Разговоры с мёртвыми

– Они мои друзья, потому что мы вместе прошли всё это, – говорю я. – Они мои друзья, потому что вместе мы были ангелами и каждый из нас помнит другого в то время.

Я говорю:

– Они мои друзья, потому что мы вместе ломали зубы о взросление. Потому что мы были вместе, когда наша кожа была тоньше, чем взрослый мир. Когда мы были настолько ранимы, что, прикоснись к нам, и тело истечёт кровью. Когда каждый из нас был испуган приближением новой жизни и отчаянно хватался за настоящее. Не за прошлое – нет. За настоящее. А сейчас мы живём или прошлым, или будущим: или плачем с бутылкой водки, или прикидываем, как тратить деньги.

Я говорю:

– Они мои друзья, потому что они вместе со мной жили настоящим. Мы пили водку и спрашивали: «Тебя прёт?» Нас интересовало, чувствует ли друг то же, что ты, здесь и сейчас. И как радовало, когда отвечали: «Прёт!» И пили мы не чтобы залить горе – водка объединяла наши чувства. Они мои друзья, потому что они помнят всё это.

В моём горле першит, я приподнялся на локтях.

Гость затягивается сигарой, сбрасывает пепел на пол.

– Допустим, – выдыхает дым. – А где они теперь?

Андрюха Веков, тот, что старше на два года, женат, у него двое детей и две работы, по работе на ребёнка. Он пашет без выходных и праздничных. Миху Соткина уволили по тридцать третьей, и он служит в армии по контракту. Максим спился. У него жена и приёмный ребёнок. Денис работает водителем в такси. Одноклассник Тани уехал в Москву. Шофёра я не видел с восемнадцати лет. Андрей Краскин в Свердловске. Гена работает в зоне охранником. И так со всеми.

После окончания школы мы разбрелись кто куда: одни – служить, другие – дальше учиться, третьи рванули на заработки. Никаких «вместе». А прошло всего-то семь лет.

– Нет их, – говорю я.

– В том-то и дело.

– А других не будет. У взрослых не бывает «вместе». Если только вместе выживать.

– Женись, – говорит мой гость. – По крайней мере, не будешь один.

– Я думал об этом. Но где гарантия, что буду счастлив?

– Гарантий нет.

– А как же любовь?

– Будешь ждать любви, никогда не женишься. Да и что любовь? Придумай себе. Придумал же Таню и Катю.

На уроках в школе я наблюдал за девочками и выбирал, какая из них мне больше нравится.

Самой красивой была Маша Полева. Дочь богатых родителей, она лучше всех училась и выглядела Дюймовочкой с книжного рисунка. Я сразу отмёл её: слишком красивая, на таких лучше не покушаться, итак претендентов много.

Из оставшихся девочек самой красивой была Катя Соколова. Она была не такая красивая, как Маша, но лучше, чем все остальные. Так Катя стала моей любовью.

С Таней было проще: в моём доме были только две девочки примерно моего возраста, Таня и Настя. Таня была красивее Насти, и я часто видел её в компании её подруг. Настю я видел реже.

– Хоть Жанну замуж возьми – какая разница? У неё ребёнок уже. Гулять не будет, нагулялась.

– А зачем?

– Ты что – глухой? Ты меня вообще слушал?

– Да пошёл ты, – роняю я.

– Что? – со стуком правое копыто опускается на пол. Мой приятель поднимается со стула.

– Не надо советовать.

– А не слишком ли ты борзый? – сигара отделяется от волосатой лапы и падает на пол.

– Пошёл на! – выплёвываю я, и гость кидается в мой угол.

Я выставляю ноги перед собой. Гость врезается в них животом и хрипит. Его руки тянутся к моему горлу, морда искривилась. Я хватаюсь за его большие пальцы и выкручиваю их в обратную сторону.

– Не учи меня жить! – кричу я.

Он воет от боли, бьёт меня коленом.

– Пошёл вон отсюда!

Он хрипит и извивается, в темноте горят две точки ниже его лба. Зловонное дыхание и шерсть трутся об меня, шипят, елозят по мне.

В комнату вплывает рассвет. Гость растворяется в его лучах. Шерсть отваливается клочками, морда вытягивается, исчезают огни-точки, толстый, расширенный нос, высокий лоб, маленькие прямые рога. Исчезают лапы в перчатках, грудь растворяется в рассвете, сливаются с воздухом живот и ноги. Последней остаётся челюсть, она клацает в пустоте и лопается как мыльный пузырь.

Я засыпаю.

Просыпаюсь через пару часов, встаю с матраса, иду к двери. Возле трубы стоит стул. Я огибаю его. Выхожу на улицу, мне навстречу несётся Подкидыш, прыгает вокруг меня, лижет ладони.

Умываюсь водой из бочки, выхожу за калитку, пересекаю дорогу и толкаю рукой калитку соседей.

– Привет, Саня! – говорит Игорь.

Прохожу на кухню, сажусь за стол. Тётя Валя наливает чай в приготовленную для меня кружку.

Сжимаю её в ладонях и дую на горячую поверхность.

Тётя Валя садится напротив меня.

– Саша, ты кричал ночью. Что случилось?

– Ничего.

– Гости были?

У тёти Вали голубые глаза.

– С кем ты говорил?

– С чёртом.

Больше меня ни о чём не спрашивают.

От соседей направляюсь в церковь. Дорога занимает три часа. Подкидыш увязывается за мной.

Оставив его у входа, захожу в храм.

Высокие колонны стремятся вверх, в ногах полутьма, вдалеке Мадонна качает на руках младенца, вдоль стены тянутся гнутые подсвечники с зажжёнными свечами.

Вглубь не прохожу. Поворачиваю налево, где под стеклом разложены серебряные цепочки, крестики, иконы с изображением святых и молитвы. За стеллажом на табуретке горбится сухонькая старушка, укутанная платком. В углу стола приютилась деревянная коробка с прорезью, на ней написано: «Для пожертвований».

Достаю из кармана все деньги, какие есть, и сую в прорезь.

– Дай Вам Бог здоровья, – бормочет старушка, не поднимаясь с табуретки. – Да пребудет с Вами Господь.

До обеда слоняюсь по улицам. Небритый, помятый, с ввалившимися кругами под бровями. Прохожие шарахаются от меня.

Я сильно переживал по поводу сломанного носа.

– Не ходи на бокс. Там сломают нос, – говорила мама.

Я боялся, что сломанный нос изуродует моё лицо, и не записывался в секцию бокса.

К овальной картошке на лице добавились угри. Словно черви, они вгрызлись в кожу на щеках, на лбу, на подбородке, под носом, разъели её, вздулись красными буграми, засохли твёрдыми точками. Когда они появились, я настолько был удручён уродством, что решил: одним увечьем больше – одним меньше – не имеет значения. Под монотонный голос учительницы на уроке я клал подбородок на скрещенные руки, хотя знал, что руками лицо трогать нельзя. И всё равно упирался подбородком в них и зарывался в ладони, чтобы угрей было больше. Уродство – так уродство. Спохватился, будучи совсем безобразным, и не один год ушёл на избавление от прыщей.

Захожу в библиотеку, поднимаюсь на второй этаж в читальный зал.

Сегодня за лакированным столом пожилая библиотекарь. Она провела полвека среди книг и ничего в них не понимает, прожила жизнь и не научилась чувству такта.

– То же самое? – спрашивает она. – Сколько можно? – ворчит и удаляется за книгами.

Возвращается с большой стопкой: «Поэзия французского символизма», «Поэзия всех народов мира», «Русская поэзия девятнадцатого века», «Устное народное творчество», «Обряды и обычаи наших предков».

– Ты их наизусть учишь?

– Картинки разглядываю, – отвечаю я.

В книгах ни единого изображения. Библиотекарь хлопает совиными глазами из-под толстых очков.

Располагаюсь за дальним столом и погружаюсь в похоронные обряды и поэзию, посвящённую смерти.

Смерть – красивая девушка, требующая к себе постоянного внимания.

Глава 12

У басен бытия одна мораль – могила.

Петрюс Борель

Осень напоминает о времени.

Минутные стрелки кромсают дороги и дома, срезают крыши и ломают постройки. Идут по улице, как огромные ножницы, рассекая с каждым шагом витрины магазинов, тротуары, машины, опоры с проводами, деревья с птицами на ветках, детские рисунки на асфальте и случайных людей, капли дождя, ловя их в полёте, усталость на лицах и задумчивость в глазах, брюки и футболки из шкафов и чемоданов, школы и другие здания – оконные стёкла лопаются, разлетаясь на куски, металл смалывает их в крошку, медленно и монотонно. Шаг за шагом. А кажется так быстро.

Время отрезает жизнь от меня большими ломтями. Острой пилой водит по запястьям и лодыжкам. Отпиливает ступни, ладони, палец за пальцем, фалангу за фалангой, миллиметр за миллиметром, день за днём, минута за минутой. Я двадцатипятилетний калека, без рук и без ног, туловище, которое ползёт на культях. Я ползу, а время режет меня. Тяну за собой обрубки, а оно водит по ним зубьями, сдирает кожу, вгрызается в мясо, цепляется металлом за кости, крошит их. Я уменьшаюсь с каждым новым днём.

Время долго стояло в стороне, придерживая рукой в шёлковой перчатке большие изогнутые картонные очки. Наблюдало как я взрослел. По всему миру миллионы таких соглядатаев. Они укрылись в углах спален, встали в изголовье кроватей, затаились в подворотнях, у подъездных дверей, за поросшими зимой окнами. Они одеты во фраки и маскарадные маски, с картонными очками у бесцветных глаз. Любой из них сам по себе, и все они – единое целое.

Во дворе пятиэтажного дома школьный стадион, двое ворот и беговая дорожка. Трое мальчишек играют в «петуха». Смысл игры в том, чтобы забить мяч в ворота минимум в два касания ногой. Вратарь – тот, кто провинился: промахнулся по воротам – и мяч улетел за линию поля, два раза подряд коснулся мяча или дотронулся до него рукой; и два подростка, которые хотят забить ему гол. Один подкидывает мяч вверх – только ногой, руками трогать нельзя, – другой бьёт по мячу. Тот, кто пропустил пять голов, кукарекает или становится спиной к победителям на расстоянии пяти метров, и те пинают мяч, целясь ему ниже пояса.

– Привет, пацаны! – говорю я.

Подростки тринадцати-четырнадцати лет прекращают игру.

– Здрасьте, – отзывается один из них, крепкий парень в джинсах и футболке.

– Можно с вами поиграю?

У подростков кислые физиономии. Пацаны не знают, как отказать: нет желания со мной возиться, но и грубить опасно. «Прихоть взрослого», – написано на их лицах. А у нас разница всего в десять лет. Правда, на моих висках блестит седина, и я часто забываю бриться, стригусь редко, сам, ножницами.

– Можно, – соглашается Крепыш.

– Встану на ворота, раз новенький.

Вратарь с неохотой покидает своё место.

– Тогда с нуля начинать, – говорит он.

– Да я могу сразу пару очков на себя взять, и продолжим.

– Лучше с начала, – отрезает Крепыш.

Я становлюсь на ворота. Пацаны вяло перекидываются мячом. Три раза я его ловлю, два раза отбиваю, один раз пропускаю гол.

Крепыш говорит:

– Ой, я забыл: мне домой срочно.

– Ага, мне тоже, – добавляет бывший вратарь.

Мальчишки ловят мяч, собираются и уходят. Я остаюсь один между перекладин. Стадион пуст. Слева и справа желтеют деревья, небо над ними набирает тёмных красок, с четырёх сторон на поле давят бетонные плиты, сотни соглядатаев ютятся за стёклами и шторами, и я белею маленькой точкой на картине умирающего города, тону, захлёбываясь сухими листьями, разводами дождя и масляными красками сентября. Осень на полотне города наводит кисточкой жирные штрихи увядания и закрашивает меня, будто меня и нет.

Днём, бродя по кладбищу, я услышал голос. Он исходил от свежего захоронения, полного искусственных и живых (каких живых? – мёртвых – убитых!) цветов.

– Помогите, – шептал хриплый женский голос.

На фотографии симпатичная девушка. Дата рождения: 05.04.1985. Дата смерти: 17.09.2003. Её душе предстоит взобраться на высокую гору, чтобы встать перед строгим судом.

В одиннадцатом столетии не хоронили лицом на восток и скидывали верёвочную лестницу или длинный ремень в могилу, чтобы душа могла выбраться. А на захоронении убивали коня.

Ночью пробираюсь среди решёток и плит к девушке. Она шепчет:

– Помогите.

У неё сексуальный голос.

– Помогите.

Я разгребаю цветы, роняю надгробие и погружаю лопату в землю.

– Помогите.

Копаю. Свежая почва с лёгкостью освобождает дорогу к покойной.

– Помогите.

Убираю лопату и рою руками, добираюсь до гроба и открываю его. Так удобно придумали делать гроб на защёлках.

Красотка улыбается мне. Так же, как на фотографии. Пухлые губы обнажают два ряда белоснежных зубов, мертвенная бледность красотке к лицу. В её глазах бусинки слёз. На ней длинная юбка, рубашка и пиджак. Юбка задралась до колен.

– Привет, – говорит красавица и сгибает ногу.

Юбка сползает с одной стороны, обнажая бедро.

– Ты пришёл, милый.

Мои запястья измараны в крови моей собаки, я плохо соображаю, что происходит.

Красотка потягивается, выгибая руки, её губы чуть приоткрыты.

– В больнице я думала: будь шанс родиться снова, что бы я делала? Может, лучше училась, больше внимания уделяла родителям, меньше следила за внешностью, заботилась о душе.

Я убил Подкидыша, потому что он выл.

– Соблюдала все заповеди, хранила девственность, возлюбила бы всех даже больше, чем себя. Не обидела бы ни жучка, ни паучка, ни таракана. Голодала бы, чтобы никого не убивать: ни животных, ни растения. Питалась бы воздухом и даже к нему относилась бережно, потому что неизвестно, живой он или нет. Я была бы невинна и чиста, как цветок. Так я думала.

Девушка запустила пальцы в мои волосы.

– Я умерла от сердечной недостаточности. В восемнадцать. И уже здесь мои мысли стали другими. Я поняла, что рая нет. И ада тоже. Только воспоминания. А что вспоминать цветку, которой рос без эмоций, без удовольствий, в покорности, чистоте? Терпения и спокойствия хватит здесь. А жизнь коротка. Гораздо короче, чем ты думаешь. Мы рассчитываем, что она никогда не закончится, и тратим дни на пустяки. На болтовню, на телевизор, на яркие журналы – ни на что. И сейчас я думала только об одном: если бы у меня был шанс, я бы ещё раз хорошенько трахнулась. Милый? – красавица гладит мои волосы левой рукой, проводит правой по моей щеке.

Подкидыш увязался за мной. Я прогонял его. Он отставал ненадолго, а через пару минут догонял меня снова.

– Иди домой!

Он следил, как я удаляюсь. Я оглядывался на ходу. Оглянулся – он там же. Через пару шагов оглянулся снова. Пёс не уходил.

– Домой!

Подкидыш сделал вид, что поворачивается.

Я шёл, поглядывая назад. Пёс был там же. Оглянулся – он стоял. Ещё раз – да. Поднялся на гору – Подкидыш внизу. Спустился с горы, и собака пропала из виду.

Ночью кладбище меняется. Ограждения врастают в землю, изображая высокомерие. Унылые памятники и косые кресты скидывают с плеч сиротливость. Мёртвые разлепляют веки под толстым слоем глинозёма и всматриваются во мрак.

– Милый, обними меня, – шепчет красотка и тянет мою голову к себе.

Я подошёл к могиле, открыл калитку. Она заскрипела. Или заскулила? Нет, заскулил Подкидыш, рискуя выдать меня.

– Пшёл, – зашептал я. – Иди отсюда.

Собака спряталась за деревьями. Из-за стволов торчал её нос.

– Домой. Иди домой, – шептал я.

Визг набирал нот.

– Домой иди, дурак!

Я прикрыл калитку. В правой руке у меня была лопата, я подобрал её возле ямы, которую мы недавно с ребятами копали.

– Домой! Кому сказал?

Скулёж тонкой нитью перешёл в вой. Подкидыш выл, подняв морду вверх, туда, где за деревьями пряталась луна.

– Замолчи, – шёпотом попросил я и приблизился к Подкидышу.

Только бы Андреич не проснулся.

– Тс!

Подкидыш пятился от меня.

– Милый, обними меня, – жаркие слова возле моих губ.

– Иди домой, – просил я.

Собака семенила лапами, поджав хвост.

– Поцелуй меня, милый, – узкая ладонь на моём затылке. Она притягивает мою голову к мёртвым губам.

– Пожалуйста, – я умолял, но Подкидыш выл, точно сумасшедший.

– Милый, – я слышу, как разлепляются обведённые помадой губы. Мокрый чавкающий звук. – Я хочу тебя, – с придыханием.

Подкидыш пятился от меня. Я замахнулся лопатой.

– Пожалуйста.

Мои губы прикасаются к ледяным губам покойницы. Правая рука красотки кладёт мою ладонь на её грудь. Она твёрдая и холодная. Ледяной язык проникает в мой рот, проводит по зубам, касается моего языка, внутренней стороны щеки.

Подкидыш скулил, я приближался к нему.

Красавица возбуждённо дышит. Расстёгивает одной рукой пуговицы на своём пиджаке, вторую держит на моём затылке, притягивая меня к себе.

Собака, спотыкаясь, отступала от меня.

– Пожалуйста.

Язык исследует поверхность моего рта. Рубашка расстёгнута. На девушке нет лифчика, я щипаю её сосок. Он твёрдый, только не от возбуждения. Сосок бетонно-твёрдый.

– Замолчи, – едва не плакал я.

Подкидыш выл.

Покойница согнула ноги в коленях, и платье сползло до самого пояса. Краем глаза я вижу белый треугольник, выглядывающий из-под чёрной ткани. Холодный язык у меня во рту.

Я был в метре от Подкидыша. Поджав хвост, он уползал от меня на задних лапах.

– Замолчи.

Пёс громко скулил.

Красотка берёт мою ладонь в свою и перемещает её вниз.

– Пожалуйста, – последний раз попросил я и опустил лопату.

Красавица кладёт мою ладонь на трусики и отодвигает их в сторону. Под моими пальцами холодная плоть.

Подкидыш завизжал. Лопата рассекла его череп. Половина головы держалась на шерстяной ткани. Собака кувыркнулась на месте и пьяной походкой засеменила от меня. За ней тянулась влажная полоса.

В два прыжка я догнал Подкидыша и опустил лопату на его тело: спина, голова, лапы. Кости хрустели, пёс визжал.

– Пожалуйста.

Я погружаю указательный палец в лоно покойной. С трудом он проникает в святая святых красотки. Она стонет, выгибаясь в спине.

– Да, милый, трахни меня.

Лед на моём паху. Судорожные, костлявые пальцы расстёгивают мою ширинку.

Лоно сухое и холодное.

– Пожалуйста, – я опустил лопату на собачье тело, отделяя ноги от туловища, перерубая кости, дробя позвоночник и изуродованную голову. Подкидыш хрипел и извивался. Вокруг него растеклась густая лужа.

Ледяные пальцы обхватывают мой орган.

– Милый, разве ты не хочешь меня?

Грязная шлюха, ради тебя я убил свою собаку!

– Милый, войди в меня.

Твёрдое лоно. При всём желании я в него не проникну, и мой солдат сморщился от омерзения.

– О, милый, я так мечтала о тебе. Если ничего не имеет смысла, то трахни меня, – у шлюхи томный голос.

У моих ног скорчился комок шерсти. Отрубленные лапы дёргались, собачья голова хрипела.

Из-за тебя я убил Подкидыша.

– Ну же, ну.

Грязная шлюха. При жизни, наверное, трахалась, как швейная машинка, и теперь насилуешь меня. Несмотря на отвращение, мой солдат готов к бою, и покойница сжимает пальцами горячую плоть.

– Не томи, милый, – выдыхает она.

Я вынимаю палец из мёртвого лона и обеими руками хватаюсь за пах. Рука шлюхи сжимает мою плоть, не желая отпускать её.

– Милый, ты что?

Ледяная помада впивается в мои губы. По ним стекает кровь. Я выталкиваю из своего рта язык подруги.

Костлявые фаланги сжимают моё возбуждение. Обеими руками я пытаюсь оттянуть в сторону большой палец красотки. Она водит сжатым кулаком вверх и вниз. Я чувствую слабость между ног.

Прости, Подкидыш. Я убил последнюю связь с этим миром.

Кулак умело обслуживает меня, и я невольно получаю удовольствие.

– Милый, ты такой скромный.

Из моего рта в рот шлюхи текут слюни и кровь.

Девка ускоряет движение. В паху сладкая пульсация, я не в силах сдерживаться.

– Иди ко мне, милый.

Я кручу во все стороны мёртвый палец. При этом ногти шлюхи сдирают кожу с моего солдафона.

– О, милый, – шлюха стонет.

Нестерпимо свербит в паху, тело слабеет.

– Милый.

Моё семя смешивается с кровью, и чужой язык выскальзывает из моего рта. Я валюсь на шлюху и отламываю её палец. Он хрустит, отделяясь от ладони.

Девка суёт ускользнувшее окровавленное счастье обратно в пещеру.

– О, милый, ты же не оставишь меня вот так.

Я заливаю лицо шлюхи. Она улыбается мне белыми ровными зубами.

– Трахни меня.

Отломанный палец я сжимаю в кулаке.

– О, да, милый!

Я засовываю палец шлюхи в карман и приподнимаюсь на локтях. По моему подбородку течёт липкая жидкость.

– Да, да, – девка впилась ногтями в мой зад, прижимая меня к себе. Усталый солдат орудует в мёртвом лоне, и я ничего не чувствую, словно меня обкололи обезболивающим.

– Да, милый, – стонет покойница.

Ногами она обвила мои бёдра. Ритмичные движения, девять пальцев на моей заднице.

– Ну почему ты не хочешь сделать мне приятное? Ты ведь хотел помочь мне, милый? Так помоги. Помоги же – двигайся.

Оставь меня!

– Хотел помочь – помогай.

Я сплю с покойницей. Прояви сочувствие к людям, и они готовы сожрать тебя целиком вместе с твоей жалостью.

– Не останавливайся, милый.

Я вырываюсь, сдёргиваю руки шлюхи со своего зада, кручусь в сцеплении ног.

– Ещё чуть-чуть, милый, – умоляет девка.

Она дышит рывками в моё ухо.

Я отвожу голову назад, приподнимаюсь на ладонях. Резко опустившись, бью лбом в нос шлюхи. Как же больно! Нос хрустит от удара.

– Продолжай, милый, – шепчет покойная.

Быстрые движения. Девка с силой сжимает мои бёдра ногами и двигает тазом.

– Быстрей, быстрей.

Мне ничего не остаётся, как ускорить темп. Вокруг нет ничего, кроме боли во лбу. По нему стекает тёплая кривая нить. Руки шлюхи ползут вверх по пояснице.

– Да-да! – стонет шлюха, двигая тазом.

Тяжёлое, сладостное дыхание на двухметровой глубине. Звёзды превращаются в тусклые точки, танцуют передо мной, круги вертятся, свиваясь в кольца, разъединяясь, исчезая и вновь возникая из черноты.

Шлюха кончает, впиваясь девятью ногтями в мою спину, разрывая рубашку.

– О, милый!

Ногти выходят из моей спины. Девка разжимает пальцы, ослабляет хватку и разрывает кольцо ног.

Словно пьяный, встаю, держась за стенки гроба и стены земли. В спине тысячи раскалённых игл, голова распухла, в паху ворочается зудящая боль.

С трудом выбираюсь наружу. Падаю на землю, извиваясь, натягиваю джинсы. Боль пульсирует на губах и сверлом дырявит лоб.

В следующие два часа закапываю могилу. Водружаю на неё памятник и заваливаю цветами.

Как в неправильном сне иду домой. Лес по обе стороны от меня плывёт картонными картинками.

Дома валюсь на матрас и отключаюсь.

Просыпаюсь от мысли, что в моём кармане лежит палец мёртвой девки. Я чувствую его сквозь джинсовую ткань и боюсь к нему прикоснуться.

Возле трубы сидит на стуле мой новый знакомый.

В паху пульсирует. В лоб погрузили дрель и ворочают ей, расширяя дыру.

Я опускаю веки, хотя знаю что друг Санта Клауса наблюдает за мной.

– Хочешь быть добрым, будь готов к тому, что тобой воспользуются, – говорит он. – Хочешь помочь, будь готов, что тебя распнут. Хочешь любить, приготовь запястья для гвоздей. Хочешь быть любимым, освободи место для ненависти. Чем больше я ненавижу, тем больше меня любят. Чем сильней я люблю, тем чаще мной пользуются.

В моём кармане палец мёртвой девушки.

– Я клянусь в любви, и об меня вытирают ноги, – говорит мой гость. – Я боюсь – и страх помогает мне избежать неприятностей. Я ненавижу, и поэтому убиваю врагов – мои проблемы сразу решаются. Я завидую, делаю пакости – и получаю взамен радость. Злые чувства, да? Плохие. А толку с хороших? Например, я делаю добро. Трачу свои деньги, силы, время, а попрошайки берут и берут из моих рук – всё забирают. И считают, так и надо. А за мою слабость, за мою доброту безмерную попрошайки, к тому же, презирают меня и возмущаются, если устаю их кормить. Их не интересует, откуда я беру средства. Они паразиты, я – донор. Иногда попрошаечки, правда, хвалят меня. Мол, не такие они плохие. Просто привыкли жить за чужой счёт. Их приучили такие, как я. И так проходят годы. И однажды я понимаю, что они пользуют меня и считают меня им должным. Справедливо? Нет, конечно, – отвечает гость на свой же вопрос. – Думаешь, они злые твари? Или я злой? Они равнодушные. Они как дети: им протянули – они взяли. А попробуй забери у них – кричать станут. Полюбил – не вздумай разлюбить.

Силуэт у трубы кривит губы.

– У той девчонки было последнее желание – переспать с тобой. И что ты? Не хочу, не буду. Не готов платить за жалость – не жалей. А пожалел – будь готов, что тебя поимеют. Зачем ты лезешь к ним? – спрашивает силуэт.

– Они зовут меня. Помочь просят.

– Не зовут они никого, – говорит гость. – И ничего не просят. Они балдеют от самосожаления. Ты здесь ни при чём.

Пах пульсирует. Дрель вгрызается в лоб, и распухший язык застрял во рту сухой тряпкой.

– Смерть – такое спокойствие, которое ты и представить не можешь. Посмотри на человека в последние секунды, и поймёшь, как ему становится хорошо.

Ты всё лжёшь, лжёшь.

– Кто лжёт? Ты никому не нужен. Ни друзьям, ни родителям, ни учителям, ни мёртвым – никому. Друзьям ты нужен, пока им плохо или пока им нечем заняться. Как только появляются дела, они тут же тебя кидают. Родители тебя любят, пока ты маленький. А вырос – вон из дома. И дело не в тебе. Всем плевать на всех. Ты за дверь вышел, и тебя уже забыли. Умер, и все спокойно живут дальше.

В одиннадцатом веке жена покойного добровольно обрекала себя на смерть и сгорала живьём.

Мой злобный приятель курит в темноте, выдыхая дым в потолок. Луна заглядывает в окна, шарит по стенам и, не дотягиваясь до меня, царапает брус в двух сантиметрах от моего лица.

В тело вползает сонная кошка, растекается по рукам и ногам, расходится жирной кляксой в голове, и я проваливаюсь в глубокую воронку.

Мне снится мёртвый палец в кармане. Он ворочается, царапается, разрывая ткань. Красный лак на ногте лоснится ухоженностью. Мертвеца отправляют на тот свет в лучшем виде. Лучшая одежда из мертвецкого гардероба, лучшая причёска, ухоженные ногти, накрашенные губы и красиво подведённые глаза.

В каком виде попадёшь в загробный мир, в том и будешь скитаться по параллельным мирам. Горе распухшим от воды утопленникам и сгоревшим заживо.

В одиннадцатом веке красивый и наряженный покойник получал в объятия обгорелую жену. Ожог на месте лица. Сгоревшая заживо и красавец, похороненный со всеми почестями. Трупные пятна закрыты деловым костюмом. В том измерении все деловые и прекрасные. Шикарный деловой приём.

Мёртвые встают из могил, отряхивают с костюмов землю и, прогуливаясь между захоронений, берут бокалы с мартини с деревянных, грубо сколоченных столов. Пузатые и вытянутые хрустальные бокалы в изящных забальзамированных руках.

Наряженные дамы и кавалеры ведут светские беседы.

– А видели брошь на её шее? Да, у той, которую хоронили вчера. Её муж предприниматель. Умерла от остановки сердца. Застала мужа с любовницей.

– Да, так грустно.

Дама с пышной причёской кивает молодой особе в длинной строгой юбке и кофте. При жизни она носила только джинсы, юбки терпеть не могла, а после смерти её нарядили по всем правилам. За тонкой чертой всем суждено меняться. Последняя дань людям – позволить им одеть тебя, как им хочется.

– Мой муж до встречи со мной хранил чистоту, представляете?

– А я ему говорю: «Зачем ты пришёл?» А он сидит, что-то думает своё.

– А кто эта дама в синем костюме?

– Нет, я заметил это раньше, а он пришёл позже.

Гул потусторонних голосов. Мужской бас вытекает из женского сопрано, баритон растворяется в теноре. Женские голоса преобладают. Мужчины чаще молчат.

Скрюченный палец, обвитый жирными складками, выбирается из кармана. Цепляясь ногтём за ткань, подтягивается и, словно гусеница, ползёт по животу к моей груди, пробирается по шее к подбородку. Сквозь щетину пробирается к губам, раздвигает зубы и проскальзывает в рот. Расширяется, утолщаясь, и трансформируется в язык, водит по нёбу.

Ночь поглощает меня, сжав мои рёбра в своих лапах. Отгрызает куски мяса и ворочает жадными челюстями, перемалывая мои дни.

Вечность не прощает ошибок.