Грехи отцов

***

Поднявшись в свою комнату, Филипп убедился, что гость по-прежнему спит. Будить не стал и, оставив при нём Данилу, пошёл к себе.

На душе было мутно. Постаревший незнакомый отец, мачеха, оказавшаяся юной и беззащитной, и история с арестом человека по фамилии Ладыженский – всё это произвело на Филиппа тяжкое впечатление.

Он бродил по комнате, зачем-то трогал мебель и стены, и никак не мог собрать воедино мысли.

Спустя пару часов заглянул слуга и сообщил, что барин ждёт княжича в библиотеке.

Отца он застал облачённым в дорожный костюм.

– Мы уезжаем, но я всё же рассчитываю, что в ближайшее время ты присоединишься к нам, – сказал тот, прощаясь.

Филипп проводил его до кареты, в которой уже сидела Мария Платоновна. В бархатном голубом плаще и чепце, украшенном розовыми лентами, она казалась совсем девчонкой.

Отец распахнул дверцу, но прежде, чем успел сесть в экипаж, на дороге, ведущей к дому, показалось трое всадников.

Заметив карету, первый пустил лошадь галопом.

– Я имею честь видеть его сиятельство князя Андрея Львовича Порецкого? – прокричал он на скаку.

Отец смотрел на приближавшегося с брезгливым недоумением. Человек был в потрёпанном мятом кафтане, стоптанных сапогах, да и треуголка явно знавала лучшие времена.

– Что вам угодно? – холодно проговорил отец, когда странный человек спешился и поклонился.

– Экспедитор Тайной канцелярии, Малютин. Имею предписание опросить ваших дворовых и хотел бы, ежели позволите, задать вам несколько вопросов.

***

Заснуть удалось лишь на рассвете. Усталость и потеря крови всё-таки взяли своё.

Ночью же, когда чрезмерно гостеприимный хозяин, наконец, оставил Алексея в покое, сон категорически отказался врачевать его душу.

Угар последних дней рассеялся, и рана заболела. Да как заболела! Не дырка в груди, эта боль как раз была благом – лишь она ещё отвлекала, тушила бушевавший в душе пожар.

Как Она могла?! Она, шептавшая ему во время жарких ночей: «Ты жизнь моя!»

Алексею хотелось выть. Ну почему прокля́тый немец промахнулся! Как сказал тот лекарь с кроличьими глазами? Полвершка? Всего полвершка левее, и он был бы теперь свободен от этого тела, от острой боли, в которой корчилась душа. Покойник… это ведь от слова покой? Как он хотел покоя! Чтобы не думать, не слышать, не вспоминать, стоит лишь закрыть глаза, Её в объятиях рыжего немца…

А может, это его вина? Конечно, кто он такой, чтобы подобная женщина его любила? Бедный кадет, мечтающий о чине поручика… Смешно! Она богиня! Умная, красивая, страстная!

Но тогда зачем? Выходит, прав отец, и ей нужен был лишь его любовный пыл… И, насытившись, она бросила его, как швыряют на землю яблочный огрызок…

Отец… Их последняя встреча была ужасна. Окаменевшее, мрачное, совершенно чужое лицо вновь, в который уже раз за последние две недели, всплыло в памяти. Только теперь обиду и боль заглушал стыд. Отец был прав. Она никогда не любила Алексея. Она лишь развлекалась с ним…

Злые слёзы выступили на глазах, руки сжались в кулаки. Он сделает карьеру! Он станет генералом, а может, и фельдмаршалом! Она ещё пожалеет, что так обошлась с ним!

Тут Алексей вспомнил, что, скорее всего, службу ему придётся начать солдатом, и застонал.

Какой же он был идиот, господи! Ведь даже Игнатий Чихачов – Игнатий, считавшийся самым беспечным, самым безугомонным кадетом, шалопут, притча во языцех, которой стращали младших школяров, – убеждал не делать глупостей!

Наконец, Гипнос¹⁵ всё же сжалился над Алексеем. Болезненные, точно синяки, мысли начали путаться, отступать, и Алексей провалился-таки в утешительное небытие.

А когда открыл глаза, не сразу понял, где находится. Комната тонула в вечернем сумраке, и сидящий возле постели человек показался смутно знакомым, но кто он, Алексей не помнил.

Ах да… Молодой князь Порецкий. Просто удивительно, как этот юноша походил и одновременно не походил на своего отца… Те же черты лица, только совсем молодые, но вместо надменного горделивого взора – потухший взгляд утомлённого жизнью старца.

– Добрый вечер. – По губам князя прошла улыбка, бледная, как зимнее небо, но в карих глазах Алексей заметил беспокойство. – Как вы чувствуете себя?

– Уже совсем хорошо. – Он постарался придать голосу бодрости и невольно поморщился – так фальшиво прозвучало заявление.

Но собеседник, похоже, этого не заметил. Отчего-то он сделался мрачен, засуетился, встал. Прошёлся по комнате, зачем-то переставил с места на место гранёный пузырёк с микстурой от вчерашнего эскулапа и, наконец, заговорил, не глядя Алексею в лицо.

– Скажите, Алексей Фёдорович, Фёдор Романович Ладыженский не приходится вам родственником?

Тон у князя был странный. Алексей нахмурился.

– Это мой отец.

Князь вдруг побледнел, но глаза прятать перестал.

– А нет ли в Петербурге другого человека с таким именем? – спросил он тихо.

– Насколько знаю, нет. – Алексей почувствовал, как мгновенно взмокла спина. – Что с моим отцом?

– Ваш отец был вчера арестован.

***

Гость выдохнул, окаменевшее лицо ожило, и он бросил на Филиппа сердитый взгляд.

– Как вы меня напугали… С чего вам пришла в голову подобная нелепица?

– Батюшка с мачехой обсуждали это за завтраком. – Филипп говорил тихо, резкий тон гостя отчего-то не обидел его.

В лице Ладыженского вновь мелькнула тень беспокойства.

– Рассказывайте! – приказал он.

Филипп кратко изложил услышанное за столом.

– Тайная канцелярия? Комплот? Что за ерунда! Отец в жизни не интересовался политикой… – Ладыженский сел на постели. Теперь глаза его наполняла тревога.

– Быть может, он просто не рассказывал вам о своих делах?

– Да нет же! Вы не понимаете… Сие немыслимо! Отец – бывший офицер, присягал государыне. Он всегда считал, что государь послан Богом. Когда государыня взошла на престол, отец был против кондиций¹⁶ – говорил, России нельзя без абсолютства¹⁷! Он не может быть заговорщиком, он прямой и честный человек! Это ошибка или чья-то злая шутка…

Филипп исподлобья следил за гостем. Тот внезапно умолк на полуслове и, хмурясь, уставился на собеседника.

– Кажется, это не всё, что вы хотели сказать мне? – он смотрел напряжённо и вместе с тем, словно бы умоляюще.

– Три часа назад здесь был экспедитор Тайной канцелярии с двумя солдатами. И разыскивали они… вас.

С минуту Филипп и его гость смотрели друг другу в глаза.

– Тогда почему я ещё здесь? – Голос Ладыженского внезапно осип.

– Так получилось, что я не успел сообщить отцу о вашем присутствии в доме. Дворня вас не видела, и, кроме меня и Данилы, про вас никто не знает…

– И… вы ничего им не сказали? – В тоне гостя послышалось удивление.

– Я хотел поговорить с вами.

– Что они сообщили?

– Ничего определённого, – Филипп вздохнул, – только то, что ищут вас. Раз вы не осведомлены о делах вашего батюшки, то вас, верно, разыскивают, как свидетеля. Вы же самый близкий ему человек…

– Я должен ехать в Петербург. – Ладыженский начал вставать. – Вы позволите воспользоваться вашим экипажем?

– Я бы рад, но моя карета ещё вчера здравствовать приказала, а отец с мачехой уже уехали в столицу. Кроме того, вам сейчас не стоит трястись по колдобинам – откроется кровотечение.

– Значит, я поеду верхом! – Гость встал, с трудом удерживая равновесие. – Свободная лошадь в ваших конюшнях, надеюсь, найдется?

Филипп видел, как побледнело его лицо, глаза будто запали, а нос заострился. Сделав пару шагов, Ладыженский вдруг пошатнулся и потерял сознание, Филипп едва успел подхватить его.

Обморок длился недолго, лишь только Филипп вместе с молчаливым хмурым Данилой переложили раненого на постель, как тот открыл глаза.

Он, было, вновь попытался подняться, но тут же бессильно откинулся на подушку, губы посерели, а на лбу выступила испарина.

– Вы не сможете никуда ехать в ближайшее время, – констатировал Филипп со вздохом.

– Я должен! – сквозь зубы процедил Ладыженский.

Но было совершенно ясно, что это – лишь пустые слова. Дабы осознать сие, гостю потребовалось некоторое время, по истечении которого в его сухом, отстранённом тоне зазвучала растерянность:

– Но что же делать? Я не могу оставаться здесь.

– Почему?

– Как я могу скрываться, если отец в беде? Да и потом, у вас и ваших близких могут быть неприятности из-за меня…

– О последнем не беспокойтесь – батюшка уехал, фискалы тоже, а слуги вас не видели.

– Но отец… Я должен помочь ему!

– Как?

Гость смутился.

– Надобно узнать, в чём его обвиняют, и дать показания, чтобы оправдать. Я должен выяснить…

– Давайте примем как неоспоримую данность, что никуда ехать пока вы не в состоянии. – Филипп прошёлся по комнате. – Что мы можем сделать прямо теперь?

– Мы? – В голосе Ладыженского прозвучало такое изумление, что Филипп внимательно взглянул на него.

Гость смотрел недоверчиво, словно пытаясь понять, что за игру затеял новый знакомец.

– Ну да, – просто пояснил Филипп, ему вдруг сделалось легко и спокойно, – я хочу вам помочь. Раз вы не можете сесть в седло, я поеду в Петербург вместо вас. У вас есть друзья или родственники, которым можно довериться?

Ладыженский надолго замолчал. На осунувшемся лице, словно в волшебном зеркале, отражались попеременно сомнение, недоверие, недоумение, растерянность.

– У меня нет друзей, – тихо сказал он, наконец. – В академии ко мне неплохо относились капитан нашей роты, господин фон Поленс, и мой однокашник, Игнатий Чихачов.

***

Лиза задумчиво следила взглядом за скользящими по стеклу каплями – к ночи пошёл дождь. Зябко кутаясь в шаль, она стояла у окна, за которым ходили смутные тени от колеблемых ветром ветвей.

В доме было тихо. Давно спала Элен, клубочком свернувшись на кровати. Шуршал за окном чуть зазеленевшими ветвями просыпающийся сад.

– Что же ты натворил, Алексей Фёдорович Ладыженский? – беззвучно шептала Лиза. – Почему тебя ищут? И где ты сейчас?

…Они появились после обеда, когда Лиза вместе с матушкой и воспитателем Петром Матвеевичем сидела в гостиной, а Элен за клавикордами играла новую, недавно разученную пьеску. Тонкие руки Элен невесомо порхали над клавишами. И погрузившаяся в вибрирующую, словно дрожащую, музыку Лиза заметила горничную Глашу и двух незнакомых мужчин за её спиной, только когда матушка резко поднялась.

– Вас просят, барыня, – испуганно пролепетала Глаша. – Я говорила, что вы не принимаете, но оне настаивают…

Один из посетителей бесцеремонно отодвинул Глашу в сторону и вошёл в комнату, второй остался в передней.

– Что вам угодно, господа? Кто вам позволил вторгаться в мой дом? – Тон у матери был такой, что Лиза невольно поёжилась.

На господ посетители походили мало. Тот, что стоял сейчас посреди гостиной и сжимал в здоровенной, похожей на клешню, руке треуголку с обтрёпанным галуном, быстро оглядел присутствующих. Смотрел он внимательно и цепко, и Лизе отчего-то сделалось очень неуютно.

– Нижайше прошу простить, ваше сиятельство. – Голос незнакомца был столь же неприятен, как и внешность – гнусавый и вместе с тем вкрадчивый. – Экспедитор Тайной канцелярии Малютин. Имею приказ его высокопревосходительства Андрея Ивановича Ушакова опросить всех проживающих в здешних местах. Дело срочное. Государево!

Он значительно оглядел присутствующих, и вновь, ощутив на себе пристальный взгляд покрытых красными прожилками глаз, Лиза зябко передёрнула плечами.

– Разыскивается мятежник, противу матушки государыни злоумышлявший. Ладыженский Алексей Фёдорович. Знаете такого?

– Ладыженский? – Матушка задумалась, лёд в голосе чуть подтаял. – Фамилию слышать, кажется, приходилось… Нет, не припомню.

– Извольте взглянуть. – Неприятный человек достал из кармана изящную безделушку – медальон на ажурной золотой цепочке – раскрыл и протянул матушке.

Та взяла двумя пальцами, точно таракана, но посмотрела внимательно.

– Нет. Я не знаю этого человека.

– И не встречали его в течение последних двух-трех дней?

– Говорю же – нет! – В голосе матери вновь зашуршала позёмка.

– Я должен опросить и показать сию парсуну¹⁸ всем проживающим в доме.

Матушка так же брезгливо передала медальон Петру Матвеевичу.

– Боюсь, я мало чем смогу быть вам полезен. – Пётр Матвеевич улыбнулся фискалу, возвращая портрет. – Я почти не выезжаю из имения и уже много лет веду очень замкнутую жизнь.

– Припомните, может, вы встречали его в окрестностях?

– Нет, сударь. Посторонних здесь не бывает.

– Не думаю, что мы можем вам помочь чем-то ещё. – Матушка холодно пожала плечами.

Но неприятный господин не спешил откланяться.

– Мы опросим ваших дворовых и прислугу, но и барышням должно ответить, не встречался ли им этот человек.

– Мои дочери не бывают за пределами дома, они не могут знать вашего мятежника!

– Уверен, что так и есть, – улыбка у фискала была, пожалуй, даже более неприятной, чем всё остальное, – но приказ есть приказ. Его высокопревосходительству может показаться странным, если вы станете возражать, ваше сиятельство.

Лиза чувствовала волну отвращения, исходившую от матери, но та, чуть поколебавшись, вновь взяла медальон и повернулась к Элен.

– Елена, скажи господину, знаешь ли ты этого человека? Быть может, он встречался тебе где-то в последние дни?

Элен внимательно посмотрела на портрет.

– Нет, матушка. Какой милый юноша! – прибавила она и улыбнулась.

– Лиза, взгляни ты.

Лиза взяла протянутую ей изящную безделушку, и затейливая вещица едва не выскользнула из внезапно вспотевших пальцев.

С тонко написанного эмалевого портрета на неё смотрел давешний незнакомец. Обладатель холодных глаз и тёплой улыбки…

– Нет, матушка, я не знаю этого господина, – произнесли Лизины губы отдельно от неё.

…Босые ноги подмерзали на холодном полу. Вздохнув, Лиза скользнула в разобранную для сна кровать, под тёплую перину.

Однако сон ещё долго не шёл к ней. Точно наяву вставало перед мысленным взором лицо из медальона – насмешливо сомкнутые губы и внимательные тёмно-синие глаза.

Глава 2. Санкт-Петербург

Узнав о желании питомца отправиться в столицу в одиночестве, Данила устроил настоящий скандал. Он категорически отказывался отпускать его одного – просил, умолял, стенал, и Филипп, в конце концов, разозлился:

– Я разве дитя малое, что без твоего пригляда и шагу ступить не могу? Ты остаёшься здесь, ходишь за господином Ладыженским и следишь, чтоб про него ни единая душа в доме не дозналась.

– И как вы сие мыслите? – Данила подбоченился. – Я должен в ваших комнатах денно сидеть и, аки пёс цепной, никого не пущать? Ни девок, чтоб прибрались, ни ключницу? Да кто я такой, чтоб этак себя держать?

– Скажешь, барин не желает, чтоб в его комнатах дворня шныряла. Я сам ключнице велю, чтоб у меня не прибирались, дескать, только своему человеку доверяю…

– И станет на вас весь дом волком глядеть…

– Да и чёрт с ними!

– Пусть так. А как будет выглядеть, когда я из ваших горниц с ворохом тряпок кровя́ных выйду? Али с горшком?

Филипп задумался. Данила был прав. Рана кровила, обрабатывать её и перевязывать недужного требовалось постоянно. И как бы ни сторожился дядька, в полном прислуги доме ему вряд ли удастся ухаживать за гостем так, чтобы никто этого не заметил. Тем более, что интерес и к нему, и к молодому барину со стороны дворни был столь горячим, что хоть пирожки на нём выпекай.

Рассказать про Ладыженского ключнице? Нет, нельзя… Вчерашние визитёры опросили всех слуг и портрет показали. И даже если ключница не бросится доносить про гостя в Тайную канцелярию, то отцу-то уж доложит беспременно. По всему выходило, что уезжать из имения Филиппу нельзя. Ах, как неловко! Сам предложил помочь, а теперь что же, на попятный?

И тут его словно током ударило.

– Гошпиталь! Матушкин гошпиталь! Что там теперь?

И он выскочил из комнаты, провожаемый хмурым взглядом Данилы.

Небольшой флигель, расположенный на краю заднего двора, стоял заколоченным. Видно было, что им давно не пользовались. Филипп вздохнул. Интересно, помнит ещё кто-нибудь, что здесь было десять лет назад?

Он помнил. Матушку в светло-сером подряснике с косынкой на волосах, ласковую улыбку на рябом некрасивом лице, руки, ловко щипавшие корпию и сворачивавшие длинные холщовые полосы для перевязок. От её ладоней всегда пахло лекарствами, и запах этот казался Филиппу лучшим запахом на свете…

Мать была святой. И теперь она возле Престола Господня. Филипп твёрдо знал это. Всю свою нерастраченную любовь, всю нежность она отдавала Филиппу, но их было так много, такой океан любви, нежности и доброты, что хватало всем, кто был вокруг. И мать устроила в своём имении больницу для крестьян. Наняла лекаря, и сама помогала ему, ухаживала за страждущими, не гнушаясь грязной и тяжёлой работы. Соседи с недоумением пожимали плечами, за глаза называли её «блаженной», а на шалопая-отца поглядывали с сочувствием.

Когда мать умерла, «гошпиталь княгини Анны» вскоре перестал существовать.

– Помоги мне, матушка, – тихо попросил Филипп и погладил поточенную жучком бревенчатую стену.

Ключница Ефимия выслушала молодого барина почтительно и ни единым мускулом на лице не шевельнула, когда тот объявил, что желает в бывшем гошпитале устроить лабораториум для проведения химических опытов.

– Помогать мне будет мой камердинер, а прочие пусть туда не суются, – закончил Филипп. – Поскольку сие для не разумеющих химическую науку зело опасно – может содеяться взрыв.

Услышав про «лабораториум», Данила схватился за голову.

– Да как вам этакое в голову влезло! Вас же теперь колдуном почитать станут, да и меня заодно…

– И прекрасно! Пусть считают. Будут держаться от нас подальше, – отмахнулся Филипп.

Через два часа гошпиталь был готов для принятия нового пациента: заколоченные двери открыты, внутри всё выметено, дымоход прочищен, печь протоплена.

Поздно ночью Данила с Филиппом, вздрагивая и оглядываясь от каждого шороха, отвели Ладыженского во флигель. Тот с трудом держался на ногах и, едва его уложили в постель, заснул тяжёлым сном, больше похожим на забытье.

Однако, когда рано утром Филипп засобирался в столицу, Данила вновь встал на дыбы.

– Не дело вы затеяли, княжич, – хмуро твердил он. – Вы этого молодчика и не знаете вовсе. А ежели он зловредец какой, и не с дурна ума его ищут? Сказать-то, я чай, что угодно можно – с брехни акциз не берут… Ну, а коли сыщут в вашем дому? Тогда что? Одумайтесь, Филипп Андреич, ведь и себе, и батюшке жизнь попортите!

Доводы милосердия, приводимые Филиппом, не произвели на дядьку никакого впечатления. До Ладыженского ему не было дела.

Кончилось тем, что Филипп приказал слуге подчиняться в весьма резкой форме, чего не делал ни разу в жизни. Садясь на коня, он старался не смотреть в тоскливые Данилины глаза и предпочёл не заметить, как тот украдкой перекрестил его.

Воспоминание тут же испортило настроение. Филипп подошёл к окну, приподнял тяжёлую бархатную портьеру. По улице вереницей двигались экипажи и верховые, прогуливались нарядно одетые господа. И он вновь подивился, какое оживлённое движение в Петербурге.

В дверь постучали.

– Входите, – пригласил Филипп.

В комнату заглянула Мария Платоновна. Он приехал поздно ночью и ещё не встречался с ней.

– Доброе утро, Филипп! Как вас устроили?

– Спасибо, всё замечательно.

Она придирчиво осмотрела богато и со вкусом убранную комнату, потом перевела взгляд на Филиппа.

– Андрей Львович велел передать вам, что завтра вечером мы едем слушать оперу, а на среду назначена охота.

Филипп молча склонил голову, давая понять, что новость принята к сведению, но мачеха не уходила.

– Вы позволите? – Она подошла к шифоньеру с резными дубовыми дверцами.

Филипп не понял, что именно должен ей позволить, а княгиня, видимо, приняла его молчание за согласие. Открыв шкаф, переворошила стопки камзолов и сорочек.

– Вам необходимо обновить гардероб, – сказала она деловито. – Я велю послать за портным.

Филипп вспыхнул:

– Не стоит, сударыня, у меня всего довольно.

Мария Платоновна мягко улыбнулась и подошла к нему.

– Мой мальчик, не обижайтесь, светская жизнь накладывает определённые обязательства. Одно из них – следить за модой. Ничего, скоро вы постигнете все эти премудрости. – Она ласково коснулась волос Филиппа, перебирая пальцами густые тёмные локоны. – Портной, куафёр¹⁹ – и вы станете неотразимы, сударь, даже для избалованного блеском Петербурга.

Она вышла, а Филипп в смятении остался стоять посреди комнаты. Он привык считать мачеху своим главным врагом, виновницей смерти матушки, алчной хищницей, что женила на себе отца ради денег. И ненавидел просто потому, что она заняла место матери, и потому, что отец её любил. Ласковое обращение княгини смущало Филиппа, приводило в растерянность и недоумение.

Внезапно он подумал, что женщина эта похоронила четверых детей, и вдруг почувствовал к ней острую жалость.

Филипп никогда не сочувствовал отцу и мачехе. Нет, разумеется, он не испытывал злорадства, и ему было жаль сводных братьев, как всякого человека, скончавшегося в юном возрасте, а тем паче ребёнка. Но сейчас он вдруг вспомнил, как постарел за эти годы отец, как сильно любила его матушка, и впервые задумался, каково это – терять детей. Если бы умер он, матушка не перенесла бы такого горя.

Должно быть, толика нерастраченной нежности княгини невольно досталась Филиппу.