Но есть виденье мира через призму метафоры. Оно такое же сильное и незамутненное как и сейчас. Виденье это не развивается, не сужается, не расширяется – оно пропускает через себя жизнь, со всеми ее стилями, настроениями и прочая.

Недавно один мой друг на фейсбуке спросил меня, зачем нужна поэзия? Почему нельзя выразиться просто, без экивоков. Я ответила, что поэзия – это то, что нельзя выразить по-другому. Ты не можешь пересказать стихотворение другими словами, исчезнет большая часть смыслов. Музыка слогов так сильно сплетена с семантикой, что их не разделить.

Итак, время написания стихов: конец 70-х – начало 80-х. Возраст автора: от 17-ти до 20-ти с небольшим лет.

* * *

Иуда, где ты? Я распят на фонарном столбе.

Эта ночь – словно опиум в теле иссякшего кровью.

Гирлянда рекламы – венок на моей голове.

У подножья креста только пары сумасшедших любовью.

Никто не посмеет к верху поднять глаза, -

Все живут в индивидуальном спектакле.

То не ливень над городом и не гроза,

Это кровь из ладоней и ног моросит по асфальту.

Иуда, что дружба, что совесть, не знает никто.

Поиск друзей – скитание пилигрима.

Близорукий поэт каждую в красном пальто

Принимает за свою любимую.

Но я верю в добро и всё ближе заря.

Ночь, день, конец и начало света.

Я, иссякший, распят на кресте фонаря.

В пыли, в крови. Иуда, Иуда, где ты?

июнь 1975

* * *

Если б жил я, скажем, в Париже,

То наверное снял бы мансарду.

Было б солнце над крышами рыжим,

Над предместьями и Монмартром.

Иногда бы ходил в редакции

И цитировал Аполлинера.

А души векселя и акции

Я б закладывал по тавернам.

Скоро утро. Мосты над Невой.

Мне опять по ночам не спится.

Дворник машет своей метлой

Словно раненная птица.

Август 1975, Ленинград

* * *

Жизнь, ты прочна ли на изгибе?

Не зарекаюсь от сумы.

Ломай, Москва, меня на дыбе

Своей пронзительной зимы.

Кто здесь в кабацкой, целовальной

Москве, когда один как перст,

Как встарь на записи кабальной

За чарку не поставит крест?

В ком колоколом безъязыким

Здесь бьет набат стрелецких смут?

Кто еще может верить в лики

Святых, которых вон несут?

Могу поклясться троекрестно,

Могу поклясться на крови,

Москва, ты стала Лобным местом

Моей не выросшей любви.

Февраль 1977, Москва

* * *

Ждал в глуши Золотого берега

Я весёлого плеска весла.

Я открылся тебе как Америка,

Ты с крестом и мечом пришла.

Повседневность моя, реальность,

Как ужиться нам не любя?

Зря, конечно, мы поругались,

Я сегодня сбегу от тебя.

10 июня 1979

* * *

На сердце осени кошачьи лапы.

А где-то рядом явно листья жгут.

У дыма чуточку сургучный запах.

На прошлом плотно перетянут жгут.

Лежит подспудно прошлая весна.

Но вскрыв её однажды бандеролькой,

Хочу, чтоб стала ты на миг грустна,

И улыбнулась, хоть на миг, и только.

13 октября 1979

* * *

Как бывает вдруг теплей от спички,

Выпал первый снег – и хорошо.

Это ни в халате ли больничном

Город навестить меня пришёл?

Или это дневника погодно

Заполняемого белый лист?

Всё одно. Зима бесповоротна,

Первый снег невыносимо чист.

Первый снег, я – пустошь на отшибе.

Оглуши меня, запороши!

Набело, чтоб не было ошибок,

Прошлое мое перепиши.

2 ноября 1979

* * *

От губ твоих в окне обледенелом

Темнел кружок, как полынья во льду.

Как будто ты увидеть захотела

К тебе тайком приплывшую звезду.

Ты колдовала. Это мне знакомо.

Я это видел, я же не ослеп.

Пусть длятся чары. На стекле оконном

От губ твоих уже бледнеет след.

январь 1980

* * *

Я разъехался с детством –

Мы разные с ним адресаты.

Приходи, если помнишь,

Развей нежилой холодок.

Чтобы в кухне под вечер

Подпрыгивал чайник помятый,

Будто узник закованный

В нём бушевал кипяток.

Засидеться не бойся.

Тебя провожу я дворами.

Не всегда выпадает

В трамваях счастливый билет.

Стороною от улиц

Я там прохожу вечерами,

Чтоб разлука опять

Не взяла

Мой запутанный след.

11 марта 1980

* * *

Мадригал

Как глаза твои холодны!

Я безжалостней глаз не помню.

Так блестит при свете луны

Кромка льда полыньи тёмной.

Так в силках распахнутых рам

Свет приманкой горит не грея,

Чтоб о лампочку до утра

Билась бабочкою Психея.

А порой лукавы они,

Им сродни волос позолота.

Так в Сибири шалят огни

И заманивают в болото.

* * *

Будто в трещинку вытек свет.

Белый вечер как хлеб свеж.

И совсем не крошится, нет.

Я тебе отломлю, ешь.

Я согласен так век жить.

И столетий забыв ход,

Твоих спутанных кос пить

Загустевший хмельной мёд.

* * *

Эти дни без тебя – камни,

Или комья, – среды, субботы…

Осыпаются под ногами,

Будто я хороню кого-то…

Или время, взвалив на плечи,

Я тащу его тщетно в гору,

И клевать прилетает вечер

Наши улицы, как ворон.

Слышу шёпот: «Так, тебе! Вот, тебе!

Ты ещё окропись слезами!»

Вязну в памяти, как в оттепели,

Зреньем, слухом и осязанием.

Мне б не прошлое бальзамировать,

А найти тебя. Где ты? Откликнись!

Так случилось, что женщины мира

На тебя и других разделились.

Жили мы в конце 90-х, не тужили. Со всеми радостями и напастями, свойственными тем годам. Социальных сетей ещё даже не предвиделось, так что в начале 99-го меня вдруг подорвало отнести мужнины стихи в редакцию толстого журнала. Идея была из советских реалий, но мы и сами были из тех реалий. Я отнесла подборку свежих стихов в редакцию журнала «Москва». На следующий день меня вызвал главный редактор. Помню, он все удивлялся, где автор стихов пропадал столько лет. В мартовском номере напечатали цикл стихов, написанных в январе. Мы поехали за гонораром на Арбат, там находилась редакция. Получили деньги, вышли на улицу, гонорара хватило на две бутылки пива, мы прям на Арбате их и выпили. Это было наше прощание с 20-ым веком. Сам тот цикл стихов был прощанием с нашим мировоззрением и мироощущением, со стилистикой 20-го века, его пафосом, его формами, его страхами и его бесстрашием. Впереди были нулевые. Конечно мы на тот момент не представляли, что это значит, но уже точно поняли, что писать стихи и относить их бесплатно в толстые журналы, которые никто не читает, бессмысленно.