Читать книгу: «Ефросинья», страница 7
– Опять вы про это. Мама, хватит. Не будет уже как прежде. Ради праздника, перестаньте! Прошу вас!
Марфа замолчала, только было слышно всхлипы Фроси, которая так и сидела, закрыв руками лицо, в углу под иконами. Старуха встала из-за стола, строго посмотрела на невестку:
– Чего расселась? Со стола прибери! Закончились гости!
Фрося вытерла слезы и, всхлипывая, встала и стала убирать со стола. Оставшуюся ночь она не спала. Не могла. Тело её болело, но больше всего душа. А утром, еще до того как начали ходить детишки по домам, она, выйдя из дома, сразу пошла к матери, но дойдя до своей улицы, вдруг что то в её голове переменилось и она развернувшись, пошла обратно.
Двенадцатого марта на праздник Низвержения самодержавия у Глаши родился сын. Назвали его Василием. Василий Ефимович Рысков. Отец мальчика так обрадовался очередному сыну, что выбежал радостный на улицу с рюмкой и бутылкой водки в кармане пиджака и стал каждому прохожему предлагать выпить за здоровье новорожденного Васеньки. Аглая не вмешивалась, она только гордилась за сына.
Степанида тоже была рада за дочь, что её семейное счастье не рухнуло, а наоборот приумножилось. Она сидела возле дочери, гладила её по голове и успокаивала.
– Я Томку за Фросей послала. Вот придет, посмотрит на тебя и на племянничка и сама может скоро понесет.
– Мама, не до этого мне…, – уставшим голосом пресекла её Глаша.
– Ты отдыхай, отдыхай. Свое главное дело ты уже сделала.
Вскоре пришла и Фрося. Она была уставшая, похудевшая за последнее время, но, видя сестру в постели, она улыбнулась.
– Вот, недавно только из бани её перенесли…– сказала мать, – Ты на Васеньку то посмотри, Фрось. Крикун такой родился!
Фрося подошла к зыбке, где лежал Вася, посмотрела на нового члена семьи. Он был сморщенный, немного синий и кричал как сумасшедший, что даже было не понятно, откуда у него столько сил, ведь родился он меньше, чем прежде его старшие братья.
– И правда, крикун, – подытожила Фрося, глядя на маленькое тельце.
Внутри себя она ничего не почувствовала, хотя почему то шла с мыслью, что её наполнит нежность и материнский инстинкт. Но ничего не произошло. Фрося обратно подошла к сестре, села на краешек кровати. Та с улыбкой на неё посмотрела:
– И тебя такое ждет.
– Как бог даст,– сухо ответила Фрося.
– Всем дает.
– Не всем, Глаша. Ты лежи, отдыхай, ты очень устала.
– Устала…,– с той же блаженной улыбкой ответила ей сестра.
Домой Фрося возвращалась со смешанными чувствами. Она должна была радоваться за сестру, но почувствовала только зависть и обиду. Войдя в дом, её встретила Марфа, спросила, кто родился и, услышав ответ, молча, продолжила месить тесто в кадушке, а Фрося зашла за занавеску, села на кровать и стала, как обычно смотреть в окно. Все ей тут постыло, не было радости в её семейной жизни. Хотелось в прорубь с головой, но маленькая, хрупкая надежда еще теплилась в её сердце и не давала свершить этот страшный поступок.
А в семью Рысковых одновременно пришла и радость и траур. Через два дня после рождения Васи, на реке провалился под лед Николаша, за которым не усмотрели старшие ребята. Тело найти так и не получилось, и у Глаши, от произошедшего, пропало молоко в грудях. Аглая ругала её, что та вроде как специально решила еще и младшего заморить, и чуть не на коленях просила накормить маленького Васеньку. Степанида, узнав, об этом, не стала впадать в истерику, а решила искать кормилицу для младшего внука, пока не поздно. Вместе с Тамарой обегали всех недавно родивших женщин по городу, но никто так и не соглашался. И только одна женщина, про которую они узнали от третьих лиц, согласилась кормить ребенка. Эта была вдова белогвардейца, недавно родившая дочь, но та умерла уже через месяц от поноса, а молоко никуда из грудей не исчезало, и приносили только невыносимую боль. Звали эту женщину – Мария Федоровна Соловьева. Жила она у бедной старухи на Водяной улице, снимая угол в её грязной избе. Зарабатывала Мария Федоровна частными уроками, но время было такое, что уроки нужны людям редко, да и платили все больше едой или просто кормили обедом. Обдумав, Степанида все-таки решилась обратиться к ней и та, на её счастье, ей не отказала.
В доме Рысковых смотрели на Марию Федоровну с подозрением и презрением, но жизнь маленького Васи сейчас была важнее. Она стала не только кормить грудью Васеньку, но и в перерывах учила Петю и Ваню читать и считать, читала им маленькую детскую книжку. Жила она теперь тут же, с ними, а спала в бане. Глаше очень нравилась эта женщина, она постоянно спрашивала у неё совета, осторожно, чтобы не услыхала свекровь. Она слушала, когда та читала детям или что-то им объясняла. Какая же славная женщина, эта Мария Федоровна. И только Ефим и Аглая смотрели на неё косо, как бы терпя её присутствие из-за вынужденных обстоятельств.
– Глашенька,– обращалась к ней Мария Федоровна,– вы умеете читать?
Смутившись, Глаша отвечала:
– Три зимы в школу ходила, библию читала, матери письма от отца.
– Это очень хорошо. Но кроме этого, что-то еще читали?
Глаша еще больше смутилась:
– Нет, отец запрещал и мать тоже.
– Плохо. Но все это исправимо. У меня есть сборник стихов, могу вам одолжить. Возьмете?
И Глаша согласилась. Теперь в свободную минуту и подальше от зорких глаз свекрови, она доставала маленькую книжечку, открывала и читала её. Там были стихи и о любви, о родине, о чести. Каждый стих, как маленькая история. Это её успокаивало и уносило далеко от тяжелого бремени потери ребенка. По ночам она рыдала, а утром снова вставала и делала по дому всю работу, пытаясь не думать, что её маленький Коленька так и остался подо льдом в потоке холодной реки. Работу уборщицей она тоже бросила, сил с рождением ребенка, ходить, туда не стало. Она очень похудела и как будто почернела лицом, но заботливая Мария Федоровна не давала ей сойти с ума и она жила дальше.
Фрося же в это время винила себя в смерти Коленьки. Она считала, что все это произошло из-за её зависти и злобы. Недаром свекровь её ведьмой называет. Она три раза уже ходила вечером к проруби, стояла на краю, смотрела в бездну, но так и не смогла совершить, то, что хотела – покончить с собой. Фрося возвращалась домой и делала вид, что ничего не случилось, будто все как обычно, слушая ворчание свекрови и молчание мужа. Иногда после работы она забегала к Глаше, чтобы проведать её и помочь по дому. Она быстро сдружилась с Марией Федоровной и вскоре стала брать у неё книги. Книг конечно у женщины было не много, но больше чем у всех Рысковых, Масловых и Сладковых. Фрося с упоением читала Пушкина и Тургенева, и прятала от свекрови книги под кровать.
Скоро прошел и любовный хмель Лариона и он стал все чаще огрызаться на Фросю, все больше поддерживать мать. Мог толкнуть её и даже дать пощечину, а после супружеского долга заявить, что она холодная и бесчувственная как рыба. На дворе уже звенела апрельская капель и многие были в предвкушении праздника Благовещения. Марфа понесла в церковь осветить, испеченные Фросей, просфоры, пока Ларион сидел за столом дома над бутылкой самогонки и закусывал солеными огурцами. Фрося же в церковь не пошла, сидела за занавеской и смотрела в окно. Её уже третий день мутило и сон накануне приснился странный. Будто стоит она посреди широкой реки с прозрачными чистыми водами, а воде этой видимо невидимо рыбы, да вся она большая, жирная с красным брюшком, а чешуя на солнце так ярко серебриться. Стоит Фрося по колено в реке, руки в воду опустила, и в руки сразу рыба далась и не сопротивляется, а Фрося гладит её по чешуе, как кошку, и чувствует внутри себя радость и восторг. Проснулась с улыбкой на лице и весь день ходила загадочная, что свекровь смотрела на неё как на блаженную.
– Фроська! – крикнул вдруг ей Ларион, – Жрать, то дашь? Лапша чай уже готова!
Фрося осторожно встала, вышла из-за занавески, прошла к печи и ухватом достала чугунок с лапшой и гусиными потрохами. Подала чугунок на стол мужу, принесла ему ложку, проверила, остыл ли хлеб и пирог с гречкой и грибами. Потрогала пальцем, вроде остыли и, нарезав на блюдо пирога и хлеба, тоже поставила рядом с мужем.
– Грибов то с погреба принеси, для кого солили,– недовольно опять попросил её Ларион – Как блаженная, ей богу…
Фрося опять, все, молча, сделала, как он велел. Потом снова ушла к себе на кровать и стала смотреть в окно, где ярко светило солнце сквозь весеннюю капель. Все, казалось, искрилось в этом волшебном свете как драгоценные камни. А вскоре пришла и Марфа, принесла освещенные просфоры с церкви и велела поделить их: какие-то покрошить корове, какие-то птице, а остальное съесть самим для здоровья. Потом Марфа осуждающе посмотрела на сына, но говорить ему ничего не стала, а только положила для себя и Фроси ложки на стол. Сделав, все, что велела свекровь, Ефросинья тоже села за стол и молча после одобрительного кивка головой Марфы, стала потихоньку хлебать лапшу, заедая просфорой.
В этот день для всего честного народа устроил представление Семилюбов. Устраивал он в принципе это представление каждый год. Его люди заранее ловили сто голубей, сто воробьев и еще сто синиц и на Благовещение они выносили клетки с птицами за ворота, кликали всех прохожих. Другие же выносили столы за ворота, куда ставили водку, коньяк и разную закуску. Все желающие могли выпить и закусить бесплатно, а другой человек Семилюбова начинал весело наигрывать мелодии на гармони и петь разные не всегда приличные песни. Вокруг все становились пьяные, веселые, бабы и мужики танцевали под гармонь, а дети все пытались урвать побольше вкусностей со стола. Кульминация этого представления была в том, что все клетки с птицами открывали и выпускали на волю одновременно. Смотрелось это зрелищно и под ахи и вздохи баб и мужиков. И когда все птицы были выпущены, Семилюбов, погладив свой большой живот, произносил:
– Ну, вот и я свои грехи за год отпустил,– и уходил обратно за ворота.
Детьми Фрося с сестрой и братом тоже бегали каждый год к воротам Семилюбова, посмотреть, как выпускают птиц и наесться досыта разными деликатесами, которые выставляли на стол. Было дело, доставался ей два раза сочный оранжевый апельсин. Его она не забудет никогда. Светился он как солнышко в её руках, и ела она его по дольке каждый день, пряча потом остатки от брата и сестер.
Весело было детьми. А сейчас Фрося ждала пока и этот день закончиться. Окончательно опьянев от самогонки, Ларион ушел спать в их кровать, оставив свою жену и мать за столом одних. Марфа сидела, молчала, но видимо, поняв, что её сын все-таки уснул, начала разговор:
– Ефросинья, ешь ты плохо в последнее время. Бледная ходишь. Устаешь все время. Лапшу почти не ела, только все огурцы с просфорами ешь. Уж не понесла ли ты?
Фрося залилась краской:
– Не знаю, мама.
– И крови у тебя нет. А это тоже знак.
Фрося медленно встала из-за стола:
– Время покажет, мама. Я со стола сама уберу, вы ложитесь, отдыхайте.
Марфа пожала плечами, но больше говорить ничего не стала. Фрося убрала все со стола, потом, оглядев комнату, вздохнула и вышла в сени. Там она села на лавку рядом с пустой кадушкой и задумалась. Недавно в столовую приходили работники просвещения и агитировали девушек записываться на курсы для грамотности. Сам курс был двухмесячный и был совершенно бесплатным. За то бумага о прохождение данных курсов расширяло возможности для девушек, например, поступить на другую работу, либо получить лучшее образование. Фрося очень хотела записаться на них, ведь в будущее она своё представляла не в столовой, моя чужую грязную посуду, а в другом, в лучшем месте. Было только два но: её беременность и муж со свекровью, которые не одобрят этого решения. Первое занятие начнется уже после первого мая и до этого времени ей надо успеть решить и записаться. И все-таки решение она приняла. Записаться!
На следующий день она шла на работу с волнением в сердце. В перерыве между сменами рабочих, Фрося отпросилась у заведующей столовой Поликсении Маркелловны, которая с язвительной улыбкой отпустила её на двадцать минут. Фрося не шла, она летела в комитет! Он находился недалеко от столовой в кирпичном двухэтажном здании. Войдя во внутрь, Фрося увидела множество девушек, женщин и парней, что стояли в фойе и общались на какие то увлеченные темы. На стенах висели яркие плакаты, призывающие покончить с безграмотностью, религией и пьянством. Ефросинья сначала растерялась, но подошедшая к ней молодая девчушка, на вид, даже младше её, спросила к кому она.
– Я на курсы записаться, – неуверенно ответила Фрося, оглядываясь вокруг.
– Ааа, так это вам на второй этаж к товарищу Еркемеевой. Я вас провожу.
Фрося послушно пошла за девчушкой вверх по лестнице, завернула налево и после предварительного стука в дверь они вошли в просторный кабинет с двумя большими окнами. Они так её удивили, что не заметила, как к ней подошла женщина с короткой стрижкой и в мужских коричневых штанах. Эта женщина протянула ей руку и поздоровалась:
– Здравствуйте, товарищ. Меня зовут Раиса. Раиса Константиновна Еркемеева. А вас?
Фрося сначала растерялась: от необычного кабинета, от внешности женщины и в особенности, как она была одета, как уверенно говорила. Девчушка позади хихикнула и скрылась за дверью, а Раиса Константиновна подала жест рукой, чтобы Фрося села за стол. Ефросинья села за лакированный дубовый стол, посмотрела на большой шкаф напротив, а потом неуверенно посмотрела на женщину.
– Я на курсы записаться, – выдавила она из себя.
Раиса Константиновна села за стол напротив неё и улыбнулась:
– Это очень хорошо. Так как вас зовут? У вас же есть имя, фамилия, отчество?
– Есть, – все так же неуверенно отвечала Фрося.
– Ну, вот и хорошо. Назовите.
– Ефросинья Захаровна Сладкова. Замужняя.
Женщина снова улыбнулась:
– Ты в рабочей столовой работаешь?
– Да, оттуда я, – уже более уверенно ответила Фрося, стараясь не смотреть на коротко стриженую женщину.
– Помню. Видела. Это я своими ребятами к вам приходила. Я очень рада, что ты пришла, товарищ Сладкова. Ты идешь правильным путем. Если бы ты знала, как я переживаю за вас, девушек, которые бояться ломать старые устои и двигаться в светлое будущее. Скажи мне, ты грамотная?
– Три зимы при царе в школу ходила, а после месячные курсы грамотности еще прошла, – уже бойче отвечала Фрося.
– Вот молодец, товарищ! – она открыла ящик у соседнего шкафа, не вставая с места, а просто, тянувшись всем корпусом до него, достала оттуда исписанную бумагу и положила на стол и с соседнего стола таким же образом взяла карандаш,– Записываю тебя на наши курсы!
Поплевав на карандаш, она быстро записала Фросю в этот список, а после резко встала и снова протянула ей свою руку через стол:
– Поздравляю вас, товарищ Сладкова, вы приступаете к обучению второго мая в шесть вечера! Мои искреннее поздравления!
Раиса Константиновна произвела на Фросю неизгладимое впечатление. В столовую она уже возвращалась другим человек, человеком с целью в жизни, с надеждой в душе. Ведь все вокруг стремительно менялось, менялась страна, люди. И Фрося только это начала понимать. Да, конечно, многие предрассудки были еще настолько живучими и не давали женщинам почувствовать себя свободными. Подчиняться семье, подчиняться мужу, его матери и отцу – это так прочно осело в женских головах с рождения, что те, кто смог снять с себя " оковы предрассудков", воспринимались как минимум "порченная".
Но все же колесо перемен крутилось и набирало обороты, создавая новое государство с новыми людьми. Мы не можем повлиять на времена, но времена меняют нас.
Глава 8.
Прошла Пасха, прошла Первомайская демонстрация. В городе неожиданно началась конфискация церковных ценностей в помощь голодающим, хотя сам по себе декрет уже был рабочим с прошлого года. В самом городе и ближайших селах все заклокотало, забурлило как адский котел. Пошли расстрелы, аресты, а за этим и закрытие церквей. Верующие устраивали сходки у закрытых дверей, стояли с иконами, кто-то молился, пытаясь разжалобить власть, но в ответ слышали только выстрелы и мат. Возле церквей часто после этого оставались на земле трупы верующих и лужи крови, возле которых крутились одичавшие собаки. Но все было давно уже решено, и жить, как прежде, было нельзя.
На весь город оставили лишь одну церковь, где священник добровольно отдал все и тихо по ночам проводил свои службы, стараясь успокоить словом божьим словом своих прихожан. А судьба других была печальной: одни взрывали, не оставляя и кирпичика, другие же отдавали под народные нужды. Одна такая церковь стала детским домом для голодающих детей, преимущественно из Поволжья, так и из ближайших сел и деревень.
А ведь кроме этого, не смотря на то, что официально гражданская война подходила к завершению, все еще активно шли бои, погибали солдаты, мирные жители, но в основном многие демобилизовались и возвращались к себе домой, где все было разрушено, разграблено, где буйствовал тиф и голод. На улицах города было опаснее, чем даже впервые дни революции.
В эти неспокойные дни Фрося ежедневно по будням ходила на курсы после работы. Мужу и свекрови она лгала, говорила, что задерживается на работе или, например, к матери ходила, а в другой день к сестре. Марфа первые недели мая только охала и переживала из-за того, что происходило со священниками, церквями и их прихожанами, и до Фроси дело ей не было. Ларион же почти каждый день оставался подрабатывать у себя в мастерской и тоже не сильно волновался, где пропадает его жена.
У Фроси в эти дни была относительная свобода. На курсах она познакомилась с интересными людьми, в особенности общалась с Дусей Кожевниковой, Лидой Андреевой и Лёней Фотиевым. Все они были, кроме Дуси, одного возраста, обсуждали темы и помогали понять друг другу, если кто-то отстал. Для Фроси открылся какой-то другой мир, мир возможностей. А как ей нравился учебный класс, где проводились занятия. Там были такие же огромные окна до потолка, как и в кабинете Еркемеевой. А какие люстры висели, какая лепнина на потолке и на стенах! Когда их преподаватель проводил лекции, то его голос громыхал по классу так, что слышали его даже на задних рядах.
Радовалась Фрося не долго, таким переменам в жизни. Прямо перед Троицей, еще второго числа она как обычно возвращалась с курсов вся счастливая и одухотворенная. Войдя в дом, она не сразу заметила, что за столом с серьезными лицами сидели её муж и свекровь. Сняв платок с головы, Фрося внимательно посмотрела на них, её сердце неожиданно громко застучало, что отдавало прямо в ушах.
– Ты где была?– прогромыхал злой голос Лариона.
Фрося стояла на месте, как вкопанная, и не могла выдавить из себя и слова.
– Ты где была?– повторил Ларион вопрос, и только сейчас Фрося заметила хлыст в его руках.
– С работы пришла, задержали,– неуверенно ответила она.
– Я ходил к тебе в столовую, закрыта она уже как четвертый час. Так, где ты была? Шалава! С кем шляешься?!
Фрося молчала, только съежилась вся и холодок по спине прошелся. Когда Ларион встал и уверенно пошел в её сторону, она хотела было сбежать за дверь, но в последнюю секунду он успел её схватить за ворот кофты и повалил на пол. Он бил её хлыстом так остервенело, как будто вымешал на ней всю вселенскую злость, а Марфа все так же, молча, сидела за столом и наблюдала за этим, даже, кажется, с улыбкой. Устав, Ларион бросил хлыст на пол и ударил со всей дурью ногой по её животу. Потом повторил удар еще пару раз и сел, пыхтя на лавку
– Домой не пущу!– кричал он, – В сарае жить будешь! Шалава!
Потом встал, взял её за косу и выволок Фросю в сени. Она даже не кричала, от боли, она еле могла дышать и двигаться. Ей только умереть. И только Марфа, заметив много крови на полу, вдруг как будто пришла в себя и забеспокоилась.
– Хватит, Ларион! Ребенка угробишь!
Ларион её слов не расслышал, а только рывком за волосы поднял Фросю, выволок из дома и, бросив на крыльцо, закрыв за ней дверь. Фрося не помнит, сколько она там пролежала, истекала кровью, пока её не спасла Кривая Дарья. Та, услышав шум, вышла у себя на крыльцо, все слушала, прислушивалась, а когда послышались глухие мучительные стоны Фроси, не смогла просто стоять и ждать. Она пробралась в открытую калитку ворот Сладковых, ахнула от увиденного и, без промедления стала её поднимать с земли. Держась за Дарью, Фрося плелась с ней по улице в сторону госпиталя, где лежали преимущественно ветераны и раненые. Но она бы и не дошла живой до него, если в это время на телеге не проезжал бондарь дед Силуян. Видя такую картину, он остановил свою клячу, помог перетащить на телегу Фросю и тронул в больницу. Приняли сразу, хоть и с возражениями, отправили её в операционную. Фрося ничего потом не помнит, кроме боли и отчаяния.
Очнулась она только на третий день, когда лежала в палате еще с шестью женщинами. Фрося не сразу поняла ужас произошедшего, у неё все болело, болела голова и в внутри как будто было пусто. Вспомнив, что было, она завыла на всю палату, а женщина рядом встала с кровати, и тихонько подойдя к ней, сказала:
– Главное что сама жива. Еще родишь.
Кто-то усмехнулся:
– Дуры! Да радуйся, что от этого живодера не родила! Не заслужил!
Фрося не долго была в сознании, она снова отключилась и пришла только на следующий день, когда у её постели сидела мать и Глаша. Они виновато смотрели на неё и тихонько вздыхали.
– Фросенька, доченька,– тихо говорила мать,– Как же так?
Фрося молчала. Она отвернулась и закрыла глаза.
– За что он с тобой так? Ну что ты сделала?– не унималась мать.
В палате кто-то снова усмехнулся, как и вчера:
– А много поводов мужикам надо?
Глаша посмотрела с укором в сторону голоса и увидела постриженную под мальчишку женщину в теле. Она лежала на кровати и смотрела прямо ей в глаза.
– Ну чего, касатка, смотришь? Не права я? Видишь у меня косы? Нет? А это мой черт их срезал, за то, что на опохмелиться не дала! Да кости поломал, что и ходить с того месяца не могу. Как тебе, касатка? Не права я?
Глаша промолчала, отвернулась к сестре и попыталась взять её за руку, но та отдернула её, спрятав под застиранной серой простыней.
– Ты лежи, Фрось, поправляйся, – обратилась она к ней, – А уж его мы без ответа не оставим. Приготовим подарочек.
В словах сестры Фрося услышала призыв к возмездию, и в душе загорелся огонек надежды. Месть! Только месть сейчас спасет её!
На следующий день к ней в палату вошел Петр Семенович Соловей, он все спрашивал про тот день, записывал карандашиком и попросил её в конце расписаться. Фрося все сделала, как от неё потребовали. Теперь она ждала возмездия.
– Правильно, девка, – говорила женщина с короткой стрижкой, – Так их проклятых!
В день выписки она уверенно пошла в родительский дом, где её уже ждала взволнованная мать. Она помогла Фросе раздеться подвела её к столу, где уже вскипел самовар, а сама села напротив:
– Ой, Фрося, что твориться. Ведь Лариона то в милицию забрали и с работы погнали его. Он, оказывается, материал из мастерской воровал и продавал на рынок, а деньги себе в карман клал. Вот как повернулось!
– Я разводиться завтра пойду, матушка, – без эмоций сказала Фрося, – И не останавливайте меня, все равно разведусь.
Степанида промолчала, хоть внутри все у неё протестовало против решения дочери, а Фрося встала из-за стола и ушла к себе на кровать. Лариона и, правда, арестовали за воровство. Как потом объяснил Соловей, за ним давно наблюдали, записывали все его приходы на рынок, где он продавал кожу спекулянтам. Директор мастерской сам давно его подозревал, но никак не мог найти доказательств, что бы предъявить работнику за ущерб. Но история Фроси, подбила Соловья прикрыть разом эту деятельность и посадить обидчика женщины, из-за которого она потеряла еще не родившегося ребенка и сама чуть не умерла. Судьба сделала свое дело. Все расставила на свои места.
Убитая горем, Марфа, стояла днями и ночами у здания народной милиции, ловя Соловья, чтобы выпросить помилование, но после того, как она чуть не накинулась уже и на него, то пришлось ей пригрозить сроком, она и исчезла раз и навсегда. За то стала проходить мимо дома Масловых по десять раз на дню и кричать проклятия, то мазать ворота экскрементами. Не выдержав этого, однажды Фрося выскочила из дому, схватила женщину за ворот кофты и потащила её к колодцу:
– Утоплю тебя, старая! Утоплю!– кричала Фрося, таща за воротник визжащую Марфу.
Дойдя до колодца, Фрося отпустила воротник женщины, а та, повалившись на землю, кричала в её адрес проклятия.
– Нет, Марфа, это я проклинаю и тебя и твоего Лариона! Проклинаю! А еще раз пройдешь мимо моего дома, утоплю, старая ведьма! Слышала меня? Утоплю!– прошипела Фрося.
С тех пор Марфа больше не ходила мимо их дома, а после развода, Фрося вернула себе и старую девичью фамилию, чтобы ничего больше её не связывало с тем мужчиной, который причинил ей столько боли. Новая жизнь началась у Ефросиньи Захаровны Масловой.
Фрося не забыла отблагодарить за своё спасение Деда Силуяна и Кривую Дарью. Каждому принесла по пирогу с гречкой и луком, да каравай хлеба. Те плакали, вытирали слезы, но угощение все-таки приняли.
Работу в столовой ей пришлось бросить, так как работающие женщины возненавидели её, ведь она развелась с мужем, которого посадили! Ему сейчас её ласка нужна, поддержка! Неблагодарная! Постоянные склоки вынудили заведующую пойти на крайние мера, и попросила Фросю уйти добровольно, что та и сделала. Теперь она каждый день по утрам ставила тесто, вечером из него пекла с матерью пышки и пирожки с картошкой, морковью или капустой, а ночью с корзиной они шли на вокзал, где продавали это голодным пассажирам. Курсы она, конечно, все пропустила, но записалась на сентябрь, чтобы начать заново. А пока она радовалась новой свободной жизни. На базаре Фрося даже купила с рук новую кофту, хоть и ношенную, но относительно новую и лучше прежней, а Мария Федоровна продолжила давать ей книги и обсуждать вместе с ней о прочитанном. К слову о Марии Федоровне. К сентябрю Рысковы решили отказаться от её услуг, купив козу и решив теперь, что прокормят Васю козьим молоком. Это решение было Аглаи, которая боялась, что может случиться грех под её крышей, так как Ефим стал чрезмерно ласков к женщине. Фросе было жаль эту женщину, и она предложила пожить у них, пока не наступит лето, когда будет легче найти другое жилье, но та категорически отказалась. Уже в середине сентября Фрося узнала печальную новость, Мария Федоровна покончила с собой, утопившись в реке. Это так расстроило её, что она не смогла не придти в дом Рысковых и не спросить, глядя в глаза, Аглаю Степановну:
– Вы довольны? Вы довольны? Мария Федоровна покончила с собой! Она утопилась!
Но в глазах Аглаи она не нашла сочувствие, или, хоть немного, вины, и это еще больше распылило её гнев:
– Вы бесчувственная и не достойны называться женщиной! Вы даже не понимайте, почему я на вас кричу! У вас нет никакого понимания! Вы просто бессердечный и черствый человек! Вы как камень! И ты, Ефим, ты тоже виноват! Это из-за тебя Марию Федоровну прогнали на улицу! Да, на улицу, как собаку! Ведь она выкормила Ваську! Спасла его! А вы? Вот как отблагодарили! Живите с этим! Живите и не подавитесь!
Фрося развернулась и ушла прочь, оставив в молчании всю чету Рысковых. Ефим первый пришел в себя, покачал головой и удалился на двор, а Глаша осела на стул и, молча, стала плакать, глядя в пол. И только Аглаю не тронули речи Фроси и эта новость. Она просто как обычно пошла к печке и стала выгребать оттуда сор, иногда попутно ругая тараканов.
Курсы Фрося окончила уже второго ноября. Получив свидетельство об окончании, она принесла его домой и положила в сундук, где, когда то лежало её приданное. Она еще не знала, что с ним делать и решила попридержать его до лучших времен, а пока она каждый день все так же с матерью ходила на ночной поезд, продавать пышки и пирожки. Раскладывать начинку особенно любила Тома, а Илья первым снимал пробу и обязательно хвалил, причмокивая от удовольствия.
Такой образ жизни Фросе даже очень нравился, но внутри неё, что-то все-таки хотело перемен. От прежней замужней жизни ей напоминали только шрамы от хлыста на спине и на руках, все остальное она пыталась не вспоминать и в свободное время стала снова посещать избу-читальню, где в комнатке на втором этаже, жила Мариша со своей маленькой дочкой Розочкой.
– Пусть уж Федор не обижается на меня, что не удержалась в столовой. Не могла иначе, – оправдывалась Фрося перед подругой.
– Вот еще! И правильно сделала, что ушла из этого гадюшника! – качая Розочку на руках, воскликнула Мариша – Не переживай, Федор так же считает. Ты уж лучше меня прости, Фрось, что узнала я обо всем поздно. Не пришла тогда в больницу…
– Что ты! Что ты!– запротестовала Фрося, махая на неё рукой,– Не думай даже об этом. Ведь у тебя дочка, когда тебе до сплетен. Сама я виновата, ведь ты меня предупреждала. Вот как всё закончилось. Может и детей больше не будет…
Мариша с жалостью посмотрела на подругу:
– Знаешь что? А давай пить чай!
Они прошли на кухню, как раньше, сели за большой длинный стол, оставшийся от прежних хозяев, и налив кипятка из самовара, стали молча прихлебывать, чуть подкрасив морковной заваркой и щелкать черствыми сушками. Сидели, молча, и только Розочка калякала на своем, понятным, ей одной языке.
– Значит, ты теперь торгуешь?– вдруг неожиданно спросила Мариша.
– Торгую, а куда деваться?– отвечала спокойно Фрося.– Тома с Илюшей тоже помогают. И себя прокормить и их надо. Вот с матушкой и ходим каждый день на ночной поезд.
– Опасно же?
– Опасно, а куда деваться? К Семилюбову что ли идти? Так у него за бесплатно только работать. Матушка до сих пор со спиной мается после его щедрости. Нет уж! Сами как-нибудь!
Фрося чуть помолчала, глядя в кружку, и продолжила:
– Глашу мне жалко, Мариш. Коленька как утонул, так и тела никто не нашел. Черная сестра моя ходит. Нет-нет, а к реке придет и плачет часами. Страшно за неё…
– Да, страшно…– задумчиво повторила Мариша, гладя ладошкой крохотную ручку дочери, – Ты, Фрось, не забывай меня. Приходи почаще. Так вместе легче все трудности пережить. Ты же знаешь, все решаемо, надо лишь попросить. Всегда помогу.
Фрося грустно улыбнулась подруге и робко протянула ладонь, чтобы погладить Розочку по мягким светлым волосам. Сердце как будто кольнуло и наполнилось все внутри нежностью от прикосновения к детской головке. В глазах у Фроси защипало и она, убрав ладонь, отвернулась, чтобы подруга не увидела её слез.
