Грехи отцов

***

Прошло добрых полчаса, прежде чем Филипп и двое слуг, тащивших на руках раненого, появились возле кареты.

Молодого человека устроили на сиденье экипажа, подложив под голову сложенный плащ. Девицы, все три, разместились напротив. Филиппу пришлось тоже остаться в карете, чтобы при тряске раненый не свалился. Он присел на край скамьи, придерживая неподвижное тело.

Проведённый военный совет при участии Данилы показал, что мыза Торосово, куда ехали юные дамы, находилась в девяти верстах от отцовского имения и по крайней мере половину оставшегося расстояния им было по пути.

Демьян встал насмерть, заявив, что повезёт князя и его спутника только после того, как доставит домой барышень, и никакие уговоры, посулы и призывы к милосердию не смогли поколебать его упорства. Воспоследовали препирательства, но сердитый Демьян одержал победу. Как ни гневалась барышня, как ни сверкала на мужика глазами, тот твердил, набычившись:

– Я вам, сударушка, не извозчик какой! Мне за вами дозирать само́й барыней велено! Вот до дому вас доставлю, так там хоть на звезду Плутоний. А дозде с места не стронусь!

Одержав, таким образом, викторию, Демьян независимо шлёпнул вожжами, и карета неспешно тронулась.

На некоторое время воцарилось настороженное молчание, молодые люди украдкой изучали друг друга.

Боясь показаться бесцеремонным, Филипп рассматривал барышень очень осторожно. Не было сомнений, что они сёстры, и, скорее всего, близнецы. Филипп сам не знал, откуда взялась такая уверенность – внешне девушки были не слишком похожи друг на друга.

Первая казалась серьёзной и строгой, даже немного чопорной. Вся будто накрахмаленная, волосы тщательно убраны под чепец, красиво очерченные губы плотно сжаты, брови чуть нахмурены. Осанке позавидует и королева. В полумраке кареты глаза казались почти чёрными.

Вторая лучилась улыбкой. Когда не улыбались губы, улыбка пряталась в её глазах, и даже в наклоне головы было что-то лукавое, милое. Нежное. Из-под тёмного строгого чепца, что обезобразил бы любое другое, менее прелестное лицо, выбился золотисто-медовый локон. Она поправляла его трогательным нетерпеливым движением. Это золото, казалось, впитывало солнце, блестя и переливаясь в его лучах и озаряя отсветами милое личико с нежным румянцем на высоких скулах. У неё были глаза необычного цвета – словно морская вода, подсвеченная косыми лучами заката, не то синие, не то зелёные, и очень длинные пушистые ресницы.

Пауза затягивалась. Филипп всё никак не мог придумать темы для непринуждённой беседы, мучаясь мыслью, что ведёт себя не слишком-то учтиво, когда заговорила темноглазая:

– Вы дрались на дуэли?

Он даже не сразу понял, что барышня имеет в виду, а поняв, отчего-то смутился:

– Нет-нет, что вы! Мы даже незнакомы. Я просто проезжал мимо и нашёл его в лесу.

– Одного?

– Совершенно. Он лежал посреди поляны, и сперва я решил, что он мёртв.

– Может быть, на него напали? – подала голос вторая девица, в глазах её читалось сострадание.

– Не знаю, сударыня. Возможно, и так. Лошади рядом с ним не было, ведь не мог же он прийти сюда пешком… Хотя будь то грабители, они наверняка забрали бы оружие – у него весьма недурной клинок.

– Быть может, он упал с коня, а конь ускакал? – снова первая.

– Нет, сударыня, у него рана в боку, и шпага лежала рядом – он явно с кем-то сражался.

– Значит, всё-таки дуэль… – протянула девушка. – Но почему противник бросил его в лесу? Разве такое возможно?

– Полагаю, так быть не должно. Но я не знаю, как принято драться в России, сударыня. Я не был здесь много лет.

– Вы жили за границей?

– Получал образование.

В глазах темноглазой барышни мелькнул интерес:

– В университете? В колледже?

– Сперва в колледже, потом в университете.

– В Гёттингене? В Лейпциге? В Кёнигсберге?

Филипп взглянул с удивлением.

– В Лейдене, сударыня. – Он чуть улыбнулся. – Это в Голландии.

– Да, я знаю. – Барышня нетерпеливо дёрнула плечиком, готовая спрашивать дальше, но в это мгновение карету сильно тряхнуло.

От неожиданности Филипп едва успел подхватить своего подопечного, тот застонал и приоткрыл затуманенные беспамятством глаза. Взгляд упал на одну из девиц, и сизые губы неожиданно дрогнули в едва различимой улыбке:

– Вы не пропустили ни одного танца, – прошептал он. – А я надеялся…

Филипп склонился к незнакомцу, но тот уже снова впал в забытье.

– Бредит. – Состояние раненого тревожило Филиппа всё больше.

– Как жаль, что вы не знаете имени этого человека. – Глаза лучистой барышни наполнились слезами, ещё больше увеличив сходство с лесными озёрами. – Мы бы помолились за него…

Отчего-то темноглазая девица, только что проявлявшая такой горячий интерес к образованию Филиппа, замолчала и отвернулась к окну.

Лес кончился, потянулись луга. Дорога стала ровнее. Внезапно карета остановилась, и в оконце заглянул Данила.

– Мужика нагнали, – пояснил он. – Пошто нам катать этого бедолагу туда-сюда, сгрузим его в телегу да и довезём за алтын. И быстрее выйдет, и покойнее.

Через несколько минут раненый лежал в ворохе жухлого сена, а Филипп стоял возле кареты.

– Благодарю вас! – Он по очереди взглянул на сестёр, и поклонился обеим сразу. – За участие и милосердие. И за решительность. – Улыбнулся темноглазой строгой барышне. – Прощайте!

Вскочив в седло, Филипп неспешной рысью двинулся следом за телегой.

***

Отчий дом встретил тёмными окнами и тишиной. Филипп знал, что неинтересен отцу, но всё же рассчитывал увидеть если не самого его, то хотя бы толпу дворни у подъезда. Однако вокруг оказалось темно и тихо, было совершенно очевидно, что хозяев нет, и его здесь никто не ждёт.

Эта мысль, отозвавшаяся знакомой болью в душе, неожиданно тронула гораздо меньше, чем обычно. События последних часов странным образом притупили переживания и тоску, уступив место тревоге за нежданного подопечного.

Поднявшись на крыльцо, Филипп уже протянул руку, чтобы постучать, но передумал и просто толкнул тяжёлую дубовую створку. Он пришёл сюда не гостем. Он родился и вырос в этом доме, и даже если его здесь не ждут, это всё равно его дом. Он не будет униженно топтаться на пороге, дожидаясь, когда его впустят.

Тихо скрипнув, открылась дверь. Сердце болезненно сжалось. Тёмный дом насторожённо смотрел на него, не узнавая. Филипп провёл рукой по притолоке – погладил, словно собаку.

– Это же я… Здравствуй! Я вернулся… – шепнул он дому, и облегчённо вздохнули половицы под ногами, лёгким сквозняком повеяло по лицу.

Сзади шевельнулся Данила, и Филипп, на мгновение забывший обо всём, вспомнил про него и раненого. Обернулся – дядька маялся в дверях.

– Сходи в людскую, позови кого-нибудь, пусть помогут отнести этого человека в мою комнату. Похоже, отца дома нет.

– Да пошто, барин? – отозвался снизу хозяин телеги, здоровенный детина с клочкастой бородой, похожий на облезлого после зимней спячки медведя. Он явно надеялся к полученному уже алтыну прибавить ещё монету. – Я пособлю. Чего там нести-то? Вона какой ледащий… Я б его и один снёс легко.

Через пять минут раненый лежал на кровати в знакомой с детства комнате. В темноте пахло пылью, было не топлено, и Филипп, ёжась, потёр заледеневшие вдруг ладони. Недвижная фигура на постели казалась чем-то неодушевлённым, словно жизнь уже оставила её. Что он будет делать, если этот человек умрёт?

– Нужен лекарь, – Филипп вздохнул, – только где ж его найти?

– Есть лекарь! – радостно отозвался крестьянин. Он был счастлив – вот ведь никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь: на пустом месте два алтына привалило! – В уезде есть лекаришка-чухонец.

– Далеко это?

– Вёрст десять с лишком. К утру будет, коли ваш человек за ним съездит. Я обскажу, где его сыскать.

Лекаря, невысокого сутулого господина в тёмном плаще и потёртом кафтане, отчего-то напоминавшего суслика, Данила привёз не к утру, а часа в три ночи.

Несмотря на неказистую внешность и красные то ли от пьянства, то ли от хронической усталости глаза, тот оказался толковым – ловко и быстро осмотрел лежащего, промыл рану резко пахнущей жидкостью, перевязал и повернулся к Филиппу:

– Молодой человек родился в рубашке. Даже, я бы сказал, в праздничном кафтане с золотым позументом. Если бы шпага прошла на полвершка левее или под немного другим углом, он бы уже несколько часов беседовал с апостолом Петром¹⁴. Эх, молодые люди! И отчего вам так хочется тыкать друг в друга железками… Ровно и без того негде голову сложить…

Он неодобрительно покачал головой в плохо расчёсанном пыльном парике и добавил уже деловито и сухо:

– Его жизни сейчас ничто не угрожает. Ежели не начнётся горячка, рана затянется быстро, и дней через десять он будет уже на ногах…

– Но если ранение не опасно, почему он не приходит в себя? – перебил эскулапа Филипп.

– От потери крови и общей деликатности натуры.

Лекарь раскрыл небольшой сундучок, в котором лежали склянки с мазями и микстурами, извлёк гранёный, тёмного стекла флакон и поднёс к лицу лежащего.

Тот вздрогнул, закашлялся и открыл глаза.

– Вы легко отделались, юноша.

Лекарь вновь рассказал про позумент и апостола Петра, вероятно, для убедительности, а потом перешёл к рекомендациям:

– Ежели станете выполнять мои предписания, скоро будете, как новый. Главное сейчас – это покой. Никаких телесных усилий, перемещений и волнений. И, конечно, хорошее питание, чтобы восстановить силы. Если начнётся жар, станете давать ему вот эту микстуру. – Он повернулся к Филиппу и выставил на столик у изголовья бутылочку с притёртой пробкой. – В этом случае будет нелишним снова обратиться ко мне. Всё же рана довольно глубокая.

Проводив лекаря до двери, Филипп протянул деньги. Тот вздёрнул редкие белёсые брови:

– Вы переоценили мои скромные услуги, сударь. Это вдвое больше того, что я обычно беру за приём.

– Но вам пришлось ехать среди ночи. И потом… – Филипп запнулся. – Я был бы благодарен, если бы вы забыли вашего нынешнего пациента, словно он приснился вам…

Маленький доктор гордо поднял голову и расправил плечи, обретя на мгновение вид значительный, почти величественный:

– Я не имею привычки болтать где, кого и от чего лечу. Как и совать свой нос в то, что до меня не касается. Это, знаете ли, способствует долголетию…

Но в следующую секунду вновь ссутулился и сунул деньги в карман.

– Прощайте, господа! И поверьте, на свете есть очень мало вещей, ради которых стоило бы рисковать жизнью, и очень много возможностей лишиться её, не прилагая к тому собственных усилий. Доброй ночи!

***

Проводив лекаря и отправив Данилу в людскую, Филипп вернулся к своему гостю.

Тот напряжённо смотрел на дверь. Бледное лицо, озарённое одинокой свечой на столике у изголовья, казалось измождённым и серым.

Филипп присел в кресло возле постели. Несколько секунд они молча рассматривали друг друга.

– Где я? – В голосе гостя, ещё слабом, звучала тревога.

– В моём доме. Вернее, в доме моего отца, князя Порецкого. – Филипп улыбнулся устало.

– Как я здесь очутился? И где мой конь?

– Это я вас привёз. После того как нашёл в лесу. Мы со слугой забрали все ваши вещи: плащ, кафтан, треуголку и шпагу, но коня на поляне не было. Вы помните, что с вами приключилось?

– Я дрался на дуэли. – Гость нахмурился и дёрнул плечом, словно отгоняя неприятное воспоминание.

Филипп изумился:

– Дуэль? Но отчего ваш противник и секунданты бросили вас одного?

– Не было секундантов. Так пожелал господин, с которым я дрался. – По лицу незнакомца точно прошла грозовая туча, под её сенью губы стали жёстче, а глаза холоднее. – Оставил он меня оттого, что мёртвым посчитал. У нас такой уговор был. Нынче за дуэль в Сибирь угодить можно, посему те, кто хочет драться по-настоящему, а не просто красиво шпагами помахать, лекаря не зовут – бьются до смерти. Коли секунданты есть, они убитого домой отвозят, а ежели без них обходилось, тело в лесу оставляют. Там неподалёку, у тракта, что в сторону Нарвы, кабак есть. Кабатчик ушлый – клейма ставить негде… Мы с ним уговорились, что победивший просто сообщит, где убитый, тот и схоронит… Денег сразу заплатили да коня посулили. Того, что без седока останется. – Гость, помрачнев, сжал челюсти. – Это всё пустое… Скажите, какой теперь день? И который час?

Филипп удивился.

– Нынче воскресенье, пятнадцатое апреля. Около четырёх утра.

Незнакомец, и без того бледный, посерел ещё сильнее, губы дрогнули.

– Это катастрофа… Я должен был возвратиться в корпус до тапты. У меня завтра генеральный экзамен. Я должен быть в академии!

Он встрепенулся, точно собирался вскочить и бежать, и Филипп слегка придержал его за плечо.

– Успокойтесь, сударь! Сейчас вы всё равно не можете никуда ехать. И если всё будет нормально, не сможете ещё не меньше недели, вы же слышали, что говорил лекарь.

Незнакомец сник, словно из него воздух выпустили.

– Это ужасно… Всё погибло! Если я не попаду на экзамен, меня выпустят без производства в чин. В солдаты или матросы… – Он закрыл лицо руками.

Было заметно, что человек этот не привык демонстрировать свои переживания, оттого отчаяние его казалось сокрушительным и безысходным. И Филипп невольно ощутил неловкость, не зная, чем можно ему помочь.

– Если у вас есть влиятельные друзья или родственники, они могли бы написать прошение, чтобы вам позволили сдать экзамен позже. Я вам помогу связаться с ними.

– У меня только отец. – Гость вздохнул горестно. – Он не богат и не влиятелен. Но, конечно, я должен сообщить ему, что произошло.

– Вы напишете письмо вашему батюшке, а мой камердинер отвезёт. Быть может, всё не так страшно, как вам видится. Где вы учитесь?

– В Рыцарской Академии. В Шляхетском кадетском Ея Императорского Величества корпусе. Я проучился семь лет, со дня основания, и в этом году должен выпуститься в армию. Скажу честно, я рассчитывал аттестоваться не ниже чина подпоручика, а если повезёт, то и поручика. Теперь же…

Он снова тяжко вздохнул. Помолчали. Наконец, гость поднял на Филиппа настороженные глаза, казавшиеся чёрными в полумраке.

– Я не поблагодарил вас, сударь. А ведь вы спасли мне жизнь. – Он приподнялся на локте и протянул князю руку. – Спасибо!

Рукопожатие, несмотря на узкие и изящные, словно у барышни, ладони, было на удивление крепким. Филипп улыбнулся в ответ:

– Думаю, вы переоцениваете мою помощь. Но я рад, что мы с Данилой проезжали мимо. Кажется, я не представился… Филипп Андреевич Порецкий к вашим услугам, сударь.

– Ладыженский. Алексей Фёдорович. Петербургский дворянин. Князь Андрей Львович Порецкий – ваш родственник?

Филипп помрачнел.

– Это мой отец.

– Я часто встречал вашего отца на балах и куртагах, но вас отчего-то не помню вовсе.

Филипп усмехнулся устало и грустно.

– Сие не удивительно. Я не был в России восемь лет и вернулся домой только сегодня. И не вполне уверен, что сделал это не зря.

– Отчего же?

То ли что-то во взгляде гостя, внимательном и серьёзном, вдруг расположило Филиппа к откровенности, то ли самый смутный час суток был тому виной, но, сам не заметив, он рассказал новому знакомцу всю свою недолгую и невесёлую жизнь.

– За восемь лет он прислал мне одиннадцать писем, в каждом из которых было с десяток строчек. Письма всегда начинались словами: «Благословение Господне на вас, сударь!» – и оканчивались неизменной фразой: «Ваш отец, князь Порецкий», – закончил Филипп, глядя сквозь собеседника невидящими глазами.

Тот слушал внимательно, и Филиппу показалось, молчаливо сочувствовал.

– Что ж, желаю, чтобы ваши отношения с отцом наладились. Мне же очень повезло, что вы решили вернуться в Россию. – И гость улыбнулся, впервые с момента их знакомства.

***

Остаток пути девушки оживлённо обсуждали неожиданное приключение. Впрочем, впечатлениями делились большей частью Элен и Соня, Лиза же была молчалива и рассеяна, в беседу не вступала, а когда Элен начинала её тормошить, отговаривалась общими фразами.

Но погрузиться в свои мысли она смогла лишь поздно вечером, когда после ужина, после рассказов о жизни в обители и домашних новостей, наконец, осталась одна в своей спальне.

…Она узнала его сразу, хотя видела лишь однажды – около двух месяцев назад, на их первом с Элен балу. Наверное, именно оттого, что бал был первым и пока единственным, всё, происходившее на нём, запечатлелось в памяти столь отчётливо, точно случилось вчера. Этот человек чем-то задержал на себе внимание Лизы, хотя, на первый взгляд, ничем не выделялся среди множества других.

У него были очень внимательные холодные глаза, тёмно-синие, как суровые балтийские волны, чеканный профиль античной статуи и неулыбчивый рот. Белый парадный мундир, облегавший, словно вторая кожа, широкие плечи и тонкую талию, украшал его, как ни одного из надушенных щёголей не украшали их модные камзолы.

Двигался он легко и изящно, но вместе с тем небрежно, словно бы не танцевал, а исполнял некий странный, нелепый и надоевший ритуал. Но при этом движения были так безукоризненно грациозны, что оказалось трудным оторвать от него взгляд.

Он танцевал менуэт с княжной Путятиной, и Лиза подумала вдруг, что менуэт – коварный танец. Весь исполненный утончённого и даже вычурного изящества, пресыщенный и томный, он обнажает все недостатки танцующего. И очень трудно исполнить его так, чтобы не выглядеть со стороны смешным или манерным. Молодому человеку с холодным синим взглядом это удавалось превосходно.

Оказавшись в соседней паре с Лизой, он взглянул на неё и вдруг улыбнулся. Эта улыбка, чуть тронувшая губы, странным образом преобразила жёсткое лицо, словно в приоткрытую дверь выглянул совершенно другой человек – застенчивый и милый.

А потом он танцевал с дивной красоты дамой, и больше не было в его движениях ленивой небрежности – каждый жест дышал страстью! В контрадансе они с Лизой вновь очутились в соседних парах, но на сей раз молодой человек видел только свою визави, будто, кроме неё, в бальной зале не было ни единого человека.

Теперь он ранен. Интересно, что с ним случилось? Нападение лихих людей или… дуэль? Почему-то Лиза была уверена в последнем. Вспомнились затуманенные болью глаза и призрачная тень улыбки, что скользнула по бескровным губам. Он тоже её узнал. Отчего-то эта мысль волновала.

«Жаль будет, если он умрёт», – подумалось вдруг Лизе.

***

Филипп проснулся от стука.

Вчера, вернее, уже сегодня рано утром, когда, уступив, как радушный хозяин, гостю свою спальню, Филипп добрался до дивана в кабинете, он заснул сразу, едва успев донести голову до подушки. Странно, но обычные тягостные думы даже не попытались завладеть мыслями, видно, виной тому была усталость.

Стук повторился. Филипп резко сел на диване. В маленькие оконца рвалось солнце. Очевидно было, что сейчас уже очень поздно. Привыкший вставать вместе с птицами Филипп неожиданно проспал до обеда.

Рубашка, которую он вчера так и не снял, вся измялась, кружевные манжеты висели, как варёные капустные листья. Впрочем, стучал, конечно, Данила, больше некому.

Филипп встал, потянулся и распахнул дверь.

Под ней действительно топтался Данила. Обычно сумрачное лицо его светилось радостной улыбкой.

– Доброе утро, княжич! Батюшка велели вас будить к завтраку.

Ладони стали холодными и влажными, точно лягушачья кожа.

– Батюшка? Разве он дома?

– Их сиятельство приехали поутру.

– А теперь который час?

– Да уж полдень скоро!

– Хорошо, сейчас спущусь.

Мелькнула мысль, что вчерашний гость ему приснился, и Филипп заглянул в спальню.

Новый знакомец был там. Бледное лицо, скорбный излом бровей – весь его облик был пронизан болью и страданием. Филипп прикрыл дверь, стараясь не шуметь. Всё равно спуститься к завтраку гость не сможет, значит, пусть спит, набирается сил, как велел маленький доктор.

С помощью Данилы Филипп переодел рубашку и панталоны, облачился в лучший камзол и вышел из комнаты, велев дядьке сидеть возле раненого.

При свете дня дом выглядел иначе. За восемь лет многое переменилось. Кое-где стены покрыли изразцы и панели орехового дерева, обивка тоже стала другой, более богатой и яркой, появилась новая мебель.

У знакомой двери Филипп замер, во рту стало сухо.

…Матушкина комната… Медленно, как в душном тягучем сне, он протянул руку, коснулся дверной ручки. Войти? Пожалуй, не стоит… Должно быть, там тоже всё не так, как было прежде, и он лишь разбередит себе душу.

Тяжело, точно старик, Филипп двинулся в сторону лестницы. Дубовые перила, казалось, хранили тепло матушкиных рук, наверное, они единственные в доме помнили её… Он погладил полированное дерево поручня и стал спускаться.

Дверь столовой была приоткрыта, и Филипп малодушно замер на пороге, борясь с желанием развернуться и убежать, как в детстве. Тогда было проще – мир был велик, и конюшня, где можно уткнуться лицом в тёплый лошадиный бок, казалась другой вселенной, в которой меньше горестей и обид. Куда он побежит теперь?..

Совсем близко послышались голоса, и Филипп, словно осуждённый на плаху, шагнул в приоткрытую дверь.

Большую комнату заливал весёлый утренний свет. Из открытого окна веяло весной, ветер шевелил тонкие прозрачные занавеси. За огромным столом, покрытым крахмальной белой скатертью, сидели двое.

– Доброе утро, батюшка. – Собственный голос показался чужим и незнакомым, как и человек, поднявшийся навстречу.

– Здравствуй, Филипп. Добро пожаловать, домой! – И отец, шагнув навстречу, обнял его, усугубив владевшее Филиппом смятение. – Прости, что не встретил тебя вчера. Задержали дела в Петербурге. Кроме того, я полагал, ты прибудешь позже. Садись.

Он сильно постарел. Из цветущего тридцатишестилетнего мужчины, успешного в карьере и амурных делах, отец превратился в старика, выглядящего лет на пятнадцать старше своих лет. Он смотрел на Филиппа с улыбкой, но тому отчего-то казалось, что отец чувствует такую же неловкость, как и он сам.

– Доброе утро, Филипп. – Нежный голос заставил очнуться и поднять глаза на молодую женщину, что сидела напротив.

– Доброе утро, сударыня.

Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал – единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.

Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.

Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.

Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов в фигуре, тонкой, как у девчонки.

Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности – стала бы неотразима.

Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.

– Вы очень изменились, Филипп. – Голос тоже оказался приятным, глубоким, певучим. – Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.

Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.

Филипп опустил глаза. Смятение нарастало.

– Ну, как ты добрался? Путешествие не слишком утомило?

– Нет, батюшка. Хотя под конец не обошлось без приключений.

Возникший в дверях слуга почтительной тенью скользнул к креслу княгини и с поклоном протянул конверт.

– Что там, Трофим?

– Письмо для барыни. Из Петербурга.

– Приглашение на императорскую охоту и бал у его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала. Должно быть, их принесли после нашего отъезда. А… и ещё письмо от Аграфены Васильевны Салтыковой. – Княгиня бегло улыбнулась мужу и развернула бумагу.

– Так что ты говоришь, у тебя приключилось? – Отец вновь обернулся к Филиппу.

– Сперва сломалось колесо и пришлось ехать верхо́м, а потом мы с Данилой нашли в лесу…

Удивлённо-испуганный возглас прервал его, и оба, Филипп и отец, обернулись в сторону княгини. Лицо её, только что совершенно безмятежное, внезапно утратило живую прелесть и сделалось похожим на гипсовую маску.

– Что стряслось, Маша?

Мария Платоновна – вот как её звали – подняла на мужа широко распахнутые глаза, в которых колыхался страх.

– Грушенька пишет, что вчера на приёме в австрийском посольстве арестовали Фёдора Романовича Ладыженского.

– Фёдора? – отец нахмурился. – За что же?

– За участие в комплоте против государыни. Тайной канцелярией…

Мария Платоновна протянула письмо через стол, бумага в руке мелко дрожала.

Чуть помедлив, точно делая над собой усилие, отец взял, пробежал глазами.

– Взят под стражу… Несуразица какая!

Он раздражённо бросил послание на стол.

– Чтобы Федька да в интриги мешался? В жизни не поверю! Он и по молодости-то с политикой не баловал. Сей день озабочен лишь как бы сыну протекцию сыскать да пристроить в полк поавантажнее. Какие комплоты! Ушаков вконец свихнулся от подозрительности. Всё перед государыней выслуживается, рвение являет, паук поганый!

Княгиня сравнялась лицом с цветом своего утреннего платья.

– Что ты, Маша?

– Не говорите так, Андрей Львович… Это опасно. А Ладыженский… вы ведь дружили с ним? Родственников и друзей всегда допрашивают… Я боюсь.

Отец поморщился.

– Экие глупости, право! С чего меня допрашивать? Дружились мы в юности. А нынче уж лет десять, как только здороваемся. Что за мысли тебе в голову идут?

Отец явно был раздосадован, и за столом воцарилось угрюмое молчание. Лишь отодвинув пустую тарелку, он вновь повернулся к Филиппу:

– Мы едем в Петербург – государыня устраивает охоту. Нас почтили приглашением. Ты мог бы отправиться с нами, я ввёл бы тебя в столичное общество.

– Простите, батюшка, я бы хотел отдохнуть некоторое время, если позволите.

– Хорошо. – Отец поднялся. – Отдохни. Но князю Порецкому не пристало в деревне сидеть, робость не добродетель для мужчины.