По телу разливалась неторопливая слабость, в голове мутнело, на глаза накатывала пелена, как при лёгком опьянении. Мы становились легче и, казалось, вот-вот взлетим. У смерти был приятный вкус.

Мы покидали реальность, и так не хотелось возвращаться обратно.

Но был ещё страх не проснуться. Поэтому старались потерять сознание раньше, чем способность соображать.

Тебя окутывают мягкие волны, тебе давят на грудь, веки становятся тяжелее медных монет, кислород покидает вены, вытекает из пальцев, струится по плитке на полу. Грязно-зелёные стены подъезда расширяются, гудят голоса друзей, ноги подкашиваются.

Умирать не хотелось. Хотелось ненадолго потерять контроль над собой. Ровно настолько, чтобы знать, что есть возможность вернуться в тело. И водку пили по той же причине.

А взрослые пьют, чтобы забыться.

Ты валишься на пол в следы от сотен ботинок. Друзья подхватывают тебя и волокут на свежий воздух.

Когда очнёшься, на тебя посмотрит ночь.

На лавке у подъезда, ты изучаешь звёздное небо. Веки по-прежнему тяжелее медных монет, но что-то изменилось. Что-то стало по-другому. И друзья стали ближе. Вот они – рядом. И где-то в сердце возникает любовь к любой детали вселенной: пошарканным доскам под тобой, манящим звёздам, листьям на ветках берёз и окнам панельных домов.

Твой друг наклонился над тобой и спрашивает:

– Как ты?

Встряхнув головой, ты перекатываешься на бок, свешиваешь ноги с лавочки и садишься. Голова опущена, предплечья на бёдрах.

– Всё нормально? – спрашивает меня Андрей Краскин.

– Как в танке после взрыва.

– Путём. Кто следующий?

Опыт умирания дают таблетки «Димедрол». Он гораздо хуже, чем искусственные обмороки.

У всех своя доза: кому-то хватает двух таблеток, кто-то съедает шесть.

Через двадцать минут ты превращаешься в большой отёк. Как будто отлежал всё одновременно. Непослушные руки и ноги, и голова, прибитая гвоздями к подушке. Передозировка вызывает галлюцинации, ни один орган не слушается, мозг тяжелеет, рискуя взорваться от давления.

Тогда лучше всего лечь спать.

Обшитые войлоком стулья, книги и шкаф окутывают тебя, трогают щупальцами, кружатся, набирая обороты. Одеяло давит на грудь. Ты мечтаешь о сне, но желудок мечтает вылезти наружу. Язык распух, как влажная губка. Комната вертится всё быстрей и быстрей. Хорошо хоть родителей нет в квартире. А то бы они сидели верхом на шкафу, грозя кулаками с высоты и зыркая на тебя из-под очков.

И так длится до тех пор, пока не уснёшь.

Мы покупали «Димедрол» упаковками по пятьдесят таблеток. Одному человеку хватало упаковки в среднем на полторы-две недели.

В девяносто третьем в обиход вошли наркотики. Колоться было модно, наркоманов уважали и боялись, как людей, которым доступно что-то, что в нормальном состоянии никогда не увидеть и не понять. Ходили слухи о сказочных видениях и нечеловеческих возможностях, полученных под действием наркотиков.

Первое время наркоманы смешивали «Димедрол» с «Пентальгином» и пускали смесь по вене. Вскоре перешли на ханку. Героин и кокаин был только в зарубежных фильмах. Все слышали о герыче с коксом, но никто их не пробовал.

Наш двор баловство с наркотиками миновало. Зато двор с Верхушки кололся вовсю, и мы боялись приближаться к нему.

Через полгода по наркоманам прокатилась чумная волна. Они умирали один за другим. Умер от передоза Лис, умер мой сосед из квартиры напротив. Это были старшаки, абсолютный авторитет. Наркотики потеряли свою привлекательность.

Но анашу по-прежнему курить было модно.

С появлением киосков (универсальных магазинов, в которых продавалось что угодно, начиная от мыла с колбасой на одной полке и до книг о Тарзане) и «комков» (комиссионных магазинов) купить алкоголь подростку стало легче.

Больше всего мы любили лимонную водку. Её можно пить прямо из горла, не закусывая. «Бренди», «Асланов», спирт «Royal» – прилавки ломились от изобилия. По телевизору бородатый Распутин подмигивал нам с этикетки бутылки. Страна ушла в длительный запой, и мы последовали за ней.

Пиво оставалось экзотикой, а пивного алкоголизма просто не существовало. Но начинали путь по дороге пьяниц мы все с вина.

В десятом классе восьмого октября, придя с уроков, я застал дома на кухне пьяного брата, его отца и бутылку «Агдама».

Мне обрадовались.

– О, Саша, заходи.

Дядя Коля наполнил мой бокал.

– У тебя племянница родилась. Ты теперь дядя.

Я пил невкусное вино и пытался представить себя дядей. У меня никак не получалось. Ну дядя. И что?

Отец брата отключился за столом, а мы с Пашкой отправились к брату в общежитие. По дороге мы купили четыре пол-литровые бутылки.

Вслед за нами появились мама с тётей Викой. Они обнаружили вино в холодильнике, попытались узнать у брата, откуда оно появилось и для чего. Пашка на любой вопрос или кивал головой в знак согласия, или мотал, когда был не согласен. Один из его кивков совпал с вопросом: «Вы с Натальей выпьете, когда из роддома выпишут?», после чего мама с тётей Викой оставили нас в покое.

Мы выпили все четыре бутылки. Я произносил, как мне казалось, красивые тосты, а брат их поддерживал молчаливым согласием. На четвёртом тосте Пашка возмутился, но внятно объяснить, что ему не понравилось, не смог.

Как возвращался домой, не помню. Мы с Пашкой одновременно вышли из общаги, но он почему-то нажал на кнопку звонка на два часа позже меня.

Память хлещет кнутом по плечам. Хорошие воспоминания доставляют боль, потому что так хорошо больше не будет, а плохие лучше, конечно, забыть. Иногда промелькнёт мысль – и всё, зацепился. Начал спорить с собой, доказывать свою же правоту – и настроение испорчено. А на самом деле, ничего не происходило. И конфликт давно исчерпан, и вытаскивать наружу его не стоило.

Мёртвые любят, когда о них вспоминают. Память приятней обрядовых жертв.

В Древнем Риме двадцать первого февраля проводился праздник Фералии. На нём готовили трапезу для умерших. Однажды, во время войны, о трапезе забыли, и город захлестнул мор, а по ночам души толпами выходили из могил и громко выли, шатаясь по улицам. Как только им принесли жертвы – хлеб, фиалки, пшено, соль, – духи вернулись в землю и мор прекратился.

– Я так устал, – говорит тридцатидвухлетний парень. – Я слишком многого не успел.

Я лежу на куче земли возле вырытой могилы. Парень говорит из ямы, а слова его звучат прямо в моей голове.

– Я учусь и работаю.

Парень так и не понял, что умер, и я не стану его разубеждать.

– На работе начальство придирается по мелочам. Что бы ни делал, всё равно не прав. И дёргают постоянно: и в ночь, и в выходные – в любое время. Говорят: «Должен жить работой». А я не хочу. Чуть что, премии лишают. И получкой в морду тыкают. Как будто мне подачки кидают, а не зарплату. В фазанке за прогулы прессуют. Говорят: «На заочку иди». А какая заочка? Я и так пятнадцать штук в год отваливаю. А на заочке ещё на дорогу, на проживание надо. А у меня жена, ребёнок в первый класс пошёл.

Деревья сбрасывают листву, обнажая кривые руки.

– Давят с двух сторон. Я как волчок кручусь, и всё равно ничего не успеваю.

Стужа пробирается в мою спину, колет лопатки, водит острым языком по позвоночнику.

– А иной раз охота всех удивить. Что-нибудь такое сделать – из ряда вон, чтобы все попадали. Не знаю, то ли плохо всем сделать, то ли хорошо. Но чтобы не обиделись там и, наоборот, не полюбили, а чтобы офигели так конкретно и сказали: «Ну не ожидали вообще никак. Ты вообще прям даёшь».

Парень умер, и никто не удивился. Кто-то плакал, кто-то, может, радовался, кто-то сделал всё правильно, похоронил, как положено.

Весталок, девушек, которые несли службу в храме Весты, обязанных в течение тридцати лет жить в храме, сохраняя девственность и отрекшись от мира, за нарушение обета замуровывали заживо в земляном валу. Закончив молитву, верховный жрец выводил из строя осуждённую, прикрытую плащом, чтобы не было видно её лица, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали.

Парень умер, и никто не откопал его. Кроме меня.

Утром Архип говорит:

– Меня мужики с детства учили – я же не всегда карты тусовал – трём вещам: не пей, не женись и учись хорошо.

Архип втыкает лопату в землю и опускает ладони сверху на черенок.

– Не женился. Почти не пил. Здесь только начал. Школу с серебряной медалью закончил. Считать умею, поэтому карты в руку легли. Институт бросил – они кормили. А теперь думаю, что не прав был. Но ты-то чего? – Архип обращается ко мне.

– Подожди, – прерывает его Жека. – Не пить, понятно почему. Учиться тоже. А почему не жениться? По-моему, каждый должен завести семью. Сына родить, дерево посадить.

– А при том, – Архип убирает ладони с лопаты, – что жена пилит, начальник пилит, водка только усугубляет. А холост – никаких проблем, никто мозги не компостирует. Трезвый – проблем ещё меньше. Образование есть – можно и самому в начальники двинуть. Это мужики говорили, у которых полный супнабор: и жена-мегера, и начальник-идиот. А ты здесь что делаешь? – Архип тычет в меня пальцем. – У тебя же образование. Здесь что забыл?

Я ковыряю носком кирзового сапога землю.

– Твою мать, хоть слово скажешь?

– Не трогай его, – вмешивается Иваныч.

– Иваныч… – морщится Архип. Шрам на его лице изображает неудовольствие. – Ну же, Молчун?

– Да не мучай ты его.

Архип хромает ко мне.

– Нет, ты скажи.

– Хватит, говорю, – Иваныч хватает его за руку.

Архип стряхивает Иваныча.

– Да подожди ты.

– Я сейчас так подожду.

Жека семенит глазками, переводя их с Иваныча на Архипа. Иваныч сжимает руки в кулаки. Архип напрягся, в ожидании удара. Тополя и сосны нависли над ними.

– Я скажу.

Всеобщее внимание устремляется ко мне. Такие лица удивлённые, что даже смешно.

– Я здесь потому, что чувствую себя комфортно. Потому что мертвые мозги не компостируют, в отличие от живых. Да, им плевать на меня, но живым плевать ещё больше. Только они хотят такими хорошими показаться, я прям не могу, с советами лезут, вопросами: «Как дела?» Да тебе же пофиг. Ты из вежливости. А мне вежливость твоя на фиг не нужна. Как дела? Нормально дела. А где – нормально? Так разве я скажу, что плохо? Тебе не понравится, если плакать буду. Да и кому это надо? Мозгоклюи одни.

Я беру лопату и принимаюсь копать.

Удивлённые, мои товарищи пару минут стоят на месте. Придя в себя, не говоря ни слова, принимаются за работу.

В тишине Жека произносит:

– Это хорошо, если делами интересуются, а бывает, подлянки кидают. Или делают вид, что такие молодцы, а сами в карман тебе гадят.

В остаток дня мы перекидываемся только дежурными фразами, а на следующий день Архип не выходит на работу.

Вечером узнаём, что он в больнице. Подростки со двора Архипа так избили его, что он едва добрался до телефона.

– Уроды, – психует Иваныч. – Ну я разберусь.

– Сегодня поздно к нему идти, – говорит Жека, – а завтра с пяти до семи.

Архип отдыхает на кровати с изогнутыми дужками. Голова его перебинтована, как у бойца из революционных фильмов, кожа на лице почти оранжевого цвета, одна нога подвешена на канатах. Вроде бы та же, на которую он хромает. Спросить о ноге я не решаюсь.

– Вот гниды, – сквозь зубы цедит Иваныч.

Архип спит. Врачи запретили его будить и нас к нему не пускали, но под натиском Иваныча провели в палату «на пять минут».

Мы тихо постояли возле кровати, оставили на тумбочке пакет с соком и фруктами и ушли.

Только за нами закрылась дверь, Иваныч вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, размял её пальцами, которые поразила дрожь, и сунул в губы.

Курил отрывисто. Взгляд устремлён в пустоту. Докурив папиросу, щелчком отправил её в кусты, попрощался со мной и Жекой и быстрыми шагами пошёл куда-то в сторону леса.

По дороге к автобусной остановке Жека шмыгал носом, два раза сморкался на ходу, закрывая одну ноздрю пальцем.

– Фигово дела. А если он теперь совсем ходить не будет? Засёк: опять правая сломана? А хоть и левая.

Темнеет. На остановке толкутся люди.

– Когда автобус будет – не знаете?

Большинство пожимает плечами: стоят люди, значит, скоро будет. Как обычно, находится знаток. Он называет точное время, минута в минуту. Все пытаются запомнить цифры, которые он произносит, включая тех, кто ничего не спрашивал.

Приходит автобус. Мы садимся. Через три остановки Жека покидает меня, а я ещё полтора часа добираюсь до дома.

Сплю в бане, не раздеваясь.

Снится снег. Он валит крупными хлопьями на рыхлую, размытую водой землю. Огромные снежинки ложатся на чёрные овалы луж.

Спустя два дня моя соседка, тридцатилетняя девушка, устав от преследований бывшего мужа, выпивает пачку смертельных таблеток.

После похорон ночью я прихожу на её могилу. Из-под земли шипит тихий голос. Я освобождаю Аню, баюкаю на руках.

– Я хотела жить, я не хотела умирать.

В семи случаях из десяти человек совершает самоубийство, чтобы на него обратили внимание. Нужно умереть, чтобы тебя пожалели.

– Замуж вышла в двадцать пять. До замужества Гриша такой был лапочка. Я его так любила. Он мне цветы дарил, баловал меня, и, когда сделал предложение, я прыгнула на седьмое небо. А счастье недолгим было. Через три года Гришу точно подменили. Придирался по мелочам, кричал с поводом и без, шлюхой обзывал, хоть я ни разу не изменила. Если честно, до мужа никого и не было. На развод решилась после того, как в первый раз ударил. Он уговаривал забрать заявление, но обратного хода не даю. Два раза на одни грабли… А-а… – тянет Аня в сердцах. – Развелись. Квартиру разменяли. Я в наш дом переехала, на дачу, и тут началось.

Отец Ани умер, когда ей было пять лет, а мать – четыре года назад.

– Гриша звонил раз десять на дню и гадости говорил. Сначала только домой звонил, потом – на работу. Шлюха, шлюха, всё у него. Я трубку брать перестала, так он мёртвых птиц и кошек подкладывать стал. Просыпаешься, открываешь дверь – а у тебя кот с кишками наружу. Я и плакала, и просила, чтобы отстал – кого там! В милицию обратилась. А там что? «Он ничего противозаконного не сделал». Вот наши законы. Мне даже советовали к бандитам обратиться. А куда я пойду? Я не местная. Ради мужа сюда приехала. Знала бы, дома с мамой осталась. Тогда, может, и она жива была. Мама же сгорела. А, может, и я бы тогда с ней сгорела – всё не мучилась бы. К бандитам обратиться… К каким бандитам? А расплачиваться как? Я же копейки получаю в этом такси… А однажды Гриша меня изнасиловал. Позвал к себе, сказал: «Помиримся». Я, дура, поверила… Ну теперь-то, думала, всё – факт налицо. Не тут-то было. В милиции сказали: «А где побои? А порванная одежда? А синяки?» Муж грамотно сделал, не подберёшься. Мне ещё посоветовали: «Надо было удариться». Да надо было так долбануться! Гриша на работу мне звонил, грязью обливал. Я согласна на всё была, лишь бы отстал. Ревела и соглашалась: шлюха – да! уродина – да! проститутка – да, да, да! Да кого там? Звонки, как бы случайные встречи на улице. Везде преследовал. Я уже говорю: «Убей меня, если хочешь. Только не мучай».

Аня рыдает, её плечи трясутся.

– Вот и убил. А что оставалось?

Иваныч ни с того ни с сего бросает пить.

Каждый день перед работой мы выпиваем по сто грамм, и бригадир никогда раньше не отказывался. Теперь наотрез.

За последнюю неделю он сильно похудел, хотя и раньше не был толстым. Стал молчаливым, не хуже меня, под глазами – бессонные синяки. На Жекины пошлости Иваныч не реагирует и, закончив работу, сразу собирается и спешит домой.

Через неделю после того, как Архипа положили в больницу, Иваныч приходит на работу особенно хмурым.

– Я нашёл их, – говорит он.

– Кого? – спрашивает Жека, чавкая жвачкой, которой он закусывает водку.

– Этих.

От носа к краям губ тянутся злые линии, и я вспоминаю, что бригадиру нет и сорока, за плечами три срока, и думаю: он способен убить.

– Иваныч, ты что – серьёзно? – скороговоркой выпаливает Жека.

– Шучу, мля.

– И что теперь?

– Пойдём в гости. Я хату пробил, где они зависают. Сюрприз будет.

– Да я им такое, устрою, – говорит Жека. – Они увидят, как людей калечить. Да я их в отымею просто!

– Серьёзно? – спрашивает Иваныч. – Ты можешь?

– Конечно, – хвалится Жека.

– Посмотрим. Я, например, не могу. Сколько сидел, ни на одного петуха не залез.

Вечером по дороге к дому Архипа Жека хвастается сексуальными похождениями.

– Я в ментовке тогда работал. Мы на переподготовку в Блядинск поехали. Там я с одной тёлкой познакомился, пёр её по-тихому. А раз она пальцы гнуть стала, я взял её и наручниками к батарее пристегнул. Она так всю ночь и просидела. Утром пришёл – она там чуть не описалась. Хорошо хоть не пиво дули, а водку. Я говорю: «Пока не отсосёшь, не отпущу». Ну куда ей деваться было? А в толчок сходила, я опять её пристегнул и отжарил.

Иваныч смотрит в пустоту. Каменное выражение лица, губы сжаты в тонкую линию. Я сомневаюсь, что он хоть слово понял из Жекиного рассказа.

Заходим во двор в форме квадрата, пересекаем его. Открываем дверь в подъезд, стены в нём изуродованы пошлыми надписями и рисунками. Поднимаемся к обшарпанной двери с крупными трещинами посередине.

Иваныч нажимает на кнопку звонка и прикрывает глазок пальцем.

За дверью слышна музыка и мужские голоса.

Звонок долго игнорируют, прежде чем ленивые шаги направляются к нам.

– Кто?

Иваныч толкает Жеку в плечо, шепчет ему:

– Скажи что-нибудь. Мой голос услышат – не откроют.

– Да это Саня, – говорит Жека.

– Какой Саня?

– Да вы оборзели совсем! Открывай давай! – возмущается Жека. Щёки у него пунцовые.

Я думаю о том, что теперь нам никогда не попасть в эту квартиру.

– Ты что творишь? – шепчет Иваныч. – Ку-ку вообще?

Ответ приходит со стороны двери: гремит замок, и она распахивается. На пороге юнец, недавний школьник. Уши растопырены, рыжие волосы торчат густой шапкой над головой, нос покрыт веснушками.

– Ты кто? – спрашивает Рыжий.

Иваныч обнажил зубы в ухмылке.

– Хер в кожаном пальто. Саня – сказал же, – бригадир отталкивает Рыжего в сторону и проходит в квартиру.

Мы следуем за Иванычем. Жека замыкает шествие, закрывает дверь на замок, пристёгивает её на цепочку. Толкает пацана перед собой:

– Проходи.

– Да вы чё? – возмущается Рыжий.

– Ничё, – подталкивает его Жека.

Иваныч торопится в комнату, из которой гремит музыка.

– Руки убери, – требует Рыжий.

– Ща я тебе так уберу, – отвечает Жека. – В комнату заходи, – он тянет Рыжего за локоть.

– Никуда я не пойду, – вырывается пацан. – Не трогай меня, – он скидывает Жекину руку.

Иваныч что-то объясняет в комнате. За музыкой я не могу разобрать слов.

– Чё надо? – спрашивает Рыжий.

Губы его трясутся, на глаза накатывается влажная пелена.

– Иди. Кому сказал?

Рыжий вжался в стену.

– Иди, я говорю, – Жека тянет к пацану руки.

В комнате грохочет.

– А-а! – кто-то громко кричит.

Рыжий прерывисто дышит, борясь с Жекой.

Грохочет танцевальная музыка.

– Ты не всекаешь? – Жека размахивается для удара.

Юнец сглатывает воздух и кричит:

– Пацаны!

Кулак врезается в рыжие губы. По ним течёт кровь. Пацан ударяется о стену и тянет руки к голове, закрываясь ладонями.

– Не понял? – переспрашивает Жека и пинает Рыжего. Он съезжает по обоям, прикрывая голову.

– Чё молчишь?

Я иду в комнату.

За прямоугольником дверного проёма в свете лампы горбится перевёрнутый стол. Водка и закуска на полу. Огурцы расползлись вокруг стола, рядом устроился салат, белые крошки варёных яиц и жёлтые шарики кукурузы. Вокруг ломти хлеба, облитые водкой. Середину лежащей бутылки пересекает прозрачная жидкость.

Иваныч пинает ногами парня в красной спортивной куртке, скрюченного на полу. Два пацана, словно бандерлоги из мультфильма про Маугли, смотрят на Иваныча. Стоят и наблюдают за избиением своего товарища.

– Гандон! – кричит Иваныч. – Вставай, гандонище! Кто третий был?!

Парень на полу свернулся калачиком. Согнутые ноги притянул к груди, ладони прижал к лицу.

– Кто третий был, я тебя спрашиваю?!

Гремит музыка. Быстрый танцевальный ритм.

– Что, дар речи потерял?! А когда калеку убивал, что?!

Иваныч молотит лежащего ногами.

– Вставай!

Тот не двигается.

Появляется Жека. Он волочит за шкирку Рыжего.

– Вставай! Кому сказал?!

Бандерлоги застыли, как изваяния.

– Не говорит, – обращается Иваныч к Жеке. – Или я вырубил его.

Иваныч прекращает избиение, наклоняется над оппонентом.

Жека бросает Рыжего к скрюченному товарищу. Падая, Рыжий ударяется головой о бок Красной Мастерки. Рот у рыжего пацана в крови.

– Вырубился гандон, – констатирует Иваныч.

– А этот? – Жека показывает на Рыжего. – Или они, – показывает на бандерлогов.

Те создают вид, что дело их не касается. Они сами по себе и здесь случайно.

– Пацаны, – обращается Иваныч к бандерлогам. Он покраснел и дышит как паровоз. Куртка расстегнута нараспашку. – Кто третий Архипа бил? Хромого такого, знаете? Из вашего дома.

Бандерлоги молчат.

– Вы что – борзянки наелись?! – орёт Жека. – Спрашивают – отвечайте! – Движется в их сторону.

Один из бандерлогов, тот, что поменьше ростом, открывает рот:

– Не надо. Я скажу.

– Скажешь, да? – Жека идёт на него.

– Да. Это Лёха Седов. Он рядом тут живёт.

– Рядом, говоришь? – переспрашивает Иваныч. Он оставляет в покое лежащих на полу. – Это хорошо, что рядом. Молчун, бери этого, и пойдём, – Иваныч показывает на Маленького Бандерлога.

Тот перепуган.

– Вы чего? Может, не надо?

Трясётся мелкой дрожью.

– Я тут при чём? Я ничего не делал. Честное слово.

Нижняя губа выплясывает танец маленьких утят.

Второй бандерлог замер и, кажется, перестал дышать.

– Не бойся, – говорит Иваныч Маленькому Бандерлогу. – Тебя не тронем.

Во рту бригадира блестит железо.

– Пойдём, покажешь этого гандона, а мы сами разберёмся.

– Да он меня убьёт, – хлюпает носом пацан и часто моргает глазами.

– Не убьёт, – успокаивает Иваныч. – Молчун, бери его.

Жека напоследок с размаху пинает Рыжего, и мы покидаем квартиру. Перед тем как выйти из комнаты, Иваныч говорит второму бандерлогу: