Бонжорно, команданте!

«…Их бин нервосо!»

Итальянцы уже при рождении получают такие звучные имена, что просто обязаны становиться великими художниками, писателями, учеными…

Вот ты идешь по узкому тротуару флорентийской улочки, вжимаясь плечом в стену дома (дабы увернуться от мотоциклиста, ибо известно, что в Италии пешеходы бывают двух типов: увертливые и мертвые), и машинально обегаешь взглядом латунные кружочки звонков на дверях парадных.

О, какие имена! Такие имена, что порой не веришь своим глазам и думаешь – да нет, не может быть, это псевдоним циркового наездника!

Чезаре Кьянти! Лучано Пискорелли! Лоренцо Рота! Патриция Кларетти!

Мой муж Боря (между прочим, художник) идет следом за мной и тоже читает фамилии на звонках.

– Подсудимый Лоретта, – угрюмо бормочет он, – подсудимый Франческатти… Подсудимая Дольчески…

Что не вполне справедливо: ведь уверял же нас торговец фруктами на углу виа Национале, что обворовали нас не итальянцы, а… арабы. Ей-богу, стоило приезжать для этого в Италию!

Собственно, ничего экстраординарного в этом происшествии не было. Все наши друзья, которых в Италии обворовывали, перед поездкой инструктировали нас, как именно одеваться, как вести себя в случае кражи, как разговаривать с полицией. И все эти советы выглядели неубедительно и даже как-то… жалковато…

– Ты же понимаешь, – говорил мне муж, – они пытаются оправдать свою лопоухость. Разинули небось варежку, глазели по сторонам… Бери, дорогой, мою сумку… Тут и не захочешь, а обворуешь такого фраера.

Словом, у Бори имелись на этот счет своя концепция и свой план защиты.

Мы одолжили у одного из приятелей жилет с множеством карманов, как внешних, так и внутренних – для денег и документов. В заторканную багажную сумку сложили самые потертые джинсы, застиранные рубашки и заштопанные свитера – крадите, не жалко! – в конце концов, не на прием к папе римскому едем, а шататься по улицам итальянских городов…

– Ну вот… – удовлетворенно заметил мой муж, похлопывая себя по пухлой груди, поглаживая паспорта, визы, чеки и самолетные билеты. – Мы абсолютно неуязвимы. Украсть у меня все это можно только под наркозом… Однако, – задумался он, – багаж может и потеряться… а мне в первый же день понадобятся альбом для набросков, фотоаппарат, очки и, конечно же, талес с тфиллином… По карманам это не расфасуешь… Вот что: мы купим мне сумку через плечо, в которую я и сложу самые необходимые в ещи.

Так мы и сделали. Сумку купили отличную, кожаную, удобную… и недешевую, светлая ей память!

Нас обворовали ровно через десять минут после прибытия в Рим.

Кстати, гостиницу – в десяти минутах ходьбы от вокзала – тоже выбрал Боря, и тоже руководствуясь соображениями охранного порядка.

– Воруют в основном на вокзалах, – рассуждал он, – как раз тогда, когда обезумевшие туристы бегают в поисках окошка информации, чтобы узнать, на каком автобусе куда проехать… А нам все заранее известно! Мы немедленно покидаем вокзальную клоаку и, любуясь красотами улиц и площадей, прогулочным шагом за десять минут доходим до гостиницы.

Собственно, так все и было… Почти.

Любуясь красотами улиц и площадей, мы дотащились, обливаясь потом, до виа Национале и ползли, считая номера домов.

– Вот! Номер тринадцать! – воскликнула я, и тут передо мной внезапно из ниоткуда возник чернявый и явно опустившийся тип, такой средиземноморский Коровьев, совал в лицо какие-то засаленные бумажки и что-то спрашивал – на неясном языке. Я досадливо отмахнулась от него и устремилась к дверям гостиницы. И сразу услышала за своей спиной верещанье и женские вопли:

– Синьоре – синьоре – синьоре – синьоре!

Оборачиваюсь: две явно таиландского вида женщины цепляются с обеих сторон за моего мужа, размахивают свободными руками – которых у каждой, похоже, по шесть, как у Шивы, – верещат и указывают куда-то вдоль по Питерской. Боря, отрешенный, с гипсовым каким-то лицом, смотрит с гуманитарным, я бы сказала, интересом в указанном таиландскими гуриями направлении…

– Где твоя сумка? – спрашиваю я, понимая, что и это уже вопрос скорее гуманитарный.

А между тем ему явно предлагают погнаться за вором и даже указывают – куда. И он вяло бежит, понимая, что у преступника неизмеримо больше шансов уклониться от этой встречи. На углу, от лотка с фруктами, нам энергично машет лоточник, похожий на всех комедийных героев Феллини, вместе взятых. Он тоже указывает пальцем направление – куда бежать, лупит себя по лысине, воздевает короткие ручки и, оперно закатывая глаза, кричит:

– Арабо! Арабо! Бас-тар-до!! Каналья!!

И я с изумлением обнаруживаю, что отлично понимаю по-итальянски.

Далее нам, судя по всему, советуют обратиться в полицию, во всяком случае, «полисие» и «карабинери» порхают в воздухе. Но я вдруг понимаю, что не могу ни по-итальянски, ни по-английски сказать: «Нас обокрали». Могу на иврите, например. Ну, и по-русски.

– Ладно, пойдем, – говорю я мужу, беру его за руку и веду к двери гостиницы.

– Я ничего не помню… – бормочет он. – Ты мне веришь? Меня загипнотизировали… я был без сознания… какая-то бумажка в лицо… и все. Ничего не помню… Очнулся от крика…

Мы регистрируемся, поднимаемся в свой замечательный двухэтажный номер… но все отравлено, испоганено, оплевано. Мы фраера, фраера, так нам и надо, что нас обокрали. К тому же выясняется, что самой большой потерей стали для нас не очки, не фотоаппарат, не альбом с фломастерами – все это можно купить, – а талес и тфиллин, которые поди достань в этом воровском, проклятом (уже проклятом!) городе, и к тому же покупка всего нового влетит нам долларов в восемьсот. Точка.

– Послушай, – говорю я мужу, – в конце концов, отдай должное их профессионализму. Да, тебя обокрали, но с каким артистизмом, черт возьми, с каким изяществом!

Но Боря безутешен, безутешен. К тому же он немедленно придумывает себе какую-то вину, за которую высшие силы отобрали у него возможность молиться по-человечески, то есть по всем правилам ортодоксального иудаизма. Он уже видит во всем грозное предупреждение, руку провидения и еще черт-те чьи грозные конечности и черт-те какие по отношению к нам намерения.

– Знаешь что, – говорю я решительно, – взгляни, в конце концов, на дело иначе: представь себе несчастных арабов-палестинцев, бежавших из проклятого Израиля от проклятых евреев в культурную европейскую страну с тем, чтобы спокойно обворовывать культурных туристов. Здесь они видят двух приличных на вид людей, крадут приличную на вид сумку, прилагая к этому весь свой талант и вдохновение, подвергая, между прочим, себя опасности. Убегают с этой сумкой в укромное убежище, открывают ее… – и что видят?!

– Что? – переспросил Боря, впервые испытывая интерес к моим доводам.

– Молитвенные принадлежности религиозного еврея!

И все-таки, несмотря на огорчительную первую встречу, Рим пробился к нам, вернее, мы к нему пробились, к Риму, – теплому, шумному, охристо-терракотово-обшарпанному. К уютному городу, над которым раскинуты зонты гигантских пиний.

Рим – это мягкая теплая воздушная среда, с треском разрываемая проносящимися мотоциклистами. Вообще поначалу казалось, что Рим – это прежде всего бешеная целеустремленность римской мотоциклистки. Когда по трое, по пятеро они с грохотом и ревом вылетают роем из-за угла прямо на тебя, понимаешь, что проклинаемые тобой израильские водители – просто питомцы духовной семинарии.

О, римские уличные сценки, например – регулировщик возле Ватикана. Толстенький, молодцеватый, в твердой большой фуражке, он время от времени брал в рот свисток и указывал обеими руками – проезжайте, проезжайте! – подметающим движением. Высвистывал ритмично и весело.

Или два молодых человека в окрестностях Колизея, в костюмах римских легионеров. Они прогуливались, зазывая туристов сфотографироваться на память. Бряцали мечи у пояса, с задниц свисала бахрома коротких туник. Они беседовали, скрестив на груди мускулистые руки, слегка отставив могучие ноги с комковатыми икрами гладиаторов. И вообще, красивы были оба, как боги. На обратном пути мы видели, как они сидели за столиком ближайшей траттории и устало завтракали йогуртом и булочками… Бутафорские копья были прислонены к соседнему пластиковому стулу.

О, римские священники в твердых воротничках, о, монахини в голубовато-серых одеяниях… О, замшевая обшарпанность домов еврейского квартала на берегу Тибра…

Кстати, о евреях.

По моим беглым, но цепким наблюдениям, население Италии по своему национальному составу таково: треть итальянцев – евреи. Смотришь на такого и понимаешь, что никем другим, кроме как евреем, этот человек быть не может.

Вторая треть – люди, подозрительно похожие на евреев. Смотришь и думаешь – это, вероятно, итальянец. Но вполне бы мог быть евреем.

Наконец, последняя треть – совершенно непохожие на евреев люди. Смотришь и думаешь – вряд ли это итальянец. Скорее всего, японский турист.

Японских туристов по всей Европе столько, что иногда кажется – летом Япония остается безлюдной. Они, как птицы, совершают сезонные перелеты. В гостиницах – японцы, в музеях – несметные полчища бегущих куда-то с фотоаппаратами, видеокамерами и путеводителями в руках японцев, в парках – лежбища японцев… В церквях – отряды вежливо благоговеющих японцев… Так и слышится щебет отовсюду: «Брунеллески, Брунеллески!»

Одной старой японке я уступила место на бархатной кушетке в музее виллы Дория Памфилия. Она благодарно закивала, заулыбалась. Ну, думаю, вернется в свой Токио, будет рассказывать: «Эти итальянцы такие вежливые!»

Гордый город Флоренция был следующим в нашем маршруте и так отличался от величественно-жуликоватого Рима, как трезвый и суровый буржуа отличается от спившегося дворянина. Только так, меняя на всем скаку города, понимаешь, насколько Италия разнообразна.

Флорентийские святые на фресках и картинах, с этими запущенными пропеллерами над головами, с лицами ремесленников из цеха суконщиков, коралловая черепица флорентийских домов, зеленые ставни, ущелья улиц – сдержанность, достоинство, закрытость. В воздушной среде все суровее и жестче, чем в Риме. Город лежит в долине, окруженный горами.

Словом, северное сдержанное достоинство… Благопристойность…

Но, видно, правы арабы, когда говорят – твоя судьба обмотана вокруг твоей шеи. Иными словами, каков поп, таков и приход. Каков путешественник, таково и путешествие.

Поначалу мы решили, что с флорентийской гостиницей нам тоже страшно повезло: маленькая, чистая, на центральной, но тихой улице.

Находившись за день, мы валялись в своем симпатичном уютном номере.

Я листала итальянский разговорник, потому что за эти несколько дней выяснилось: стоит обратиться к итальянцу с какой-нибудь английской фразой, он подпрыгивает и начинает оживленно беседовать с тобой по-итальянски. Тебе ничего не остается делать, как поддакивать: си, си, синьор.

Так что я листала разговорник, находя в итальянских словах все большее родство с русскими, удивляясь, восклицая, вдохновляясь.

– Послушай, да это просто русский язык, и все! «Пистолет» – «пистолетто», «бандит» – «бандитто», «бензин» – «бензино», «ночь» – «нотте» и даже «нервный» – «нервосо»! Вот только «калд» у них обозначает не «холодно», как в английском, а «жарко»…

– А вот это они уже выдуриваются, – отозвался мой засыпающий муж, – всем холодно, а им, бля, жарко!

И так мы мирно уснули часам к двенадцати, а в час были разбужены страшным грохотом, визгом, хохотом и всеми прочими звуковыми эффектами, которые сопровождают обычно группу из тридцати полных сил и энергии американских бойскаутов. Короче – наша уютная маленькая гостиница оказалась перевалочным пунктом для таких молодежных групп.

Часов до трех мы терпели этот праздник жизни, в четыре Боря вскочил, закипая и клубясь парами, сказал, что сейчас положит конец этому безобразию, сейчас он скажет хозяину…

– Да что ты скажешь! На каком языке?

– На итальянском, черт побери, на итальянском! Как там будет «ночь», говоришь?

– «Нотте».

– А «нервный»?

– «Нервосо».

– Вот и отлично! Сейчас услышишь…

И я услышала, как, выскочив в холл, мой муж закричал фальцетом, мешая русский, итальянский и идиш:

– Это безобразие! Ди гонце нахт их бин нер-восо!!

…Поскольку мы искали, где купить талес и тфиллин, нас занесло во флорентийскую синагогу, которая считается одной из самых красивых в Европе. Огромное здание в мавританском стиле, великолепный купол, прекрасная акустика и… горстка пожилых прихожан. Был канун субботы. В этот час по всему Израилю синагоги гудят, шумят и жужжат веселыми толпами… В будке охранника на воротах нас долго выспрашивали – кто, что, откуда. Успокоили только наши израильские паспорта… В храме были зажжены несколько люстр. Выяснилось, что ни талес, ни тфиллин во Флоренции мы не достанем. Нужно специально заказывать эти вещи через какие-то особые еврейские организации… Когда старики узнали, что мы из Израиля, они благожелательно возбудились, Борю вызвали к Торе…

В эту пятницу читали отрывок «Веикра» – «И сказал Г-дь Моше»… Пожилой итальянский еврей, раскачиваясь, прочитывал нужные отрывки, а мой муж смиренно и благочестиво провозглашал со своим русским акцентом: «Амен!»

– Ну, вот видишь, – сказала я ему потом, когда мы вернулись в гостиницу, – этих трогательных национально-патриотических чувств мы были бы лишены, если б арабы не украли у тебя сумку…

…Перед отъездом поднялись на террасу площади Микеланджело: внизу, по обе стороны реки Арно, лежала Флоренция – в куполах, сторожевых башнях, колокольнях, вся в карминной чешуе черепицы. Колокольный гул, как нити разноцветной пряжи, тянулся со всех колоколен и невидимым куполом уходил ввысь.

…В поезде на Равенну познакомились с Франческо, очень милым молодым человеком, хорошо говорящим по-русски. Он сам прицепился к нам. «Вы – русские? – живо воскликнул он. – О, позвольте мне немного поговорить с вами». Чего уж там, мы великодушно позволили. Франческо – филолог, закончил факультет славистики Венецианского университета. К сожалению, не смог найти работу по специальности («Знаете, интерес к России и русской литературе на Западе сильно упал»). Служит в какой-то компьютерной фирме, в Болонье. Так и ездит из Равенны и обратно.

Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:

– Завидую. Я жил там четыре года и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.

(Потом, уже в Венеции, ошарашенные и потрясенные, мы вспомнили слова Франческо, и Боря сказал:

– А представляешь, прожить в молодости, когда формируется мировоззрение, – четыре года в Венеции?… – Помолчал и добавил: – И что изу-чать при этом? Русскую литературу!)

Равенна – желтовато-розовая, бежевато-красноватая. Мы бродили по ней и без конца повторяли знаменитые строки: «Ты, как младенец спишь, Равенна, у сонной вечности в руках»…

Действительно, город спит. И это даже не младенческое умиротворение, а младенческое безразличие к любого рода деятельности. Гул голубей и время от времени колокольный звон – удивленный, малыми септимами. Звон, удивляющийся самому себе: как это он звонит? и зачем это? и к чему бы это?

Мозаики Сан-Витале, мавзолея Галлы Плацидии, Православной Баптистерии – вот что влечет в Равенну сотни тысяч туристов… Сочетание золотых, изумрудно-зеленых, вишнево-фиолетовых, приглушенно-красных тонов. Хроматическое пиршество красок посреди сонного, расслабленного города.

На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.

Кстати, буквально дней через пять после нас в Равенне с группой туристов оказался Игорь Губерман. Разумеется, их повезли на могилу великого Данте. И пока Игорь стоял и – чем черт не шутит? – размышлял над участью поэта, Саша Окунь, отыскав поблизости кусты лавра, на скорую руку сплел соответствующий венок, который и водрузил на вихры Губермана. Публика ахнула: поразительное сходство с великим Данте обнаружил увенчанный лавром великий Губерман. Особенно в профиль – тот же длинный вислый нос, длинное худое лицо. Одним словом, сходство, леденящее кровь. Он так и пошел по городу, не снимая венка. И люди узнавали его!! «Данте! Данте Алигьери!» – неслось вслед Губерману. Он остановился у табачного лотка купить сигареты. «Данте, – благосклонно кивнул продавец – старый толстый итальянец, – си, синьор, вылитый Данте!»

Вдруг одна пожилая женщина подошла к экскурсоводу и, указывая на фигуру с лавровым венком на голове, спросила: скажите, что это за человек?

Экскурсовод Верочка сказала:

– Это знаменитый российский поэт.

– А! – воскликнула старая интеллигентная итальянка. – Знаю: Пучкин!

Прежде чем закончить это дорожное повествование несколькими сдавленными словами о Венеции – (ибо я «замыкаю уста», дабы не пролить благословенный поток золотого серпантина слов, предназначенных не этим беглым запискам, а ей, ей, мучительной прозе), – не могу не сказать буквально двух слов о Падуе – городе основательном, справном.

Вдоль каждого дома тянутся галереи с тяжелыми устойчивыми арками. Идти удобно: и широко и, в случае дождя, – ты укрыт. Не то что во Флоренции, где тротуары так фантастически узки, что тебя как бы прижимает к стенам домов: есть места, где тебе приходится, как канатоходцу, ставить пятку к носку.

В Падую мы приехали из Венеции, на день – за фресками Джотто, а посмотрев их, немедленно ринулись обратно к божественной лагуне.

Вероятно, Падуя – город прекрасный. Но к тому времени мы уже были навсегда заражены Венецией.

Про то, как вечером, при таинственном освещении, человек впервые въезжает в Венецию по Гранд-каналу, – я написала повесть «Высокая вода венецианцев». Попыталась в ней передать ту блаженную оторопь и арфообразные переборы душевных струн, дрожание колен, постоянно благоговейно приоткрытые губы и навсегда уже вытаращенные глаза путешественника. Да: в тот момент, когда, взобравшись по обшарпанной гостиничной лестнице, мы ввалились в свой номер – огромную старинную комнату с рядом высоких, закрытых ставнями окон, когда после определенной борьбы с задвижкой мы все-таки распахнули венецианское окно и увидели под собой мерцающие воды канала, когда из-за крутого мостика вдруг показалась гондола и томный баритон затянул «Бесаме мучо»… – вот тогда я заплакала, не в силах поверить в это, специально для меня нарисованное, вымечтанное и вдруг ожившее, счастье…

Помнится, перед отъездом наш друг, художник Саша Окунь, говорил: ребята, сначала следует объездить весь мир, чтобы потом до конца жизни ездить только в Италию.

По возвращении я встретила Самуила Шварцбанда, известного ученого, слависта, пушкиниста. При первой возможности Сеня срывается с места и мчится на благословенный Апеннинский полуостров. Он сказал:

– Ну, ты все поняла? Что надо ездить только в Италию?

– Почему? – спросила я, хотя, в сущности, была уже с ним навсегда согласна.

– Да чтобы время не терять! – воскликнул он.

Ну что с них взять: и Сеня, и Сашка – италоманы, итало-маньяки, итало-фанаты…

А я?

Я в своих странствиях – как праздных, так и «коммерческих», всегда в уме слегка прикидываю на себя страну – могла бы здесь жить? И каждый раз выходит – нет, не очень… Да нет, совсем не смогла бы… Хотя иные красоты, иные пейзажи, иные детали очень пленяют…

И вот я думаю – а может, я уже израильтянка? Похоже, так… Хотя бы потому, что не выношу звука льющейся без пользы воды.

Гладь озера в пасмурной мгле

…красота – всегда снаружи; потому что она – исключение из правил. Вот это – ее местоположение и ее исключительность – и заставляет глаз бешено рыскать или – говоря рыцарским слогом – странствовать. Ибо красота есть место, где глаз отдыхает… Главное орудие эстетики, глаз, абсолютно самостоятелен. В самостоятельности он уступает только слезе.

И. Бродский «Набережная Неисцелимых»

1

Водители на юге Италии не всегда сигналят по дорожным поводам. Часто они так приветствуют знакомых, притормаживая, чтобы спросить зеленщика Паоло, как чувствует себя жена после родов и достаточно ли у нее молока.

А вот по серпантину, в брезентовой будке мотоцикла, рассчитанной на одного, причем малогабаритного человека, едут двое – старик со старухой. Не знаю уж, где помещается старухина корма, но голову она уткнула подбородком старику в плечо. Монстр о двух лысых головах тарахтит себе по своим овощным делам, отчаянно сигналя; позади в открытом кузове колышутся на ветру папоротниковые пучки свекольной ботвы.

Насчет скоростей: да, кто-то любит щекотать себе нервы аттракционом «американские горки», а кто-то всю жизнь просто водит автобусы между Сорренто и Амальфи. Переживания похожие. Во всяком случае, для пассажиров.

Однажды я одолевала обморочные местные виражи, пересчитывала туманным от головокружения взглядом кольца горной дороги, нанизанной на отвесные скалы. И все-таки опять рискнула взобраться на сиденье автобуса, что вальсировал над заливом, как цыганский медведь на ярмарке.

* * *

Где-то я уже рассказывала о своих отношениях с иными языками. Но должна кое-что добавить для высокомерных счастливчиков, обладателей многозвучно оркестрованной гортани.

Да, мои связи с иностранными языками беспорядочны.

Перед очередной поездкой в очередную страну я зачем-то вызубриваю десяток глаголов из разговорника и при случае бойко выстреливаю двумя-тремя фразами, грамматическое строение которых мне неведомо; все это, нахрапом приобретенное, спотыкается о каменный иврит, который не желает уступить ни пяди, перемежается мусорными «эбсолютли» и «импосибл», сопровождается возгласами и дирижерскими взмахами обеих рук в неопределенные стороны; но главное, эти чертовы «данкешён», «варум» и «цузамен», что застряли от весенних немецких гастролей, подло выскакивают в совсем, казалось бы, ловко сбитой английской фразе, довершая образ диковатой и очень общительной русской тетки с израильским паспортом.

– Да, – вздыхает мой муж. – Трудно быть полиглотом…

Вот Борис никогда не заботится о том, чтобы кто-то где-то понял его правильно. У него своя метода: он повторяет за собеседником последнее слово и широко улыбается.

– Грация! – несется нам вслед от официантки, довольной чаевыми.

– Грация, – галантно повторяет мой муж, и ступенек через пять добавляет себе под нос: – Грация за изжогу!

Да, завтрак в итальянском пансионе общеизвестен: круассан, принципиальная булочка, твердым моральным устоям которой может завидовать бенедиктинский монах-молчальник, чуток повидла и – хаять не станем! – прекрасный кофе в приличных размеров кофейнике, к тому ж с молоком.

Этот дорожный набор дарит путешественника незабываемой изжогой на ближайшие две недели.

* * *

Та поездка весной 2006-го выпала нам как бы нечаянно, мимоходом. Никто ее особо и не планировал. Просто мне захотелось показать своему художнику места, где за год до того я побывала (и тоже – налетом-подскоком) с легкой на подъем подругой, всегда готовой подсечь меня на пересадке, где-нибудь в Риме или Флоренции, и украсть дня три-четыре из наших будней, скачущих, как шарики пинг-понга в бесконечной игре.

Так где-нибудь в Старой Яффе вдруг мелькнет справа от машины ряд цветных стекол в ветхих дверях арабского дома, а спустя недели, даже месяцы, посреди какого-нибудь дождливого дня благодарно вспомнишь звонкий этот высверк…

На сей раз поездка распалась на юг и север Италии: несколько ночей в Вернись-в-Сорренто (я и вернулась, притащив на аркане собственного ценителя и назывателя всех оттенков кипящей бирюзы Неаполитанского залива) и несколько ночей на северных озерах, например на вилле «Ла Фонтане», чья верхняя палуба-терраса вплывает по утренней дымке прямо в Лаго-Маджоре поверх стеклянных и черепичных крыш соседних замков и дворцов.

* * *

О залихватской над алчной пропастью блескучего залива дороге в Амальфи вдвоем я мечтала еще с прошлого года, все эти месяцы, особенно зимние, вспоминая отвесную громаду скал в невероятной прозрачности воздуха, в слиянной лазури небес и воды.

Однако в тот день нам не везло: с утра над головами зависла мелкая сыпь дождя, и когда автобус, ныряя в горные тоннели, вырёвывал очередной виток дороги, поднимаясь все выше, – казалось, что опускается небо; это облака бесшумными валунами катились по горам, заваливая дорогу, а справа над водой поднимался туманный пар, словно кто-то из простуженных богов кипятил себе воду в заливе для ингаляции.

В такой вот скукотени доехали до Амальфи. И поскольку дождь все настойчивее распускал по окнам водяные струи, мы вывалились из автобуса и кинулись в ближайшую остерию на портовой площади, надеясь пересидеть там, дождаться хоть какого-то просветления судьбы.

В прокуренной остерии по такой незадачливой погоде набилось полно народу: туристы, моряки, водители автобусов. Мы пристроились в очередь и минут через десять дождались, нам указали столик, неудачный, на проходе… Но уж не до капризов было; сели, развесив по спинкам стульев мокрые куртки. За столом обедала пожилая женщина, в которой мой наметанный глаз тотчас определил «нашу» – и правда, едва услышав две-три фразы, которыми мы обменялись с мужем, она обронила, кивнув на окна:

– И вам не повезло?

Мы поздоровались, назвались просто по именам – Виктория, очень приятно… Посокрушались о погоде. Что ж, весна не лето, бывает… Хотя, конечно, эти места без солнца – все равно что Москва без Кремля…

Явился, вернее, возник, а еще вернее, был на бегу остановлен официант, и мы заказали кофе, понимая, что в такой толкучке принесут его не скоро. Да хоть бы и никогда – пока хлещет по окнам дождь, торопиться некуда.

– Из Сорренто – это еще не беда-а-а… Я из-под Рима приехала, – сказала она. – Мне давно советовали в Амальфи побывать, и все в один голос: поезжай, Вика, редкая красота! Я у хозяйки отпросилась, младенца, можно сказать, на произвол судьбы бросила… и, главное, собирались мы с подругой вместе, а она заболела. Вот уж точно, как моя мама говорила: ежели с утра ногою в тапочек не сразу попала, можешь из дома не выходить, весь день не туда покатится…

Завязался разговор… Я описала прошлогоднюю поездку сюда, упомянула заодно и о Равелло, тут неподалеку, о том, как слепнут глаза от блеска воды в заливе, если смотреть с самой макушки горы, с бельведера виллы Чимброне…

И как всегда в таких случаях, слово за слово, она рассказала о себе: дочка ее покойной подруги замужем за итальянцем, живут под Римом, с полгода как родилась девочка, и вот списались и вызвали из Новочеркасска Викторию – нянчить малышку.

– Дело обычное, – проговорила я.

Она взглянула на меня поверх очков, усмехнулась твердыми губами и возразила:

– Ну, не скажите… – И совершенно отстраненно продолжала: – Я, знаете, всю жизнь преподавала русскую литературу, считаю себя человеком начитанным, много кого и чего перевидала, но вот впервые лично столкнулась с тем, что наши классики называли «мезальянсом»… – Прищурилась и остро на нас глянула, словно пересчитала – все ли ученики присутствуют в классе. – Вы наверняка думаете, сейчас стану дочку подруги превозносить, а мужа ее поносить, так? Вот и ошиблись… Он – интеллигентный, образованный человек, из богатой, утонченной, с традициями, семьи…

– А она? – спросила я с интересом, предвкушая некую завязку, за какими всегда гоняюсь по ремесленной своей надобности.

Виктория выдержала мой взгляд и спокойно ответила:

– А она – истеричка, стервятница и лгунья. Да и сама откровенно так мне говорит: «Теть Вика, – говорит, – я если день кого не обману, день прожит зря…»

Тут нам, вопреки ожиданиям, принесли кофе. У нашей соседки официант забрал тарелку. Виктория поблагодарила и попросила счет.

– Вы уже так свободно по-итальянски… – заметила я.

– Да где там свободно… Так, несколько обиходных фраз. Надо же как-то с хозяином общаться. Он ведь по-русски только одно слово и знает: «шельма».

– Как же они встретились, такие разные? – не выдержал Борис.

– Ну это-то проще простого. Он в Петербурге был по делам своей фирмы, увидел в гостинице, в «Астории», смазливую косметичку, влюбился, привез в свое родовое имение… А теперь уж деться некуда. Брак католический, незыблемый… Да и любит он эту мерзавку… Знаете, жалко на него, беднягу, смотреть, когда на нее накатывает. Классическая истерия: глаза пеленой заволакивает, она орет, ногами топает, матом кроет всех вокруг так, что ее прадеду, казачьему атаману, на небе икается…

Виктория вздохнула, придвинула к себе счет, что положил на край стола официант, вытянула из сумки кошелек.

– Пойду погуляю немного… Дождь не дождь, надо же билет оправдать… А вам – счастливо! Пусть хоть завтра повезет с погодой. – Надела куртку, завязала на шее бирюзовый платок, который так пошел бы к цвету воды в заливе, кабы не туман, и улыбнулась: – Носит нас везде, носит… Где-то я читала стихотворение, только имя автора из памяти вымело, там такая строчка: «Между земель, между времен…» Сейчас в мире повсюду – русская речь. В одной Италии, говорят, триста тысяч русских. А я всегда так жадно прислушиваюсь, спешу разговор завести, даже неудобно… По речи нашей скучаю, знаете…

– Ну, это не только нас носит, – заметила я. – Это знак времени такой.

– Да, конечно, – торопливо согласилась она, вешая сумку на плечо. – Может, я ошибаюсь… Но мне кажется, что только русской речи присуща некая… трагичность в… чужих землях…

И пошла к выходу, махнув нам рукой на прощанье. В дождь, в медленные гудки пароходов, пересиливающих туман.

Кроме грустной и поучительной истории о незадачливом итальянце, нам в этот хмурый день достались только две картинки в небольшом просвете между дождем и дождем.

Парусник в порту – величественный, неповоротливый, под которым суетилась юркая лодчонка с парусом алым, как вымпел.

И на набережной, у самого парапета, – калека-рыбак в инвалидной коляске: нахохлился под капюшоном дождевика, терпеливо поджидая улова. Вдруг резко вскинул руку и выдернул серебристую, в ладонь, рыбку. Аккуратно снял ее с крючка и бережно обернул салфеткой.

На обратном пути из Амальфи в Сорренто, едва взобрались в автобус, вновь грохнуло небо над скалами, бухнули в крышу потоки воды. Тучи, грузно осевшие на каменных карнизах скал, сползали, цепляясь за деревья и кустарники, заваливая смутную в пелене дождя узкую ленту дороги…

И с каждой минутой туман уплотнялся до каменной кладки, и в конце концов совершенно ослепший автобус с включенными фарами медленным утюгом пополз на ощупь по виткам дороги вниз, задыхаясь мокротой тумана и беспрестанно мыча…

Мы и не чаяли уже добраться живыми до нашего пристанища.

И всю ту ночь, просыпаясь, я слышала шум ливня за балконом и вспоминала, как стремительно росла пухлая стена тумана, как хлестал по окнам надсадный дождь и автобус тревожно окликал невидимого встречного на серпантине…