Читать книгу: «Ефросинья», страница 6
– Ты ради крупы и муки за него готова выйти? А как же любовь?– удивлено уставилась Мариша на Фросю.
– Нет её. И да выйду, раз моей семье так будет лучше, – опустив глаза, ответила твердо та.
Мариша отступила от неё, осуждающе посмотрела:
– Как это "нет"? А у меня, что с Федором? У нас-то любовь! Самая настоящая любовь!
– Вам повезло, а мне нет,– ответила тихо Фрося и отвернулась,– у каждого своя судьба, Мариш.
– Судьба? Мы сами вершим свою судьбу!
– Ничего подобного. Ох, Мариш, давай не будем об этом. Я все уже решила.
– Но ведь ты пожалеешь?!– Мариша удивленными глазами смотрела на подругу – Ты же понимаешь, что выйдя за этого Лариона, мы не сможем общаться? Да что ты вообще сможешь в браке с ним? Ведь он коммунист только на бумаге, а сам тайком в церковь ходит, и свечки ставит за здравия и за упокой! Небось, уже и свадьбу наметил? Когда? Осенью? Зимой?
– В сентябре…– тихо ответила Фрося.
– Фрося, да что ты с собой делаешь?! Ты же пожалеешь! Да посмотри на наших матерей! Они в свои сорок как старухи выглядят, а про любовь даже и не мечтали! Всю жизнь как лошадь упаханные, да любимо битые, нашими отцами! Да разве это жизнь?! Каторга!
Фрося закрыла лицо руками, но она не плакала, просто было не выносимо слушать правду.
– Я все это понимаю, но я уже дала согласие. Пути назад нет, Мариш.
– Всегда есть!
Фрося отошла к забору и, подперев его плечом, продолжила:
– Нет, Мариш, я не могу отказаться, я уже согласие дала. А тебя я искренне поздравляю. У тебя все сложиться.
Мариша и Фрося еще с минуту стояли и молчали. Потом Мариша развернулась и пошла прочь. Фрося смотрела ей вслед, смотрела и плакала. Домой она вернулась вся красная, опухшая, что не смогла этого не заметить мать. Она подошла поближе, внимательно посмотрела на неё:
– Куда это ты ходила?
Фрося села на лавку и вытерев со щеки слезы, ответила:
– Мариша приходила. Больше не придет.
– И ты из-за этого ревешь?
– И из-за этого тоже.
Больше Фрося ничего не сказала, сидела на лавке еще с пять минут, потом встала и вышла в огород поливать грядки.
Через неделю жара немного спала и пошли долгожданные летние дожди. Все жители города были в предвкушении грибной охоты. А пока все жили своей привычной жизнью. Фросю все так же провожал с работы Ларион. Тамара помогала по хозяйству и успевала сбегать к Петрушевым, доила у них корову и чистила свинарник, за это ей выдавали каждую неделю немного крупы и муки. Илья каждый день пропадал на организационно-общественных работах: то спектакль какой репетируют для малограмотного народа, то на митинг уходит, то за бесплатно помогают каким-нибудь инвалидам, пришедшие с войны, по хозяйству. Степанида тоже крутилась как белка в колесе и дома и на огороде, но больше всего её занимали мысли, где достать бы средств на Фросину свадьбу.
Все шло своим чередом и все были поглощены своими заботами, пока в одно дождливое утро прямо домой не принесли конверт. Передали лично в руки Степаниде и поспешно ушли, оставив женщину наедине с загадочным предметом. В доме уже на тот момент никого не было, все разбежались по своим делам, поэтому Степанида, не отрывая глаз от конверта, прошла к столу, села за него и, взяв в руки нож, стала аккуратно его раскрывать. Из конверта со звонким грохотом выпал желтоватый круглый предмет, укатив под стол. Степанида отложила конверт, с трудом залезла под стол и, нащупав рукой что-то круглое, села обратно на табурет. В раскрытой ладони она попыталась рассмотреть, что это. Этим предметом оказалась пуговица с выгравированным двуглавым орлом. На вес она показалась совсем не легкой и Степанида вслух сама себя спросила:
– Золотая что ли?
Степанида аккуратно отложила пуговицу в сторону, сердце её забилось громче и быстрее. Она вытащила из конверта несколько писем, обмотанных бечевкой, но её заинтересовало другое письмо, лежавшее, как будто отдельно от всех и почерк отличался от других. Степанида осторожно раскрыла его и ахнула, оно было написано женской рукой! Руки задрожали, но сделав вздох, женщина принялась читать. Раньше все письма читали ей либо муж, либо дети, а сама она умела читать только по слогам, но сейчас она не могла никого ждать.
"Здравствуйте, уважаемая Степанида Афанасьевна…": начала читать Степанида и в груди что-то сжалось. " Здравствуйте, уважаемая Степанида Афанасьевна. Пишу вам письмо уже в десятый раз и не отправляю. Разрываю и жгу. Но это я все же, наверное, отправлю. Заранее прошу вас, не проклинайте меня, я такая же женщина, как и вы. Мне трудно писать, мои слова пляшут, а текст совсем не строиться, как подобает в историю, которую я хотела бы вам рассказать. Это история моей любви к вашему мужу. К любимому Захару, которого больше с нами нет…"– пальцы Степаниды как будто ослабли, и она выронила на стол письмо. Уставившись в него, она пыталась понять, явь ли это или сон. Её тело все задрожало как от холода в безумной тряске, а в глазах заплясали белые пятна. Собрав все свои силы, она дрожащими пальцами снова взяла письмо и продолжила читать:"… К любимому Захару, которого больше с нами нет. Но, я начну по порядку, Степанида Афанасьевна. Меня зовут Наталья Алексеевна Силагина, я работала в школе и рано стала вдовой. Тогда еще первый раз, но об этом не будем. Это было ночью. До этого шли бои. Шли уже неделю. Мой дом был крайний на селе и тогда, ночью, они постучали в мои окна. Я не хотела открывать, но они мне угрожали, что сожгут и я открыла. В дом занесли раненого его, Захара. Я точно знаю, что именно тогда я его и полюбила, с первого взгляда, с первого вздоха. Я ухаживала за ним, готовила ему, стирала и гладила, помогала принять баню, я прятала его в подполе, когда на селе искали коммунистов. Я молилась за него. Я была счастлива весь тот месяц. Я не знала до этого такого нежного чувства. Но потом он ушел, ушел дальше бить врага. Я его ждала, и знаете, он пришел, пришел ровно через шесть месяцев. Мы были так счастливы, как дети. Мы жили как муж и жена. Мы даже вместе выходили в народ и не стеснялись этого. Он называл меня Таточкой. И да, он рассказывал мне про вас, про детей, про ваш дом. Он меня посвятил в вашу историю знакомства, и да я знаю, что он вас никогда не любил. Я вас презираю и горжусь вами одновременно. Вы для меня великая женщина. А я не могла жить без него, не смогла. Я уехала тогда с ним, на фронт, на самую передовую. Я не могла иначе, не могла без него. Я работала санитаркой, кухаркой, прачкой и всем кем была нужна там. Не презирайте меня, пожалуйста. Я его любила и люблю. До конца своей жизни буду любить. Степанида, прошу вас, поймите все правильно и простите его и меня, если сможете. Мне сложно писать, я залила слезами это письмо, но я допишу, простите меня за это. Степанида, наш Захар погиб героем в бою, сорвав перед смертью с белогвардейца эту проклятую пуговицу. Он сжал её в руке и выпустил только, когда дух покинул его тело. Это было в конце апреля этого года. Господи, я не могу это вспоминать. Он был весь в крови, на нем не было живого места. Похоронила я его на местном кладбище. Господи, как же это трудно, дай мне сил. Но бог был ко мне милостив, я родила через неделю прекрасную дочь. Я назвала её в вашу честь. Я назвала её Степанидой. Надеюсь, она станет такой же сильной и мудрой женщиной, как и вы.
Степанида, я, наконец-то отправляю вам это письмо и эту проклятую пуговицу. Пусть вы и ваши дети знают, что Захар не был трусом, он пал героем. Вместе с этим отправляю и его письма, которые он вам так и не отправил.
Простите меня и Захара, Степанида.
С уважением, Наталья Алексеевна Силагина"
Степанида положила дрожащими руками письмо на стол, а сама попыталась встать, но в глазах все потемнело и она чуть, было, не рухнув на пол, упала обратно на табурет. Около часа она просто сидела и смотрела в одну точку. Внутри была пустота, тьма и внутри в груди все жгло огнем. Больше Степанида ничего не слышала и не чувствовала. Наконец-то встав, она еле добралась до кровати и, упав на неё, лежала, уставившись в стену до самого прихода Фроси.
Ефросинья ворвалась в дом неожиданно как вихрь, счастливая с кофтой в руках, свернутой в форме узелка.
– Матушка! У нас за столовой на полянке опят выросло видимо не видимо. Так нас всех работниц туда отправили, собрать, а я и нам собрала. Сейчас помою, и пожарим картошку с грибами. Вот Тома и Илюша обрадуются. Матушка, ты меня слышишь?
Фрося положила кофту на стол и увидела конверт и письма. Взяв в руки письмо, она снова обратилась к матери:
– Матушка, это от кого? Матушка, вы меня слышите?
Степанида громко вздохнула, но ничего не ответила. Тогда Фрося села за стол и стала читать письмо. У неё затряслись руки и похолодело все внутри и, дочитав его до конца, она снова повернулась к матери и обратилась:
– Как так, матушка? За что он с нами так? Чем мы это заслужили? И эта мерзкая женщина смела еще такое писать!
– Фрося, – вдруг подала голос Степанида, – сожги это поганое письмо.
Фрося встала медленно из-за стола, взяла дрожащими пальцами за край письмо и пошла к печке. Пока она пыталась разжечь огонь, мать резко приподнялась на локтях и крикнула:
– Стой! Стой! Оставь его! Я его сама спрячу! Отдай его мне!
Фрося послушно подошла к матери и отдала ей прямо в руки:
– Матушка, да ведь она врет. Поганая, бабенка, какая. От злости и зависти написала! Не верь ты ей!
– Сама разберусь. А Тамаре с Ильей ничего не говори про это письмо. Поняла?
Фрося стояла, сжав губы, и молчала.
– Ты поняла?– повторила вопрос мать.
– Да, матушка.
– И к Пелагее сходить надо. Просила она меня очень. Ох, не переживет она таких новостей. Ты вот что, доченька, дай мне отлежаться сегодня. Сил нет. Сама приготовь ужин. А я уж завтра все сама им расскажу, что отца их больше нет, и к Пелагее сама схожу.
На следующее утро на дом как будто упала непроницаемая тьма. Все ревели, скорбели, а Степанида, вытерев слезы, все-таки решилась пойти к Пелагее, а потом и к Глаше.
Пелагея жила в доме сына с невесткой и пятью внуками на четыре комнаты. Дом был большой, просторный, с большим крыльцом, со светёлкой, с садом и огородом, да большими хозяйственными постройками. Сын женился поздно, поэтому все пять внуков были не старше десяти лет. Сама Степанида пришла в этот дом всего лишь второй раз в жизни. Её все в нем удивляло: сад с яблонями и вишнями, занавески на окнах и цветы в горшках на подоконниках, красивая новая резная мебель, большое зеркало в раме и два красивых дивана в гостиной. Войдя в дом, она только и рассматривала все великолепие, пока её не окликнула сама Пелагея. Она подозвала её к столу и стала ждать, пока Степанида заговорит.
– Ну,– нетерпеливо начала Пелагея, сев, напротив за стол – Не молчать же ты пришла, Степанида?
Но Степанида не могла ничего вымолвить и просто села за стол на красивый стул с мягкой спинкой. Она вздохнула, посмотрела, зачем то на фотокарточки семьи на стенах и начала:
– Письмо мне пришло, Пелагея.
– Какое письмо? От кого?– а у самой в глазах тревога, но голос держит строгий.
– Пелагея…Про Захара мне написали.
– Не тяни кота за хвост, говори уже.– Пелагея начала злиться и стукнула тростью об пол.
– Погиб он,– сказала резко Степанида, и ей как будто вдруг стало легче – В бою погиб.
В глазах Пелагеи вдруг появилось сомнение, которое быстро сменилось отчаянием, и она отвернулась в сторону окна, закрыв плотно глаза.
– Врешь! – вдруг вскрикнула она и снова стукнула тростью об пол – Врешь! Мне сон на пасху был! Жив он! Жив!
Старуха с трудом встала со стула и снова принялась кричать:
– Врешь, Степанида! Врешь! Жив мой крестник! Знаю! Жив!
– Пелагея, вот те крест, погиб, – Степанида стала поспешно креститься – И мне плохо, ведь надежда была у меня. А теперь нет её. И у детей её нет. Сами мы по себе теперь. Ну что же это такое? За что ты на меня наговариваешь? За что?
Пелагея громко дыша, промолчала и ушла в свою комнату. Степанида осталась одна с молчаливой невесткой Пелагеи. Та смотрела на неё с жалостью, а потом вовсе проводила её за ворота, пообещав, что их семья обязательно поможет с поминками.
До Глаши Степанида шла, не поднимая головы. Для неё все, что вокруг сейчас не существовало. У дома Рысковых её встретила Аглая с вечно злыми глазами и резким голосом. Если бы не Глаша, которая во время выскочила из палисадника, то Степанида бы просто ушла. Глаша, загоревшая от работы, обняла мать и, почуяв неладное, отвела её на скамейку. Они сидели, молча, какое время, пока Степанида не решилась:
– Глаша, доченька, беда у нас.
– Что случилось, мама?– испуганно спросила Глаша.
– Твой отец погиб.
Глашу как будто ударили обухом по голове. Она сидела ошеломленная, дыхание перехватило, в горле пересохло, как у странника в пустыне. Её накрыло чувство отчаяния, жалости и вины. Она сидела на скамейке рядом с матерью и не могла вымолвить и слова. Из глаз потекли дорожкой слезы по щекам, она всхлипнула, но дыхания опять как будто перехватило.
– Ничего, доченька, поплачь,– успокаивала её мать,– Я вот не могу. Слез что ли больше нету…А ты плач.
Степанида положила голову Глаши к себе на колени и стала гладить её по волосам. Она испытывала сейчас чувство жалости к дочери, которая искренне скорбела об своем отце. Она же, Степанида, испытывала к Захару только ненависть. Он её предал. Как ей простить его? У неё даже слез нет. Только жжет в груди сильно и сжимается нутро от чувства стыда к себе и злости.
Через три дня в доме устроили поминки. Народу пришло много, большинство приходили ради еды, чтобы хоть тут принять горячую пищу. Были и знакомые и родственники и просто бродяги. Была и Пелагея с невесткой и внуками. Зря за неё беспокоилась Степанида, старушка была живее живых и уходить на тот свет от потрясений не собиралась. К вечеру Степанида уставшая от соболезнований людей, села на кровать и смотрела на карточку сына. У неё гудели ноги, болела спина, но об этом она сейчас не думала. Глаша и Фрося еще мыли посуду у печки в чугунке, пока она думала, как теперь жить дальше. Ну, выдаст она Фросю замуж, а Тамару и Илью все равно как то надо подымать. Слезы так и не проступили, не почувствовала она жалости к Захару. Она была глубоко несчастна. Ей наплевать на ту женщину, ей было жаль себя. Она была несчастна и сейчас и тогда.
Глава 7.
Свадьбу Фроси и Лариона с сентября перенесли на середину октября. Народу было много, гуляли три дня. Молодые не только расписались в современном загсе, но и ради матерей обвенчались в церкви. Платье для Фроси взяли на прокат в ателье Морозовых, а туфельки одолжили у невестки Пелагеи. Даже фотокарточку сделали в фотоателье у еврея Гофмана. На той карточке Фрося получилась грустной и стояла на ней отстраненно, как будто и не с мужем. Стол для этого времени состряпали очень даже приличный: и гуси жаренные, поросенок с кашей, пироги с грибами, пироги с ливером, пироги с рыбой, ватрушки, курник, студень, рыба фаршированная, колбаса кровяная, пельмени мясные да остальной закуски полные столы. Три дня в доме Сладковых гремела гармонь, звенела посуда, сотрясались потолки и пол от пляса и пели песни до утра, били и посуду и били друг друга трое молодца, а потом пришло время опохмеляться и наводить порядок после гостей. Сама Фрося, стиснув зубы, терпела все это торжество, которое ей было противно. Ей казалось, будто её продают, как корову, Лариону, а не замуж выдают. Оттого и слезы текли её без конца, а гости, в особенности старухи, кричали, что это к долгому и счастливому браку. Все были счастливы, все родственники, но не Фрося.
А сама свадьба даже очень удалась и это благодаря Лариону, который без продыху ходил работать и днем и ночью и по выходным, не забывая еще и будущую жену до дома проводить. Скопил почти все на свадьбу сам. В доме постель для молодой жены даже отделил шкафом и натянул занавеску, чтобы Фрося не смущалась присутствия его матери.
Все в доме Сладковых было Фросе непривычно и враждебно. Она до сих пор не могла привыкнуть к новой фамилии и к своему мужу. Ларион был же ласков, пытался ей угодить, всякий раз просил мать не нагружать её работой. Марфа же невзлюбила невестку, смотрела косо, молчала либо ворчала в её присутствии. Фрося пыталась не вступать с ней в конфликт и делала все молча, как полагается невестке, либо уходила к себе за занавеску и, вздыхая, смотрела в окно, откуда отрывался великолепный вид противоположного берега.
Но не только Ларион зарабатывал на свадьбу, свою лепту внесла и Степанида. Она, отбросив все свои страхи, снова стала торговать. Вместе с Тамарой ходила за грибами и на следующий день шла на стихийный рынок, который образовался на пересечении Конной и Базарной улицы. Среди двухэтажных деревянных и каменных домов ходило много народу разного типа и многие, нет да нет, подходили к торгашам, рассматривали товар и даже покупали. Теперь Степанида была осторожней и каждый раз выглядывала беспризорных мальчишек в толпе, чтобы вовремя спрятать деньги. Даже после свадьбы дочери, она продолжила ходить на рынок продавать или обменивать овощи на крупу, либо пекла постные лепешки и шла на вокзал, на ночной поезд и продавала всё оголодавшим пассажирам.
На дворе уже наступил декабрь, и многое стремительно менялось. Глаша ждала ребенка и должна была родить уже в марте следующего года. Илюша теперь везде таскал с собой ту самую пуговицу, показывая всем её желающим и рассказывая, какой его отец герой. Тамара же замкнулась в себе, редко разговаривает, все скучает по отцу и неохотно ходит к Петрушевым, часто прогуливая работу.
Фрося так же по утрам уходила на работу, но вставала она еще раньше, чем до замужества, чтобы успеть покормить скотину, подоить корову и поставить самовар. Марфа же обязательно её в чем-то упрекнет, а Ларион вежливо попросит всех сесть за стол и молча, попить вместе чаю перед работой. Домой теперь возвращаться не хотелось. Ефросинья каждый раз искала повод задержаться на работе, например, помочь уборщице помыть полы или крыльцо либо помогала пересчитать ложки и миски, чтобы все были на месте. Она нарочно шла медленно и в круговую, чтобы поменьше побыть дома. Фрося все мечтала, что придет такой день, когда дом Сладковых и её муж станет ей родными, привычными, но пока он не наступал. С Маришей они виделись в последний раз на её свадьбе, тайком, попрощались и больше она её не видела. Это еще больше топило её в море печали и безнадежности. На работе все женщины удивлялись, почему Фрося не летает от счастья, ведь замуж вышла не за калеку, не за старого, а за относительно здорового молодого мужчину! За глаза её обсуждали, называли её не благодарной. Они вон: кто вдовы, кто с инвалидами живут, а то и пьяницами, которые все пропивают и бьют всю семью, а ей достался Ларион! Не честно! Только уборщица баба Надя понимала молодую женщину и говорила ей: "Терпи. Жизнь все расставит по полочкам. А ты терпи". И она терпела.
Больше всего она хотела сейчас потяжелеть, родить ребенка, чтобы в её жизни появился хоть какой-то свет. Но пока изменений внутри себя не чувствовала, да и супружеский долг отдавала, сжав зубы, терпя и мечтая чтобы все это быстрее закончилось. "Неужели все так живут?": иногда думала она, глядя в окно на противоположный берег: " Неужели вся жизнь пройдет так? Без радости? Без любви? Зачем тогда жить?".
Она даже не заметила, как пролетел декабрь и вступил в свои права новый 1922 год. На дворе был мороз такой, что воздух мерзнет и жгет не прикрытое лицо, а вокруг все белым бело.
Ефросинья в тот день была выходная на работе и утром она вышла на крыльцо, чтобы веничком вымести напорошенный снег. Она старательно его мела до обледеневшего дерева, что не заметила, как из коровника вышла Марфа.
– Ах ты, сучка, корову мою отравила! Тварь ты, поганая!
Марфа, держа в руках вожжи, накинулась с этими словами на Фросю и стала стегать ими. Фрося от неожиданности, прикрывая лицо руками, не удержалась и свалилась вниз с крыльца, больно ударившись боком о заледеневшую дорожку. Боль так сильно разрослась, что перехватывало дыхание, и она не могла вначале даже двигаться, а Марфа, как будто не заметила падения, все стегала её вожжами и кричала, как бесноватая. Фрося все же встала на четвереньки и пыталась уползти, как животное, от сбесившейся свекрови. Эту дикую картину увидел Ларион, который выбежал из дома на крик матери. Он кинулся к ней, вырвал вожжи из рук.
– Мама, что случилось? Что вы творите?
Он кинул вожжи в снег, а сам схватил мать за руки, которыми она попыталась колотить его жену, и легонько встряхнул.
– Мама, да что случилось?
– Сучка твоя корову нашу отравила!, – с этими слова она осела на снег и завыла.
Ларион, не замечая, Фроси, бросился в коровник, где на вычищенном дощатом полу лежала корова с выпученными глазами и с трудом громко дыша. По сердце его это зрелище резануло, жалость к скотине к горлу подступила. Он вышел, помог матери встать со снега, потом попытался поднять Фросю, но та отбивалась от его рук и Ларион плюнул на это дело.
– Не виновата Фрося. Трава, какая-то в сене была несъедобная, а может и болезнь. За ветеринаром надо бы сходить. Вы в дом обе идите, и больше не деритесь, а я за ним сам схожу.
Фрося медленно встала, посмотрела в сторону уходящего мужа, а потом на свекровь.
– Ну, чего уставилась? – дерзко спросила Марфа её,– Иди дров из дровника принеси. Тут я еще хозяйка.
Лариона не было около двух часов, а пришел он с еле державшимся на своих ногах, единственным ветеринаром в городе – Семеном Константиновичем Вишняковым. Тот, принял чарочку от Марфы, поплелся в коровник, открыл свой чемоданчик и начал "колдовать" над коровой. Фросю туда не пустили, чтобы не мешалась, и она все это время сидела на своей кровати и смотрела в замершее окно. Обида и несправедливость заполняли её с головой, а тело все жгло от ударов вожжами. Хотелось прямо сейчас пойти к реке и нырнуть в прорубь, где бабы полощут белье, и всё, всё закончить одним разом.
Из темных и липких мыслей её выдернули голоса в сенях. В дом заходили Ларион и Марфа. Голоса их были радостные, веселые. Они громко отряхивали снег с одежды и с обуви, оставляя после себя небольшие лужицы на полу.
– Ну вот,– начал весело Ларион, – А вы боялись, мама. Вылечил! Поставил на ноги нашу Рыжуху! А ты на женку мою наговорила, да и побила не за что.
– Ничего, послушнее будет,– сухо ответила Марфа.
Ком в горло подступил Ефросинье, слезы потекли и глаз и она, упав на подушку лицо вниз, зарыдала.
– Ну что ты, Фрось, – вошел за занавеску Ларион и ласково заговорил с ней, – все уже решилось. Тебе бы радоваться, а ты тут море развела. Дурочка, ты еще у меня маленькая. Ничего, пройдет. Завтра Рождество, надо в мире жить. Ты полежи, а потом матери помоги, все-таки канун Рождества сегодня, день такой важный.
И Фрося, полежав еще с получаса, все-таки встала с постели и без эмоций, делала все, что ей велели. Ларион же отправился на базар, в надежде еще успеть, что-нибудь купить к Рождеству. Ему на встречу попадались уже везшие на санках туши свиней из мясных рядов, несущие вязанки баранок, калачей, а в витринах лавок стояли наполовину пустые горки с колбасой и копченой рыбой.
Канун Рождества – был любимым днем Фроси в детстве. Он был каким-то особенным волшебным, уютным. В её семье в этот день никто не ел и не пил, пока на небе не появлялась первая звезда. Поэтому маленькая Фрося с наступлением сумерек, постоянно выбегала во двор и высматривала в небе яркую звезду и если она виднелась, то с торжественными криками забегала в избу, сообщала всем что пора принимать пищу. В такой день Степанида всегда готовила пшеничную белую кашу с медом, её они ели после утреннего возвращения с церкви, а потом уже ждали первой звезды, чтобы сесть за праздничный стол. Ах, уж этот праздничный стол. Каких только не было кушаний: и щи с мясом жирные, и жареный поросенок, студень и пироги с ливером, с мясом, с изюмом и покупной мармелад, пряники в глазури, баранки… А на подоконнике, почему то, всегда горела свечка на маленьком подсвечнике, и от этого все казалось, каким-то не реально сказочным. Как же было тогда хорошо, ведь в этот день она, Фрося, всегда ждала только самого лучшего и мечтала только о хорошем. Во что же этот день превратился сейчас?
Марфа сегодня в церковь не ходила, но белую кашу с медом сготовила. Ели молча её, как будто их кто-то заставлял через силу, а потом стали ставить пироги в печь к праздничному столу. Но в доме не было праздничного настроения, а наоборот, все подавляло, все было напряженно, как будто били разряды молний в воздухе. Пироги сегодня будут с морковью и с капустой, ватрушек немного, а с базара Ларион принес замороженных лещей и вязанку баранок, это все что ему досталось. Марфа стала жарить рыбу, а к столу уже были готовы мясные щи и студень.
– Скромный стол, – оправдывался Ларион, – Но и время сейчас не легкое, за корову тоже пришлось из кубышки копеечку достать. Не разгуляешься, а что делать. Потерпим. Бог терпел и нам велел.
– Вот правильно, сынок,– поддерживала его Марфа, – Бог терпел и нам велел. Не голодаем, как некоторые, и на том спасибо.
Фрося, молча, выполняла свою домашнюю работу, стараясь не реагировать на речи свекрови и мужа. Ей хотелось прямо сейчас сбежать к себе домой, но понимала, что мать погонит её обратно, как когда то её сестру Глашу. Живет ли сейчас Глафира счастливо? Нет, конечно, просто терпит. Да, Ефим её больше не колотит, пьет пока в меру, но нет-нет да влепит пощечину или за косу оттаскает. Но куда ей уходить? К матери? Так та снова вой подымет. К Черновым? Так там Клаша болеет, вот-вот на тот свет уйдет. Куда же? Вот и Фросе тоже некуда. Остается только терпеть. День прошел и ладно. Так может и жизнь вся пройдет и закончиться это мученье.
После появления звезд на небе, Марфа и Фрося стали накрывать на стол. Пришла тут и соседка Кривая Дарья. Села со всеми за стол, выпила чарочку и повеселевшими глазами посмотрела на Фросю:
– Ой, Фроська, везучая ты, стерва! Такого мужика отхватила! Небось, и ночами жарко рядом с ним спать?!
Марфа махнула на неё рукой:
– Да что ты мелешь, Дарья?
– А я то что?– удивилась Дарья, – Я сама-то несчастная, мужиком своим брошенная. Завидую я молодым девкам, а они, ровно дуры, счастья своего не видят. Все плачут, и домой рвутся. Вот я замуж выходила за своего безрукого Степана и то берегла его. Пылинки с него сдувала. Лишний раз работу за него делала. А он, сволочь такая, сбежал! Без рук и то сбежал!
Ларион вдруг рассмеялся:
– Да ты ж его колотила, Дарья!
– Била, потому что любила!– весело ответила она и подняла рюмочку, – Ну за праздничек!
Выпив, Дарья продолжила:
– Вот матушка моя слепой была и то мне говорила. "Ты, Дарья, хоть и безобразна как мятый самовар, но отчаянная девка. Ты любого скрутишь, только меру знай, а то люди шарахаться будут. Я и послушала её. Лупила Степана так, что ночью потом и одеял не надо было. Ох, и жарко с ним нам было!
– Бесстыдница! – смеялась Марфа, – Ну что ты говоришь такое, Дарья?
– А я-то чего? Правду говорю. Не выдержал он мою пылкую любовь, сбежал, черт окаянный! Хоть и рылом не вышла, а детишки у меня имеются, да какие! Залюбуешься! Не в меня, славу богу, пошли. В черта, моего, окаянного, все трое!
– Дарья!,– осекла её Марфа – Негоже в праздник нечистых упоминать.
– Ох, хорошо с вами тут, да идти надо. Сестра то моя, которая Устинья, в постель слегла. Говорят от голодухи. Ты мне пирожка какого-нибудь дай в честь праздника, я ей отнесу, а она вас век потом не забудет.
Марфа послушно нарезала пирога с морковью, с капустой и ватрушек и все передала Кривой Дарье. Та откланялась и поспешно ушла. В доме сразу стало как будто темнее и воздух гуще.
– Вот как оно,– вслух стал рассуждать Ларион,– мы тут на жизнь жалуемся, а кто-то от голода уже подняться с постели не может.
– За грехи это им послано,– осекла его мать,– Заслужили, значит. Весь род Кривой богохульный, вот и посылают болезни и голод.
– А дети на улицах тоже заслужили?– вдруг резко спросила, молчавшая всю дорогу, Фрося, – Они тоже нагрешили?
Марфа сверкнула на неё глазами, сжала губы в ниточку, но ответила:
– Они плод греха, поэтому и грешники.
– Так и вы, дорогая мама, тоже плод греха. Так почему им хуже, чем вам?
Марфа, стало было, открыла рот, но тут вмешался Ларион, который подошел к матери и, положив руку ей на плечо, произнес:
– Не будем в праздник ссориться. Не в этот день. Давайте посидим за столом вместе и поговорим о хорошем.
– Не буду я больше сидеть с ней за одним столом!– вдруг закричала Марфа и резко убрала руку сына со своего плеча – Не заслужила она такой чести! И есть из одном посуды с ней не буду! И чтоб к корове моей больше не подходила! Ведьма! Сына околдовала и меня с ним поссорить решила?
Марфа подбежала к печи, где стоял веник. Схватила его и набросилась на Фросю. Ефросинья выбралась из-за стола и, добежав до угла, где стоял иконостас, прижалась там, закрыв лицо руками. Она чувствовала, как веник хлестал по её рукам, по груди и плечам.
– Мама, что вы в праздник творите?– кричал Ларион, пытаясь отнять у матери веник, – Мама, под иконами ведь стоите!
Марфа остановилась, посмотрела на иконы и перекрестилась, потом отдала сыну в руки веник и села за стол.
– Что же ты наделал, сынок, ведь такие невесты были, такие все были славные, а ты выбрал эту, – качая головой, бормотала Марфа, – Ведьма. Околдовала она тебя. У меня тебя украла. А ведь мог на Меланье Крошиной жениться. Была бы послушной и верной женой. Слов бранных даже не знает. А чем тебе дочь Казаковых пришлась не по нраву? Не красива? Так жена и не должна быть красивой, за то какая набожная, какая чистая душой Настенька. Я о такой дочери всегда мечтала, да бог только пять сыновей дал и то в живых только ты и остался.
– Мама…, – пытался её остановить Ларион, но мать его не слышала.
– А Игнатьевы? Они свою дочь согласны были за тебя выдать. Сейчас бы поросенка молочного ели, да ветчиной закусывали. А то, что на лицо прыщавая, так с лица воду не пить. Твоя то, женка, чем их лучше?
– Люблю я её, мама, – ответил Ларион
– Не любовь это, похоть одна. Я тебе Леночку из Больших Оврагов предлагала. Помнишь? И семья там приличная, и хозяйство имеет и с новой властью в дружбе. Иван Васильич, её отец, помог бы тебе на хорошую работу устроиться. Не руками бы жилы надрывал, головой бы думал, да с портфелем ходил. А ты?
– Не нужен мне никто, мама. Поймите вы меня.
– Не меня, не твоего отца не спрашивали, хотим мы жениться или нет. А женили! Я вас пятерых родила и еще троих до срока не доносила! А все же жили с твоим отцом, хоть и выбрали за нас все родители. Жили!
