. Сбегай в бар, принеси еще бутылочку и закуски.

– Ресторан закрылся! Будьте добры, по домам! – потребовал черно-белый, приняв значительную позу.

– Мужик не понимает! – со смехом громко объявил Братовняк. – Не обслужишь, получишь щелчок в лоб или блюдцем!

– Милицию вызову! – пригрозил черно-белый.

– Считай, что вызвал! – рявкнул Братовняк, вскочил и сунул служебное удостоверение в лицо официанту. – Читай, читай. Из налоговой полиции я. Ты кому хамишь, гнида торговая? Ты кого обслуживать отказываешься? Бестолочь. Иди, делай, что говорят, пока я добрый.

Черно-белый попытался ускользнуть.

– Ку-у-уда-а-а? – спросил Братовняк, резво поймав официанта за ухо. – Бар в другой стороне, а теперь на штрафной круг за неудачную попытку…

Братовняк, держа официанта за ухо, протащил его вокруг себя, как метатели молота раскручивают снаряд, и отпустил в направлении бара, дав для ускорения пинок. Официант вернулся с «Гжелкой».

– Хорошо, – похвалил Братовняк. – Соображаешь! А теперь вместо тоста – новогоднее стихотворение. Меньше месяца осталось. Давай, давай, а то блюдцем или щелбан…

Со страху люди иногда удивительно преображаются. Выпавший за борт корабля пассажир плывет, ругая кружащих вокруг него акул, и спасается. Убегающий от полиции негр одним махом перепрыгивает высоченный забор и устанавливает неофициальный мировой рекорд. Официант никогда не читал стихи и тем более не сочинял, но на него снизошло просветление, словно в ресторанном зале разом зажглись все светильники, и он продекламировал:

Отзвучали хлопки из бутылок,

Свет гирлянд новогодних погас,

По квартире – остатки «дождинок»,

И иголки забились в палас.

Возле дома – погибшие елки,

В парке – хаос былой красоты,

От шампанского стынут осколки

И веселых хлопушек «стволы».

Праздник радостно встречен, и сделан

Первый шаг в наступившем году –

Тенью лег он на снеге на белом,

Что я светлого в новом… найду?

Знаю точно, что надо работать,

Не надеясь, что счастье придет,

Как приходит незванно суббота,

Как весною трава зацветет.

Надо жить, не надеясь на карты

И на роспись кофейных частиц,

Гороскопы и каверзы марта

И прогнозы печатных страниц.

С каждым мигом грядущего меньше,

Пусть сегодня почаще везет,

Чтоб на грани времен вновь с надеждой

Нам встречать наступающий год.

– Ты что несешь? Что несешь? – обратился Братовняк к официанту. – Праздник не начался, а ты хоронишь? Издеваешься, мерзавец? Кофейную гущу вспомнил! Лучше бы кофе принес…

Повинуясь искреннему внутреннему порыву, Братовняк схватил со стола тарелку и метнул в официанта. Тот уклонился, и тарелка попала в шею одному из гипсовых ангелочков, исполненных в форме мэра маленького нефтяного города, и срезала его головку. Головка упала и раскололась на мелкие кусочки. Внутри нее ничего особенного не оказалось – обычная белая пыль. Официант вообразил, что тарелка могла отсечь и его голову, перепугался больше прежнего и, переставляя длинные ноги, как ходули, то есть не сгибая в коленях, направился к кухне.

– Девчонки, хватай его, воспитывать будем! – крикнул Братовняк. – Не дайте уйти.

В это время Мухан мирно и бесполезно боролся с выпитым. Голова его лежала уже в тарелке прямо на остатках икры. Он больше не пел, а громко вздыхал и повторял только одну фразу:

– Ох, перебрал.

Мухана никто не слушал. Дойкина с Телкиной вскочили со стульев и, воинственно покручивая дамскими сумочками, как боевыми дубинками, отсекли путь на кухню. Братовняк, сделав зверскую рожу и растопырив руки, надвигался на официанта.

Черно-белый, склонившись, бегал между столами, словно солдат по неглубоким окопам. Братовняк не петлял. Он шел напрямик, переворачивая мешавшие столы и стулья, бросая в метавшегося официанта чем придется, но чаще всего – салфетницами и перечницами. Из кухни на сцену разрушения и разбоя поглядывали перепуганные розовощекие поварихи, со стороны входа – гробовщицкого вида гардеробщица. Они знали и не такое.

– Ох, перебрал! – уже голосил Мухан.

– На кухню только через нас! – задорно кричали Дойкина с Телкиной.

– Неси выпивку и обслуживай, падла! Не петляй, как заяц! – покрикивал Братовняк. – Я в детстве в бегущих котов камнями попадал с двух десятков метров. Ты ближе и крупнее. Ща солонкой в лоб! Научу уважать налоговую полицию…

Он тяжеловесно шел за увертывающимся от летящей посуды официантом и, как фанатичный китаец времен даманского конфликта, размахивал зажатым в левой руке удостоверением…

***

Утром следующего дня шокированный происшедшим Семеныч отчитывал Братовняка, как добрый отец шаловливого дитятку:

– Ты же полицейский, здоровый полицейский, а ведешь себя как работяга обычный! Мы тебя после ограбления киоска повысили в звании. Со старшего лейтенанта до капитана подняли, а ты…

– А что не обслуживают? Горбатишься тут на работе, налоги выбиваешь с барыг всяких, чтобы учителя и врачи могли спокойно жить, а героям выпить не дают, – оправдывался Братовняк.

– Мы ж не на публике, помолчал бы. Иди в ресторан, я договорился. Заплатишь за побитую посуду, извинишься перед официантом, и инцидент исчерпан, – сказал Семеныч.

– Анатолий Семенович, он же, падла, уважения к погонам не проявил, – напомнил Братовняк. – Он бы и вам не налил…

– Черт с ним, с официантом. Незаметно надо, чтобы работать спокойно, а ты из-за копеечных конфликтов готов миллионы угробить, – принялся объяснять Семеныч.

– Какие миллионы? – заинтересовался Братовняк.

– Я к слову, – ответил Семеныч. – Все. Иди в ресторан…

Разбитые чашки Братовняк оплатил, но, выйдя из ресторана, повернулся и плюнул на закрывшуюся дверь четыре раза. Слюна, падающими звездами полетела на сталь.

– За каждого, – сказал Братовняк и пошел восвояси, раздумывая о том, что падающие звезды и есть плевки Вселенной…».

Но не Братовняк был самой скандальной фигурой маленького нефтяного города, и не Алик, и не Хамовский, а неказистая, полуглухая – но, надень ей стальную каску стала бы похожа на толстомордого упрямого воина – женщина по фамилии Харева – директриса самого обычного детского сада с рыбьим названием «Муксун». Для того чтобы рассказать о ней, придется вернуть повествование на несколько лет назад.

ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ ПО-СЕВЕРНОМУ

«Прикрываясь детьми, можно победить многих»

Коренастая и энергичная грубиянка Харева парадоксально директорствовала в детском саду, ходила со слуховым аппаратом, производя обманчивое впечатление слабого инвалида, но была отчаянной и настойчивой скандалисткой и с подчиненными ладила по методу Хамовского, не стесняясь детей. Ее выгоняли с работы за то, что она на бюджетные деньги своего детского сада закупала товар, который продавала и наживалась, ее выгоняли с работы по подозрению в сумасшествии, а как иначе классифицировать изощренную ругань из уст детсадовского работника, но она выжила на ниве частного предпринимательства, хорошо поторговала, при этом получая пособие по безработице, и, проявив завидное упорство, восстановилась через полтора года на прежней должности, сорвав денежный куш из причитавшихся ей за указанные полтора года заработных плат. Нефтяной городок был небольшим – это достижение быстро распространилось в умах, и Харева стала пользоваться уважением.

***

Двигатель если не всего, то очень многого – деньги. Харева любила их, иначе не приехала бы на Крайний Север, но зарплаты директора детского сада ей не хватало. Она пробилась в Совет народных депутатов, предводимый знакомым нам Сапой.

Маленький нефтяной город строили из чего придется. Железобетонные плиты на Крайний Север возили из Украины, деревянные дома набивали, как дешевые китайские пуховики, вредоносным утеплителем, содержащим фенол. Жители деревянных домов страдали от аллергии, болели, но не знали причину. Руководство города знало, но молчало, поскольку боялось последствий.

Дикий конь народного гнева может и копытом между глаз. Запрыгнуть на спину этого коня, поехать в нужном направлении, направить его копыто в противную физиономию – искусство сложное, но Харева им интуитивно обладала. На каждом подъезде она наклеила листовку со своей избирательной программой, где подробно написала о содержании фенола и, ссылаясь на официальные документы, объяснила, что проживание в домах на ее избирательном участке – это медленная смерть, но куда более быстрая, чем обычная.

– Помогите, милые, сколь можно издеваться! – запричитал обретший знание народ.

– Я всех спасу, выведу из негодных квартир в добротные! – сказала Харева, как Моисей народу израильскому…

– Они обязаны о вас заботиться! – вскрикивала она на собраниях, указывая перстом в предполагаемом направлении, где высиживали в креслах городские властители…

На человека, обозначившего проблему, некоторое время смотрят, как на спасителя. Так Харева стала депутатом, что ей по большому счету нужно не было, поскольку депутат маленького нефтяного города никаких денег за депутатство не получал. Это была почетная добровольная общественная работа, что Харевой было противно по сути, но у нее был план. После выборов она пошла по квартирам своих избирателей.

– Сдавайте деньги, люди добрые, – просила Харева, как можно добродушнее улыбаясь. – Вы меня избрали для выполнения почетной миссии вашего переселения, теперь надо лететь в Москву, чтобы хлопотать. Документы отвезти да по министерствам пробежаться. Денег у меня нет, а Москва деньги любит более других.

Улыбка Харевой походила на звериный оскал, но то, что депутат, тем более женщина, тем более директор детского сада, ходила по квартирам, сбивая каблуки на благо народа, не могло не вызвать доверчивый душевный отклик в сердцах непуганых людей, сообщество которых и представляли тогда северяне. Это где-то в больших городах на юге уже вовсю орудовали наперсточники и прочие жулики, создавались и лопались липовые банки, а на Севере будто замерзло царство социализма. В общем, просьбу Харевой люди встречали, если не с радостью от предчувствия, что о них позаботятся, то с пониманием.

– Много ли надо? – спрашивали ее.

– Все, что в заначках да копилках. Не скупитесь. Скупые в феноле останутся, – объясняла Харева.

Рубли – все, что надо – так и полетели в руки Харевой…

Она собрала, сколь смогла, и затихла, думая, что забудется. «Работу в кабинетах власти сложно проследить, – размышляла она. – Скажу, что летала, давала взятки, умоляла, но не получилось, старалась, но власть глуха. Это обычное явление – мне поверят. А деньги оставлю у себя. Пригодятся». Но случилось непредвиденное: маленький нефтяной город посетил Генерал. И его речи отличались от слов Харевой.

– Вопрос о феноле, о вредности утеплителя деревянных домов мог поднять только некомпетентный человек, – неподражаемо правдиво врал Генерал, стремясь остудить страсти. – Во всех предметах обихода есть фенол. Везде есть вредность. Даже жить вредно – все умирают от жизни. Поэтому отселять жителей фенольных домов нет необходимости…

Сила удара любого аргумента, документа, доказательства определяется высотой социальной ступени, откуда они сброшены, или претензией на оную. Поэтому все правдивые, аргументированные мотивы деньголюбивой Харевой убила обыкновенная амбициозная ложь Генерала.

Народ стучался в дверь к Харевой, требовал возвратить деньги, а из-за двери доносилось:

– Я фигура неприкосновенная, идите вы…

Народ писал бумаги об отзыве Харевой, но депутаты не обращали на них внимания, потому как фенол действительно был, а деньги… Депутаты поверили, что Харева старалась, но Москва ненасытна. Дело замяли и замолчали.

Первое время Харева не появлялась лишний раз на улице: только в детский сад и обратно. Но вскоре страсти улеглись сами собой. Жители фенольных домов самовольно заселились в только сданный строителями пятиэтажный дом…

Харева опять задумалась о приработке и принялась ссужать знакомым деньги под проценты. Отдавали проценты не все и не сразу, тогда Харева шла по знакомому адресу и требовала без снисхождения и жалости, а иногда прибегала к насилию…

– Срок вышел, – без предисловий напомнила Харева, зайдя в квартиру знакомца Новоселова, самого обычного робкого скромного человечка, каковых очень много.

Что можно предпринять против знакомой женщины, которая чинит неприятности? Она уже зашла в квартиру и явно не несла доброго, но за шиворот же не схватишь, как пацана, и не станешь грубить, как с мужиком, тем более если должен. Новоселов растерялся, он понимал, что Харева пришла за деньгами, а денег у него не было.

– Ты бы хоть ноги вытерла, в зал заходя, – попросил он.

– За деньги, взятые у меня, сам вытрешь, – ответила Харева, присаживаясь на диван и поворачивая ухо со слуховым аппаратом в сторону, откуда должен был донестись ответ.

– Подожди немного, – попросил Новоселов. – Вот-вот…

– Вот-вот не положишь в рот, – отрезала Харева. – Гони долг и проценты. Вон сколь дома у тебя добра. Накупил вперед, чем мне отдать.

– Это старое…

– Какое старое? Этикетки не оторваны, а телевизора у тебя не было, когда в прошлый раз заходила, – грозно упрекнула Харева.

Действительно рядом с балконом стоял новый телевизор, а открытая дверь плательного шкафа выставляла на обозрение стопки белья, из которых торчали этикетки. Таково было веяние времени: вещи закупали помногу, майки, трусы, рубашки, носки, чтобы и детям, и внукам на случай, если в магазине исчезнет. Харева вскочила с дивана, подошла к белью и стала рассматривать.

– Ты куда лезешь?! – возмутился Новоселов. – Все впрок…

– Я депутат Совета, куда хочу – туда и лезу, – выкрикнула Харева. – У меня неприкасаемость. Не трогай – посадят. А твои вещи – мои в принципе…

Харева принялась шарить в выдвижных ящичках, где обычно хранятся деньги.

– Где бабульки? – сердито спросила она.

– Как твои вещи?! – оторопело вопросил Новоселов, не слыша последнего вопроса.

– Тут все мое! – крикнула Харева, войдя в раж и потрясая найденной бумажной деньгой самого большого номинала. – Утаить хотел?!

Новоселов вцепился в руки депутата Совета.

– Так нельзя! – завопил он. – Отдай!

– Полай! – предложила Харева. – Ручки, рученьки, рученки убери! Я неприкосновенная!

Новоселов не отставал. Харева протянула свободную руку к его животу и сильно ущипнула с прокруткой. Когда она отпустила кожу Новоселова, та звонко щелкнула, как тугая перетянутая резина. Новоселов охнул от боли.

– Руки по швам! – командным голосом крикнула Харева. – Учить буду за нападение на депутата!

Новоселов еще с армии боялся начальственных окриков и вытянулся в струну. Это собственную жену он мог гонять по квартире, благо ее не было дома, и она не видела его позора, а чужую женщину, депутата… Харева схватила Новоселова за нос, сдавила его и стала выкручивать. Новоселов забеспокоился.

– Стоять ровно и не брыкаться, я неприкосновенная! – начальственно крикнула Харева. – Не оторву, поучу! Про сливы слышал?

Новоселов знал, что такое сливы, он понимал, что его нос вскоре примет их цвет, но покорно стоял…