Если и есть в Честертоне нечто мистическое, то это мистическая способность заставлять думать. Попробуйте его эссе на цвет, на запах, на вкус. ... А после обеда неясные мысли, и светлые думы и образов стаи... Безумие, говорит Честертон. Безумие променять прекрасную вещь на символ. Скупцы любят деньги больше, чем прекрасных дев, а образованные безумцы бумагу любят больше, чем жизнь. Как часто мы роняем слезу в рецензиях, взываем пафосно к милосердию, "это надо читать, об этом надо помнить" говорим. А потом рвем друг друга на части в комментариях. И чем светлей и гумманистичней книга, тем ядовитей слюна и размашистей оплеухи. Ах, тебе не жаль бедную принцессу, голодного котенка, больного пионера? Н-н-на, получи, сволочь! И стараемся побольней уязвить, и яростно вычеркиваем друг друга из списка друзей. С чем Честертон нас и поздравляет. Между сокровищами мудрости и сокровищами жизни мы выбрали красивую шкатулочку и убиваем за нее с чувством сладкой праведности. Добро должно победить зло! Поставить на колени и жестоко убить. Вот оно - безумие. Уход от жизни, от нормальности в сладкую грезу типографской краски или книжной пыли. ТАМ нам реальнее, чем тут. ТАМ мы добрее, ТАМ мы жалостливее. А этих, которые ТУТ, чего жалеть? заснуть, короче, и видеть сны быть может. Может стоит проснуться? Вернуться к нормальности?
Честертон знает, о чем говорит. Он родился и вырос в среде, где нормой считался Оскар Уайльд, а вовсе не патер Браун. И всю жизнь восставал против этой нормы за... нормальность. Образцом же нормальности он считал народ. Кроме политических обозревателей и деятелей культуры, есть народное мнение. И за этим мнением всегда что-то стоит. Народ может быть не всегда прав, говорит Честертон, но за его мнением всегда правильная идея или правильная догадка. Чтобы не соблазниться сейчас и не перейти к текущим политическим событиям, лучше процитирую мнение автора на гораздо более вечную тему. Честертон комментирует "Потерянный рай" Мильтона: В определенном смысле Мильтон повредил раю не меньше, чем змий. Он написал великую поэму, но упустил самую суть сюжета. Если я не путаю, простую тягу к запретному плоду он объясняет умно, чувствительно и тонко. Адам у него вкушает от плода сознательно. Он не обманут, он просто хочет разделить несчастье Евы. Другими словами, человеческая греховность восходит к благородству или, на худой конец, к весьма простительному и романтическому жесту. На самом же деле наша низость началась не с великодушия; если мы подлы и ничтожны, причина не в том, что наш прародитель повел себя как хороший муж и настоящий мужчина. Библейский вариант намного возвышенней и глубже. Там все земное зло возводится к той предельной, нерассуждающей наглости, которая не терпит никаких, даже самых мягких условий; к тому безобразному беззаконию, которое отвергает какие бы то ни было границы. Нигде не сказано, что плод привлекал видом или запахом; он привлекал лишь тем, что был запретен. Самая большая свобода ограничивалась в раю самым маленьким запретом; без запрета свободой и не насладишься. Лучшее в луге — изгородь, окаймляющая его. Уберите ее, и это уже будет пустырь, каким стал и рай, когда утратил свое единственное ограничение. Библейская мысль — все скорби и грехи породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти, — гораздо глубже и точнее, чем предположение Мильтона, что благородный человек попал в беду из рыцарственной преданности даме. После грехопадения Адам на удивление быстро и полно утратил всякое рыцарство. Согласна, цитата чересчур длинная. Но, скажите, когда мы боремся со всякого рода границами и запретами, с обывательской серой массой, как часто мы задумываемся... а вдруг... ну, вдруг... случайно... ОНИ правы? Вопрос тоже длинноват. Сокращу: как часто мы вообще думаем? Читайте Честертона. Думайте.
Отзывы
2