Если свет гасили днём, я сразу включал телевизор, магнитофон и радиоприёмник на всю катушку, чтобы при появлении электричества сразу об этом узнать. Тогда не было телевизоров с пультом дистанционного управления. Звук у нашего «Горизонта» регулировался вручную прямоугольником, скользящим вдоль прочерченной полосы.

К моему удивлению, радио орало как полоумное даже без света.

Я делал звук потише и лез в холодильник в поисках еды, которую не надо подогревать или готовить. Готовить, конечно, – громко сказано. Я делал так: бросал на сковородку что попало и заливал мешанину из сыра, сала, хлеба и чего угодно яйцами. В моём «фирменном» блюде было только одно условие – желток не должен повредиться.

Без электроэнергии страшно хотелось есть. Или хотя бы выпить чая.

В кухонном столе хранилось сухое горючее. Белые шершавые кругляшки напоминали шайбы уменьшенных размеров. Только настоящие шайбы чёрные. У меня их было несколько штук, и мы играли ими в хоккей на дороге возле дома.

В темноте мама клала на плитку белую шайбу и поджигала её. Сверху она водружала маленькую кастрюлю с водой. Стенки у кастрюли были жёлтые, а внутри она была белой. Снизу от огня на ней запечатлелся нагар.

Вода закипала быстро. Быстрей, чем на печке или в самоваре.

Единственное, что плохо, – кастрюлю приходилось держать на весу.

А потом мы сидели на кухне при свечах. Дом затихал. Не надрывался телевизор за перегородкой стены, не хлопали дверью в подъезде, не стучали каблуками на лестнице, не прыгали, сотрясая люстру, дети этажом выше. Эта тишина была не той, что в первый раз поразила меня на кладбище. Тишина мёртвых несла вечное спокойствие. А здесь было понятно, что спокойствие – временное. И фонари светили на улице, как светлячки, пойманные в спичечный коробок.

Мама с соседкой, тётей Верой, вели взрослые разговоры. Почему-то шёпотом. А я представлял, что нахожусь в недрах огромного животного. Оно спит, отключив свои органы, а я перехитрил его, подогрел воду и пью горячий чай рядом с мамой и её подружкой.

Тётя Вера была безобидной женщиной, но так смешно ругалась, когда её злили. Мальчишки с нашего двора, в том числе и я, знали об этом и не теряли возможности повеселиться. Тётя Вера жила на первом этаже в квартире прямо, и нам нравилось открывать дверь подъезда и с улицы кидать снежки в направлении тёти Веры. Где-то на пятом снежке она вылетала из квартиры и визжала высоким голосом. Если кто-то попадал ей под руку, она могла отлупить его хлопушкой.

Однажды мы с Мишкой возвращались с футбола. Футбольный мяч носить в руках не полагалось, его надо обязательно пинать. Мы открыли дверь в подъезд, и я с размаху заехал по мячу. Он так удачно полетел, что с громким стуком ударился в дверь тёти Веры. Она даже содрогнулась.

Предполагая, что будет дальше, мы взлетели на третий этаж, оставили мяч там, а сами, как ни в чём ни бывало, развернулись и стали спускаться по лестнице.

Разъярённая тётя Вера с хлопушкой в руках, заметив нас, завизжала:

– С ума что ли сошли?! Сейчас вы у меня получите, скотины!

Сделав самые невинные лица, мы оскорбились:

– Да вы что? Мы только что из квартиры вышли.

Тётя Вера замешкалась на пару секунд от нашей «искренности», а потом побежала на улицу.

По стадиону в это время как раз брели ничего не подозревающие Андрей Веков, Денис, Костя и Илья. Издалека увидев взбешённую тётю Веру, летящую к ним с хлопушкой наперевес, они, на всякий случай, решили побежать от неё. Тётю Веру их поведение убедило, что в насилии над дверью виноваты пацаны, и она припустила ещё сильнее. В итоге Илья получил пару тяжёлых ударов по спине.

– Что к чему? – удивлялись Денис, Костя и Илья. – Совсем бабка из ума выжила.

А мы с Мишкой сочувственно кивали.

Брат при исчезновении света убегал в темноту на улицу, а отец сразу ложился на кровать и засыпал, лишь опустив голову на подушку.

Пашка любил спать ещё больше моего отца. Он просыпал сначала школьные занятия, потом – училище, а затем стал опаздывать на работу. Разбудить Пашку вовремя было настоящей проблемой.

С трудом открыв глаза, брат садился на кровати и, свесив голову, сидел так минут десять-пятнадцать. Как только за ним переставали наблюдать и подгонять его, брат валился спать дальше.

Мама будила Пашку и скакалкой, и ледяной водой, и уговорами, и криками. В половине случаев это помогало, но всякое утро начиналось со скандала.

Утренние крики особенно раздражали, если я учился во вторую смену и мог бы спокойно проваляться в кровати часов до десяти-одиннадцати.

Вместо Пашки, конечно, просыпался я и долго ворочался в кровати. Глаза были как липкая бумага, голова тяжёлая, руки и ноги не мои. И вообще плевать бы на всё, только дайте полежать без памяти, в темноте и тепле.

Зимой просыпаться настоящее мучение. Сон более липкий и навязчивый, и выбираться из него нет никакого желания.

В моих снах часто выпадают зубы. Во рту образуются пустоты. Это к смерти. Белые одежды тоже к смерти. И белый конь, и дом без окон, и куриное яйцо, и встреча с умершим родственником.

Мы спускаемся по лестнице, пересекаем двор с аркой и направляемся к детскому саду.

– Я не понял, – говорит Иваныч. – Ты куда нас ведёшь?

– Давайте отрубим Сусанину ногу! – восклицает Жека.

– Они здесь зависают, – объясняет Маленький Бандерлог. – В беседке. Только можно я с вами не пойду? Покажу – и всё?

Иваныч косится на пацана.

– Можно. Только учти: обманешь – я знаю, где тебя искать.

Физиономия у бандерлога такая, точно его уже нашли после его непременного обмана.

– Вон та беседка, видите? – бандерлог показывает на веранду в дальнем углу детсада. – Он там. Высокий такой, и у него шрам над правой бровью. Не ошибётесь.

– Как зовут, ещё раз? – спрашивает Жека.

– Меня?

– Его!

– Лёха Седов. Седой – погоняло.

– Угу, – мычит Жека.

– Ладно, иди, – отпускает пацана Иваныч. – Если что, мы тебе поможем. Очко не дави. Понял?

Бандерлог поспешно кивает и растворяется в арке дома.

Мы идём к беседке, приближаемся к ней сзади. Жека обходит беседку с левой стороны, я с правой. Иваныч обгоняет Жеку и появляется раньше всех в центре.

– Здорово, орлы! – произносит он.

Мы выходим с двух сторон, отрезая орлам пути к бегству.

– Кто из вас Седой?

На скамейке, приклеенной по периметру к стене беседки, сидят на корточках три парня. Одеты в чёрное. Между ними бутылка водки и пачка сока.

– Ну я, – говорит один из парней и поднимается.

Высокий, шрам над бровью – всё сходится, не врёт. Говорит, жуя слова.

– А чё хотели?

– Да так, – говорит Иваныч. – Ты Архипа бил?

– Э, ты чё? – возмущается Седой, – ты мне чё-то навязать хочешь? Так давай встретимся и поговорим.

– Я уже с тобой разговариваю.

Седой спрыгивает со скамейки.

– Я не понял: чё надо? Вы чё – на понты меня брать собрались? Предъявить чё хотите? Крутые типа?

Он развязной походкой идёт к бригадиру.

– Крутые?

Идёт вразвалочку, с фарсом.

– Так давай поговорим. Встретимся – и поговорим.

Он совсем близко от Иваныча.

– Чё надо?

И тут Иваныч бьёт Седого открытой ладонью по уху.

– Чё?! – воет Седой. – Да вы чё?!

Иваныч добавляет ему левой. Ещё раз правой. Снова левой.

– Да вы чё?! – возмущается Седой. Он согнулся и отступает от Иваныча. – Рамсы попутали, что ли?! Давайте встретимся!

– Уже встретились, – Иваныч бьёт кулаками.

Седой воет:

– Да вы чё?!

Его товарищи не встают с корточек. Седой, пятясь, приближается к своим друзьям.

Иваныч пинает Седого по лицу ногой.

– Сейчас встретимся.

Я следую за Иванычем и Седым. Жека стоит на месте.

– Ладно, всё! – говорит Иваныч и ударяет.

Из носа Седого тянется красная нить, обрывается и падает на пол веранды. Седой делает три танцевальных шага, удаляясь от Иваныча. За парнем следует колея круглых красных капель.

– Сейчас, – приговаривает Иваныч. – Всё, всё, – и бьёт. – Тише-тише, – шепчет он и бьёт. – Сейчас, – наносит удар. – Всё. Всё, – удар. – Больше не буду, – Седой падает на пол рядом с водкой. Иваныч пинает его. – Всё-всё, – бьёт. – Да тише ты, тсс, да, да, всё.

Перед тем как расстаться, Иваныч предупреждает нас:

– Будьте осторожней. Ни во что не ввязывайтесь, стрел не забивайте и ничего не бойтесь. Если что – потом разберёмся.

В автобусе Жека рассказывает:

– У неё такая жопа была – песня, а не жопа. Жаришь раком, аж слюна капает. Как курица, два таких смачных окорочка. Ну и вот она мне говорит: «Привези мне с оптовой базы ну там продуктов разных». Короче, она на базе продукты закупает, на них цену накручивает и, пока хозяин не вкурил, из-под полы продаёт. Своё, в смысле, вместо хозяйского. Я говорю: «Базаров нет. Только расплатиться надо». Ну и, прикинь, прямо в киоске её отжарил.

Жека выходит на своей остановке, и я чувствую облегчение. Я сыт по горло его рассказами.

На следующий день я у Архипа.

Он укрыт мятой простынёй, сверху – скомканное одеяло. Нога в подвешенном состоянии. Толстый слой гипса сжимает её, тянется вверх от ступни к колену, облизывает коленную чашечку.

Взъерошенные волосы растекаются по подушке. Бледный шрам сильно выделяется, прорезая глаз, нос и губу.

Я сижу на табуретке возле кровати, сложив ладони на бёдрах, словно прилежный ученик. В палате, кроме нас, никого нет. Я пришёл один, медсестра испарилась, а соседние койки пустуют.

Белая краска облепила стены, потолок, медперсонал, больных, простыни и одеяла, подоконники и оконные рамы.

И кто сказал: чёрный цвет мрачный? Ничего мрачнее белого я не видел. У смерти белый зимний цвет. Природа умирает в светлом одеянии.

Набегавшись и наигравшись в хоккей, я падал в сугроб и смотрел на бледные звёзды.

Максим говорил:

– Вон там Большая Медведица, а вон там – Малая.

Он разбирался в звёздах, и я ему верил.

Мокрой варежкой с налипшими на ней круглыми комочками льда я брал снег и ел. Он растворялся во рту, не хуже мороженого, и холодил горло. Так не хотелось идти в школу, а снег – верный способ заработать ангину или грипп. А это две недели домашних каникул.

Болел я обычно неделю, а вторую неделю симулировал, чтобы подольше не ходить в школу.

Она была таким местом, где, вроде бы, интересно – полно твоих одногодок, – и не очень – занудные уроки по физике, химии и прочим точным наукам.

До выпускного класса школа была подобна каторге. А в одиннадцатом, как чёрт из табакерки, появилась ностальгия.

Я ходил по школе и, стараясь, чтобы не заметили мои сверстники, гладил парты. Запоминал каждую мелочь: стены, покрашенные в светло-жёлтую краску в коридоре на третьем и втором этажах, голубую краску на первом, батареи, закрытые деревянными заслонками с дырками на поверхности, старые школьные парты; лица, голоса и мимику учителей, которых я раньше не то что не любил – они были безразличны; запахи столовой и другие особые школьные запахи, которым не могу подобрать названия; атмосферу беготни и шума на перемене.

Мне было грустно расставаться с прошлым, и я цеплялся за него из последних сил: взглядом, руками, словами. А оно скользило меж пальцев, и я не решался его удержать. Потому что нельзя. Потому что так надо.

– Пришёл, – говорит Архип.

У него хриплый голос, как у пропитого алкаша.

– Хорошо, что пришёл. И что один – хорошо.

Архип вздыхает.

– Ты, наверное, из нас единственный без грехов.

В белке левого глаза у Архипа плавает алая бесформенная рыбка.

– Хотя у всех свои грехи. Грешны мы, Саня, все грешны.

Архип почему-то называет меня по имени.

– А в грехе какая жизнь, скажи мне?

Он сглатывает слюну.

– Саня, будь другом: окно открой. Покурю.

Я встаю с табуретки, взбираюсь на широкий подоконник и открываю форточку.

– Спасибо, – благодарит Архип. – А теперь достань сигареты. Они в тумбочке.

Спускаюсь с подоконника, подхожу к тумбочке у кровати. Открываю её. На верхней полке лежат зубная паста, щётка, мыло, фрукты и две книги. Из нижней торчит комок тряпок.

– На нижней, – говорит Архип. – За одеждой.

Выгребаю с полки трико, футболку, три пары носков, двое трусов и майку. В ней завёрнута пачка сигарет «Maxim». Здесь же зажигалка.

Протягиваю пачку с зажигалкой Архипу.

Вялой рукой Архип берёт их. Открывает пачку.

– Десять, – говорит он. – Десять сигарет осталось. А знаешь, что значит?

Больной вставляет сигарету в губы.

– А я знаю.

Белая палочка шевелится в губах Архипа.

– Как сказать? Да присаживайся.

Сажусь на табуретку.

– Неудобно даже. Знаешь такое – любовь? Без неё никак. Знаешь, как меня бабы любили? Это Жека только понтуется перед нами. Может, каких-нибудь шмар дерёт, но разговоров многовато. Кто болтает, тот не дерёт. А я такой ловелас был – закачаешься. И девочка была, которую так любил, что души в ней не чаял. Хорошая девочка, правильная, не эта какая-нибудь. Девственница даже, наверное. Я подойти к ней боялся. Сам удивлялся – как так.

Архип чиркает зажигалкой. Пламя вырывается из стального ободка, облизывает кончик сигареты, та испускает дух, и он витой полосой поднимается вверх.

– Сигарета, – говорит Архип. – Ещё один день. Или меньше. Или больше.

Калека закрывает глаза. Сигарета тлеет в его руке.

– Нельзя без любви. Никому: ни тебе, ни мне, ни кошке, ни собаке. А знаешь, что такое любовь?

На губах Архипа играет мечтательная улыбка.

– И говорить пошло о ней неохота. И не надо.

Калека затягивается.

– А всё просто. Есть дар. Не знаю, от Бога или от чёрта.

При слове «чёрт» я вздрагиваю. Архип не замечает этого, он закрыл глаза и не видит меня.

– Дар называется секс. Без пошлости. Как думаешь: что привлекает женщин в тебе или во мне? Или нас в женщинах? Да он. Животный, блин, инстинкт. Фиг тебе, а не инстинкт.

Архип, не разлепляя век, вздымает руки к потолку. Пепел валится на простыню.

– Удовольствие, которое получаешь вместе, и только так его и можно получить. Даришь друг другу любовь. Вот что. Не похоть. Я знаю многих гандонов, которые трахаются только и нифига, кроме похоти своей вонючей, не знают. А я про любовь говорю. Когда так вот…

Архип жестикулирует руками. Сигарета выскальзывает из его пальцев и падает на кровать. Архип нащупывает её на простыне, вставляет сигарету в губы, затягивается.

– А сигарета десятая. Понял? И всё. Девять штук осталось.

Усмехается. В усмешке слышно хныканье.

– Всего девять.

По разноцветной щеке стекает одинокая слеза.

– Я даже не знаю, как сказать. Вот не было бы секса, не было бы и любви. Нечему было бы мужчине к женщине тянуть. А я… я… Мне отбили, понял? Я думал: пройдёт. А фиг. Импотент. Когда понял, решил: так, а что делать? Как дальше? Как без любви, а?

За первой слезой устремляется вторая.

– А никак. Нельзя без неё. И я дал слово: выкурю ровно тысячу сигарет – и покончу с собой.

Голос Архипа дребезжит.

– Сначала курил как раньше пачку в день. И выкурил сто сорок сигарет за неделю. Потом по полпачки, по две, по одной сигарете. По одной и не каждый день. Раз в неделю. Сигарета – день, год, месяц. Вот тлеет она, – Архип потрясает окурком, – и я исчезаю. Мы как сигареты. Тлеем, пускаем дым. Нами даже не накуриться. Тьфу – и нет. Я вот чего понять не могу: я же знаю, что всего девять сигарет – и каюк. И всё равно курю. И буду курить до последнего. Я, знаешь, что думаю? Для чего тебе рассказываю? Я ведь не хочу, чтобы меня остановили. Я хочу сдержать обещанное. Иначе зачем? А вот ты меня останавливать не будешь. И не знаю, хорошо это или плохо. Есть в тебе такое что-то … Как будто не отсюда ты. Молчишь, у себя на уме всё. Как будто знаешь то, чего я не знаю.

Архип закусывает нижнюю губу.

– А теперь иди.

Я сижу.

– Ну уйди, – повышает тон калека. – Уйди, кому я сказал! – кричит он в потолок.

Я встаю и выхожу из палаты. За спиной слышу всхлипы.

В старину смерть пытались обмануть. Придумывали двойные имена новорождённым, и зачастую мать до конца жизни не знала настоящее имя своего ребёнка. И не хотела знать.

Говорили, что родился не ребёнок, а волчонок или дьяволёнок.

Повивальная бабка или мать выносила дитя на перекрёсток дорог, где по поверьям водились злые духи. На перекрёстках также закапывали самоубийц, найденные трупы и погибших насильственной смертью.

Там ребёнка оставляли и поджидали в стороне, чтобы какой-нибудь прохожий подобрал его. Нашедший становился кумом или объявлял себя родителем, продающим ребёнка, а мать его покупала.

Всё это время в течение семи дней возле роженицы лежал запелёнатый валёк для белья.

При смерти одного из близнецов второго тоже символически хоронили. Закапывали в землю рядом с покойным, оставляя ему возможность дышать, присыпали землёй. В Болгарии, вместо человека, в могилу опускали камень соответствующего веса и размера. После похорон один из хоронивших подходил к оставшемуся близнецу и говорил: «Нет у тебя больше другого брата. Теперь я твой брат».

Никого ты не обманешь – бесполезно.

Придёт и заберёт тебя. И не спросит, как тебя зовут. И почему так молод. И почему ничего не успел сделать. И что должен был успеть. И почему должен. И кто ты есть. И кем себя чувствуешь. И любят ли тебя. И любишь ли ты. И почему ты должен любить. И почему так хочется, чтобы тебя любили. И что такое любовь. И кто её придумал. Ничего она не спросит. Это ты спросишь. Спросишь – и что? Найдёшь ответы? Не оправдания – ответы. Настоящие, единственные, не предположения, не «я так думаю», а абсолютную истину. И не ту истину, которую придумали мудрые греки в белых тогах, а такую, которая самая-самая истина.

Мне было всё понятно до возраста подростка. Было понятно, пока я не стал думать, а в чём, собственно, дело? Пока не стал отдаляться от других. Пока одежда не имела другой ценности, чем «тепло-удобно», пока не пытался быть хорошим для остальных. Я им был, но не для других и не для себя. Просто был, и всё тут.

В той жизни, когда сочинял трогательные глупые письма и подкидывал их в почтовый ящик Кате. Когда собирал вкладыши от жевательной резинки. Смотрел на звёзды и восхищался знаниями Максима об астрономии. Когда был белобрысым мальчиком, который щурится на всех солнечных фотографиях. Мальчиком, который восхищается летом, а не тоскует о его уходе. Мальчиком с шариками в руке в толпе людей на первомайской демонстрации.

Я семенил рядом с папой, и он держал меня за руку. Мы весело обходили весь город, прямо по дорогам, на которых больше не было машин. Много людей, гигантская цепочка движется по улицам.

Демонстрация заканчивалась на площади перед Домом культуры. А там – ярмарка. Там сладости и шашлыки.

Я ел шашлык с шампура, жирный и очень вкусный, и щурился от солнца. Так меня сфотографировали.

На мне вязаная будёновка – шапочка с длинными ушами и остриём на конце, – через плечо к поясу уходит лямочка от пластмассовой шпаги, на будёновке в центре лба приколот значок в виде красной звезды.

Рядом со мной папа. Это большой человек в длинном пальто и кроличьей шапке. Он придерживает рукой меня за плечо, и, говорят, мы с ним сильно похожи. Папа любит спрашивать друзей и знакомых:

– На кого похож?

– На тебя, конечно.

Или:

– На папу. На кого же ещё?

Папа довольно улыбается, и я вижу, какой он добрый.

И если в любви мамы ко мне иногда я сомневался, особенно, когда она била меня скакалкой за прогуливание уроков в школе, и я закрылся в туалете, чтобы она не забила меня насмерть, как мне тогда казалось, то в любви отца я не сомневался никогда.

Пашка рассказывал мне, как его друг, Толик Важев, нашёл однажды за домом колоду карт с голыми тётками.

Толик дал её Пашке на хранение, чтобы родители Толика не нашли карты у него дома, а сам предложил купить голых тёток старшеклассникам.

– До вечера только, – пообещал Толик.

Вечером к нам домой заявились старшеклассники.

– Паша дома? – поинтересовались они.

– Зачем он вам нужен? – спросила настороженная мама.

– А у него карты с голыми тётками, мы хотим их купить, – признались старшеклассники. Прямо так и сказали.

Ничего им не продали.

А Пашку мама избила скакалкой. Брат не выдал, откуда у него взялись эти карты.

– Один раз скакалка извернулась в воздухе, – рассказывал Пашка, – и попала мне по яйцам. Можешь представить, какая боль? Толик говорил, что к нему так же припёрлись старшаки. Родители Толика заметили, что он собирается куда-то с пацанами. Остановили его, загнали домой. Но Толик успел на меня стрелы перевести. Его тоже избили. Но мне-то какое дело?

После возвращения брата с армии Толик заходил к нам. Пашка попросил меня соврать, что его нет дома.

– Я не знаю, о чём с ним говорить. А помнишь? А тогда? Не хочу.

Я был глупым ребёнком и считал, что всё, что говорили мне и при мне, никакого секрета не представляет. С меня же не брали клятву, чтобы я никому ничего не рассказывал.

Так и передал Толику слова Пашки, наблюдая кислую мину на его лице.

Папа любил в качестве шутки рассказать своим друзьям, как я выдал его маме:

– А в Адлере у меня была подружка, и у папы тоже была подружка.

Друзья отца смеялись и подмигивали мне.

Отец тогда расходился с мамой, но взял меня в Адлер на лето.

Мы снимали комнату в деревянном доме у знакомых. В соседней комнате отдыхала женщина с дочерью моего возраста.

Папа с этой женщиной ходил в ресторан, гулял и делал что-то ещё мне неизвестное. Тогда я даже в кино на поцелуи в губы стеснялся смотреть, отворачивался или закрывал глаза. Если, конечно, меня пускали на такие фильмы.

Не помню, чем закончилась история с моим папой и его «подругой», но маме моё признание точно не понравилось, несмотря на то, что они с отцом были в разводе.

Я был чист душой, и всё вокруг меня имело смысл. Друзья – как родственники. А родственники – самые родные люди на земле. И ни о ком я плохо не думал, и никого ни в чём не винил. И не было ни прошлого, ни будущего. Было только сейчас.

А теперь всё осталось позади, там, где я не был взрослым, где не было ностальгии. Жизнь шла, шла – и остановилась в возрасте семнадцати лет. После этого забуксовала на месте и успокоилась.

Первая любовь растворилась в тумане школьных стен, и вторая тоже. И вообще героини фильмов – Красная Шапочка и Алиса Селезнёва – были лучше, чем реальные девчонки. Их, конечно, играли актрисы, и те актрисы, наверное, далеки от совершенства. Но речь не о настоящих девочках, а о Красной Шапочке и Алисе.

Мир пуст. В нём много людей. Но все они мне не нужны.

Мне нужны те люди, из прошлого. Именно они и в то время.

Но в него возврата нет.