Hassliebe

Теперь жизнь в Кракове совершенно изменилась и стала похожа на безумие – никто никому не верил, все были напуганы частыми расстрелами. Многие, в особенности евреи, пытались тайно сбежать не только из города, но и из страны. Но Генриха это не пугало – он знал, что так и будет. Так и никак иначе.

Вопрос с евреями его не особо волновал – какая разница, какую цену придется заплатить для достижения мечты, для прихода в рай? Ему вообще было наплевать на это – фон Оберштейна не заботили евреи, его заботило лишь собственное благополучие. Евреем больше, евреем меньше – какая разница?

Завернув в ближайшее кафе с летней верандой, он уселся под навесом и заказал у угрюмого поляка-официанта чашку кофе – до того, как за ним заедет машина, оставалось еще достаточно времени, чтобы немного передохнуть. Какое-то приятное чувство зашевелилось внутри него, когда официант нехотя поплелся исполнять его желание – он не хотел, но повиновался.

Больше всего Генрих любил повиновение. Он обожал это чувство, возникающее у него, когда другие люди должны были повиноваться, подчиняться ему, хотели они того или нет. Он буквально приходил в восторг, когда такие люди, скрипя зубами, униженные, все равно исполняли его волю

Отпив горячий кофе из белой фарфоровой чашки, фон Оберштейн причмокнул губами и блаженно закрыл глаза. Сегодня было, на удивление, довольно-таки хорошее для начала ноября утро – солнечное и почти безоблачное. Раскрыв глаза, он потянулся в карман за пачкой сигарет – ему-то почему-то неожиданно захотелось закурить.

Пуская в светлое небо сизый сигаретный дым и думая о чем-то вечном и философском, он краем глаза заметил знакомую фигурку, торопливо двигавшуюся по улице мимо кафе, где сидел Генрих. Мужчина не знал, заметила ли девушка его и теперь намеренно хочет избежать встречи или же нет, но решил все-таки подозвать ее к себе. Уже когда она поравнялась с его столиком, он окликнул ее:

– Ида, постойте.

Она приостановилась на секунду, взглянула в его сторону и, презрительно дернув плечиками, двинулась дальше, тряхнув копной своих прекрасных медных кудрей.

– Это приказ, – произнес уже чуть громче фон Оберштейн, еле заметно улыбнувшись уголками губ. Он знал, что теперь-то она уж точно остановится – она должна подчиниться немецкому офицеру.

Ида остановилась, но оборачиваться не стала и продолжала стоять спиной к Генриху.

– Вы меня не узнали? – спросил он, глядя на замершую на месте девушку.

Берг резким движением обернулась и внимательно посмотрела на него. Видимо, сразу же узнав его, она презрительно поджала губы и тяжело выдохнула; в глазах ее как будто бы сразу зажегся какой-то недобрый огонь.

– Можете присесть рядом, – он кивнул на соседний стул за его столиком. – Нам надо поговорить.

– Напоминаю вам, – почти что прошипела девушка, – что евреям запрещено посещать кафе и рестораны, гулять в парках и даже сидеть на лавках. Так что я лучше постою.

– Так вы же полячка, – Генрих не удержался, чтобы не подловить ее на слове, на что она снова возмущенно передернула плечами. – Вы можете присесть рядом, – повторил Генрих, сделав затяжку. – Я разрешаю вам.

Ида колебалась еще с полминуты – она понимала, что ей теперь не отделаться от фон Оберштейна, да и нарушать новые законы она не особо хотела, потому что знала, какое наказание за это может последовать. Посмотрев по сторонам и убедившись, что пока что ей ничего не угрожает из-за звания Генриха, она неохотно послушалась и села на соседний с ним стул.

Генрих, сделав очередную затяжку, внимательно оглядел девушку. Она была прелестна в своем простом черном платье и черном пальто, прелестны были ее похудевшие руки с тонкими пальцами, прелестна твердая шея, прелестны медные вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны ее карие глаза, горевшие ненавистью; но было что‑то ужасное и жестокое в ее прелести.

– Что вам от меня надо? – холодно спросила Ида, продолжая смотреть прямо в глаза мужчине.

Фон Оберштейн задумчиво облизнул губы. Он знал, что Ида ненавидит всего две вещи: его и подчиняться. Тем не менее, сейчас она сидела рядом с ним, подчинившись его приказу. От чувства собственного превосходства приятно закололо где-то в пальцах на ногах.

– Чем планируете заняться? – спросил он.

– Как можно скорее избавиться от вашей компании и вернуться домой.

– В широком смысле.

Ида долго не отвечала, обдумывая что-то, покусывая при этом губы. Но Генрих не торопил ее с ответом, лишь бросил на нее хитрый взгляд и отпил еще немного кофе из чашки.

– Наверняка вы подумывали о том, как бы сбежать из страны, – он продолжал смотреть на нее в упор. – Или выйти замуж за какого-нибудь влиятельного поляка или… немца, вроде меня. Разве ваша матушка не считает меня хорошей партией? – Он встретился с ее немного испуганным взглядом. – Хочу вас предупредить: будьте осторожнее с Сымом. После капитуляции он получил статус Фольксдойче [2]… Будьте осторожны, он не тот, за кого себя выдает…

– Вы сами не тот, за кого себя выдаете! – сказала торжествующе девушка. – Говорили, что приехали к своему дядюшке, а теперь сидите тут в своей форме…

– К тому же, пан Сым скорее заинтересован в Ханке Ордонувне…

– Какой же вы, – Генрих отчетливо видел, что Ида тщательно подбирает каждое слово, которое она собирается произнести, – бессовестный…

– Вы что же, считаете, среди нас, немцев, нет порядочных людей? – И добавил: – И, кроме того, вы такая хорошенькая, что я, естественно, могу испытывать к вам особые, нежные чувства.

– Чувства! – презрительно сказала Ида, резко вставая со своего места. – Вовсе вы не такой.

Она развернулась и стремительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Генрих же, оставив деньги за кофе на столе, поспешил за ней. Он не собирался ее просто так отпускать.

– А какой?

Он вдруг вырос перед ней и, схватив ее за руки, заставил остановиться и посмотреть на себя, задав этот простой, на первый взгляд, вопрос. Мужчина глядел прямо ей в лицо, хотя уже наизусть знал каждую его черточку. Он знал эти глаза, эти брови, этот нос, эти губы… Он знал, что если чуть сильнее сожмет пальцы на ее руках, то там наверняка на следующий день появятся синяки, но продолжал только крепче впиваться в нее пальцами.

– А какой, вы хотите, чтобы я была?

Эти слова оглушили его, нарушив возникшую для него тишину, окружившую их двоих. Ему даже показалось, что в глазах на пару мгновений потемнело…

В ту самую секунду, когда она произнесла эти слова, он хотел схватить ее за шею и придушить; или вытащить пистолет и если не пристрелить, то хотя бы ударить рукояткой; или дать ей пощечину – ведь он немецкий офицер, так что он может обращаться с ней как ему вздумается. Но он ничего этого не сделал. Генрих так и продолжал стоять, глядя в её глаза, полные решимости и ненависти к нему, и крепко держать ее за руки.

В этот момент он ясно понял, как сильно он ненавидит. Он ненавидел ее с того самого дня, как увидел ее, с того самого момента, как впервые потанцевал с ней в ресторане. Он ненавидел Иду за ее красоту, за ее голос, за ее фигуру. Он ненавидел за ее свободолюбие, за ее открытость и решимость, за ее смелость. А за ее нежелание покориться ему он ненавидел ее сильнее с каждой секундой.

Вместе с осознанием чувства ненависти к Иде, Генрих понял, что совершенно не хочет отпускать девушку. Он не хотел, чтобы она сейчас развернулась и ушла, не хотел, чтобы ее красоту видели другие, чтобы кто-то касался ее нежных рук или глядел в ее карие глаза. Он не хотел, чтобы она досталась кому-то другому. И от осознания, что он не может остановить ее, не может овладеть ею, он ненавидел ее ещё больше.

Фон Оберштейн так ничего и не ответил на ее вопрос. Когда молчание уж слишком затянулось, он с трудом отцепил пальцы от ее руки и сделал небольшой шаг назад, тяжело дыша. Они так и продолжали неотрывно смотреть друг другу в глаза, и у обоих они пылали адской ненавистью друг к другу.

Генрих смотрел на Иду и сгорал изнутри от желания причинить ей боль, чтобы она страдала и как можно дольше. Покрыть ей кожу синяками темно-фиолетового цвета, а потом покрыть каждый ее сантиметр поцелуями. Разбить ей губу, чтобы потом долго-долго целовать, чувствуя металлический привкус на губах. И Генриха немного пугали подобные желания, хотя и чертовски нравились своей жестокостью.

Но, к его удивлению, эти желания так же быстро утихли, как и появились в его голове, так что через пару секунд он снова мог спокойно мыслить и, главное, смотреть на девушку, не думая о том, как он может прострелить ей руку просто ради своего удовлетворения.

– Не глядите на меня так злобно, – попросил Генрих, тяжело вздохнув, – а то все подумают, что вы моя любовница и за что-то сердитесь на меня.

Девушка покраснела, закусила губу и больше не задирала мужчину, решив, что оскорблять хладнокровного немца, которого все ее оскорбления, в сущности, совершенно не задевают, ниже ее достоинства. Да и к тому же, она, видимо, осознала свое никчемное положение по сравнению с ним, поэтому поутихла и уже была не такой смелой, как пару минут назад.

В этот же момент фон Оберштейн услышал шум двигателя, раздавшийся позади него, – за ним наконец приехала машина. Пока же он обернулся, чтобы проверить это и кивнуть водителю, Ида не стала терять времени зря – развернувшись, быстро зашагала прочь от Генриха. Когда же он вновь посмотрел на нее, то она уже перешла на бег и скрылась от него в ближайшем переулке. А ведь он хотел ее предупредить насчет того, что ее будет ждать в ближайшее время… Но пожав равнодушно плечами, Генрих поправил фуражку на голове и пошел к машине.

Тогда в его голове мелькнула мысль о том, что он видит Иду в последний раз в своей жизни, но он не придал ей совершенно никакого значения. Тогда Генрих просто сел в машину и сразу же забыл об этой мысли навсегда…

[1] Вильгельм Крихбаум – оберфюрер СС и полковник полиции, заместитель начальника гестапо Генриха Мюллера.

[2] Фо́льксдойче – обозначение «этнических германцев» до 1945 года, которые жили в диаспоре, то есть за пределами Германии.

Часть 2: Her. Глава IV

Ида сидела на чемодане и с грустью смотрела на окружающих ее людей. Думала ли она, что все будет таким, какое оно есть сейчас? Нет, конечно же, нет.

На днях объявили о депортации из гетто – была начата операция по депортации многих евреев в близлежащие концентрационные лагеря, – поэтому сейчас сотни людей вторые сутки сидели на раскаленной солнцем земле возле железнодорожной станции и думали о том, что ждет их впереди. Ида с мамой была в числе этих людей – они попали во вторую депортацию.

В ее голове так и не укладывалось, что все то, что произошло с ними за эти годы, – правда, что все это реальность, жестокая реальность. Ида отказывалась верить в такую нечеловечность, что такое вообще возможно. Ей очень хотелось проснуться в один момент и осознать, что это был сон, всего лишь глупый и страшный сон. Но, к сожалению, все это было более чем реально.

С первых дней, как немцы заняли Краков, все-таки выяснилось, что Ида с матерью еврейки. Уже тогда девушка поняла, что их не ждет ничего хорошего, но все равно пыталась найти какой-то выход. Когда же в ноябре вышел приказ, что все евреи, начиная с двенадцатилетнего возраста, обязаны носить опознавательные нарукавные повязки со звездой Давида, Ида поняла, что теперь для нее нет никакого выхода.

Жизнь в гетто хоть и была трудной, но Ида с матерью справлялись. Может, если бы они сохранили связи со старыми знакомыми, то им было бы немного легче, но ни с кем они больше не общались. На первых порах они еще пытались продолжать общаться с Иго Сымом, надеясь на его помощь, но после новости о том, что он способствовал аресту Ханки Ордонувны и многих бывших партнеров по театру и кино, все связи были с ним порваны. Поэтому им приходилось выживать самим.

За эти почти три года Ида поняла многое, став чуть ли не совершенно другим человеком. Жизнь в гетто научила ее тому, что если тебе предлагают какую-то работу, то за нее сразу же надо браться, какой бы они ни была, потому что иначе можно просто умереть с голоду.

Солнце слишком сильно стало слепить, поэтому Ида закрыла глаза и спрятала лицо в ладонях, упершись локтями в колени. Ей до ужаса было жарко и нестерпимо хотелось пить, но флягу с водой она не доставала – не хотела, чтобы другие видели, да еще и на потом нужно оставить, ведь явно в поезде им предстоит долго ехать.

Неожиданно Ида подслушала диалог двух женщин, которые проходили мимо нее:

– Куда нас везут?

– В другое место. Там будет намного лучше, чем в этом гетто.

Ида грустно усмехнулась. Рассказы о том, как хорошо евреям в лагерях, ходили уже давно, да только она совершенно в них не верила. Насмотревшись на своеволие немцев и полное беззаконие, царившее эти два года на улицах, она не верила, что есть места, где евреям будет хорошо, тем более – места, организованные немцами. Девушка прекрасно знала, что их отвезут в трудовой лагерь, вот только она не знала, будет ли там лучше, чем в гетто.

– Ты как? – раздался рядом с ней голос матери, а следом ее заботливая рука мягко провела по ее волосам. – Волосы совсем цвет потеряли…

– Я в порядке, – отняв руки от лица, девушка слабо улыбнулась. – Устала немного только…

– Бедная моя девочка, – со вздохом произнесла женщина и присела на другой край чемодана, – бедная ты моя… А я ведь так хотела, чтобы ты была счастлива, выступала на сцене… И ведь нам даже теперь никто не поможет!

– Сейчас опасно иметь каких-либо друзей, – Ида покачала головой. – Вспомни хотя бы Сыма. Хорошо, что он не успел вспомнить о нас с тобой.

Ида вдруг вспомнила Генриха фон Оберштейна – с их последней встречи осенью тридцать девятого она вообще не вспоминала про него, забыв, как страшный сон. И вот сейчас неожиданно вспомнила его… Он ведь говорил ей о Сыме, что он не тот, за кого себя выдает. Что ж, так оно и вышло. Хоть в чем-то он оказался прав…

– Жаль, – вздохнула ее мать.

– Что – жаль? – переспросила Ида.

– Жаль, что мы больше не встречали того немца, – пани Берг стала внимательно изучать кольца на своих руках. – Он бы тебе помог.

– Прекрати, – перебила ее дочь. – Не хочу слышать ничего подобного. Уж он-то нам точно бы не помог…

Ида знала, что ее матери этот фон Оберштейн понравился. Пусть, может быть, он и не был богатым наследником дядюшкиного завода, зато сейчас бы он мог бы хорошо выручить ее, если бы мать серьезно взялась за него тогда – дело точно дошло бы до свадьбы. Но, даже зная тогда, что ждет ее в ближайшие пару лет, Ида все равно бы не согласилась на такой шаг – она не привыкла подчиняться. Тем более, такому напыщенному, самодовольному немцу…

– Зашевелились, – взволнованно прошептала ее мама, – что-то все зашевелились…

Ида, вытянув шею, попыталась оглядеться. И вправду, сидящие на чем попало люди стали вставать и собираться, подтягивая к себе свои семьи и стараясь не растерять чемоданы. По раздавшемуся где-то далеко от них мужскому крику на немецком, девушка догадалась, почему все пространство пришло в оживление – видимо, приехал поезд.

Девушка тоже встала с чемодана и, подхватив его, посмотрела вперед, щурясь из-за светившего прямо в лицо солнца. Немцы стали подталкивать всех вперед, чтобы садились в поезд и не задерживались.

Мимо нее прошли и почти сразу же двое молодых людей, говоривших о том, что евреев намного больше, чем немцев, и они могли бы устроить побег, что все они могли бы умереть достойно, а не как безмолвные рыбы. Ида, услышав их, лишь покачала головой – для всего этого слишком поздно.

Огромная толпа людей стояла у ворот, медленно проходя вперед под строгим контролем немцев, которые заставляли идти к самым дальним вагонам, чтобы не толпиться у ближайших. Все шло более-менее спокойно до того момента, как немцы стали разделять семьи, отнимать у матерей их детей.

– Ида, – прошептала женщина, прижимая к лицу ладони. – Ида, они…

– Вижу, – произнесла девушка, видя, какой гвалт поднялся.

– Не волнуйся, все будет хорошо… Да, все будет хорошо… Боже мой…

Они медленно продвигались к воротам, зажатые со всех сторон толпой. Чемодан, полный вещей, нещадно оттягивал Иде руку – хотелось бросить его на этом самом месте, – но она продолжала тащить его за собой.

– Ида!..

Девушка не успела понять, в какой момент ее разъединили с матерью и отправили по разным вагонам. Пытаясь высмотреть ее в толпе, Ида потерянно вертела головой, надеясь зацепиться взглядом за знакомые черты лица или одежду.

– Ида!

Голос матери был где-то рядом, но Ида никак не могла понять, где именно. Ей пришлось остановиться, чтобы найти ее. Сейчас Иде стало по-настоящему страшно.

– Мама! – закричала она, все высматривая женщину в толпе, которая относила ее все дальше и дальше. – Мама!

– Ида! – голос мамы раздался уже намного дальше.

Бросив чемодан, Ида стала прорываться сквозь толпу, стараясь идти против общего течения. Ей было до ужаса страшно оставаться одной, она не хотела ехать в другом вагоне без матери, поэтому должна была найти ее.

– Мама!

– Ида!..

Голос стал еще дальше и тише. Ида почувствовала, как по щекам потекли горячие слезы. Она уже отчаялась найти в толпе евреев свою маму.

– Мама!

Неожиданно ее сбили с ног, хорошенько ударив прикладом где-то возле виска. Упав на землю, девушка испугалась, что сейчас ее затопчут евреи, не видящие, куда они идут. Но ее схватили за руку и потащили по пыли куда-то в сторону.

– Ма… Мама! – вновь закричала Ида, высматривая ее в толпе. – Мама!..

– Да заткнись ты! – гаркнул тащивший ее солдат еврейской полиции и снова ударил по лицу, а затем продолжил тащить по земле.

Уже не помня себя, Ида рыдала навзрыд, чувствуя не только боль от очередного удара, но и от того, что она только что потеряла в толпе свою мать.

Спустя минуту она почувствовала, что ее перестали тащить и оставили на месте. Полицейский отошел в сторону от нее. Судорожно всхлипнув, Ида боязливо открыла глаза, которые до этого зажмурила, и осмотрелась. Ее затащили в какой-то не то сарай, не то какое-то техническое помещение для вагонов, в котором стоял запах креозота.

– Встань, – раздался твердый голос из темного угла.

Испугавшись, девушка инстинктивно отползла подальше от угла, откуда раздался голос. Она узнала этого голос. Она узнала бы его из тысячи других.

– Поднимайся, – повторил фон Оберштейн еще тверже и вышел на свет. – В третий раз я повторять не буду.

Все еще судорожно вздыхая и всхлипывая, Ида медленно поднялась с пола, с трудом сдерживая дрожь в коленях. Она не знала, что делать с руками, куда их деть, и потому нервно заламывала пальцы, сведя руки за спиной. Слезы так и продолжали течь по ее щекам – она никак не могла успокоиться. Она никогда не чувствовала себя настолько слабой и беззащитной, как сейчас. И все равно она не собиралась так просто сдаваться ему.

Она даже не успела раскрыть рот, чтобы задать мучавший ее вопрос, как фон Оберштейн неожиданно двинулся на нее.

– Пойдем, – холодно бросил он, проходя мимо нее.

Ида несмело двинулась за ним на ватных ногах. Она с трудом понимала, что сейчас вообще происходит.

Пройдя через все полутемное помещение, Генрих наконец остановился и распахнул настежь дверь, которую Ида до этого не заметила. В ту же секунду внутрь полился теплый солнечный свет.

– Уходи, – процедил сквозь зубы фон Оберштейн, даже не глядя на нее. – Эта дверь выходит за пределы гетто. Что с тобой будет дальше – меня мало волнует. И главное… не беги.

Ида застыла на месте, с удивлением глядя на немца и затаив дыхание. Она думала, что ей показалось, послышалось… Ведь так не бывает, просто не бывает?..

– Уходи! – он повысил голос и, наконец повернувшись к ней лицом, гневно посмотрел.

Ида, зажмурившись и вжав голову в плечи, сделала небольшой шажок навстречу выходу. Она все еще ожидала какого-то подвоха – она знала, что никто ничего подобного за просто так не делает, и за все приходится платить.

Ее опасения оправдались через секунду-другую. Она уже собиралась сделать шаг навстречу спасительному свету за пределами гетто, как фон Оберштейн крепко схватил ее за плечи и, вжав в кирпичную стену, навис над девушкой. Его горячее дыхание сразу же опалило ей щеку.

Генрих стал неистово целовать ее, упиваясь сладостью мягких губ девушки, настолько жадно, словно не мог насытиться ею. Он целовал страстно, пылко, но одновременно нежно и трепетно. Этот поцелуй был с горьким привкусом отчаяния, какой-то неимоверной печали.

Тихо застонав, Ида с трудом высвободила из его крепкого захвата одну руку и дала ему пощечину, заставив остановить эту экзекуцию. Гулко зарычав, Генрих отстранился от нее, рывком убрав руки с ее плеч. Кровь прильнула к голове, на его щеках заиграли желваки. Девушке даже показалось, что его мелко начало трясти от разрывающей изнутри ярости и ненависти к ней.

Не дожидаясь ответной реакции со стороны немца, Ида кинулась наружу. Ее не заботило, что он просто может достать пистолет и пристрелить ее или с легкостью догнать и просто забить до полусмерти, она просто хотела поскорее сбежать оттуда. И лишь отбежав метров на двадцать вперед, она остановилась и, утирая с глаз слезы, из-за которых она ничего не видела перед собой, нерешительно обернулась. Она сама не знала, зачем обернулась. Фон Оберштейн так и стоял в дверном проеме и с ненавистью смотрел ей вслед, но, заметив, что девушка остановилась и теперь смотрит на него, захлопнул дверь с такой силой, что казалось, она в тот же момент слетит с петель.

Ида брела вперед по улице, до конца не осознавая, что теперь она предоставлена самой себе. Она не понимала ни где она находится, ни что ей теперь делать, лишь продолжала рыдать навзрыд, вспоминая про свою мать, которую она потеряла в толпе евреев перед поездом.

Глава V

Машина медленно остановилась. Ида, нервно сглотнув, стала дышать еще тише, надеясь, что они сейчас поедут дальше и это лишь минутная заминка. Раздавшийся хриплый командный голос немца, который требовал документы, развеял ее надежды. Все-таки попались…

Девушка закрыла глаза и начала мысленно молиться, чтобы не потребовали проверить, что внутри, чтобы поверили им на слово… Она боялась, что сможет выдать их всех. Еще этот чертов удушающий мерзкий запах…

– Что внутри?

Ида замерла – именно этого она и боялась. Они пропали, точно пропали…

– Мы везем тело девушки, – раздался тихий голос Яна, который сидел за рулем. – Ее родители хотят похоронить ее дома.

– Документы?

– У нас нет ее документов, – также тихо ответил Ян. И сразу же быстро прибавил: – Только справка о смерти.

Секунд двадцать все было тихо – щепетильный немец тщательно изучал данную ему справку о смерти Юстины Климек. Эта тишина убивала задыхающуюся Иду.

– Открывай.

– Там только лишь труп, – подал голос Милош, сидевший рядом с Яном.

– Открывай, – с нажимом повторил немец.

Ида услышала, как хлопнула дверь – один из молодых людей все же подчинился и сейчас уже открывал багажник. Ида молилась о том, чтобы мерзкий запах отпугнул чертового немца и…

– Открывай гроб.

Девушка напряглась, услышав эти слова. Нервы у нее были на пределе.

– Но у нее сыпной тиф, – промямлил стоявший где-то рядом Милош. Через пару секунд она услышала, как он положил руку на крышку гроба и стал очень медленно отодвигать ее – второй раз немцу повторять не пришлось.

Ида набрала в грудь побольше воздуха и, стараясь не дышать, замерла, закрыв глаза.

Свет ярким пятном просвечивал сквозь веки, а свежий воздух так и манил сделать наконец глубокий вдох, но Ида держалась из последних сил – если она сейчас выдаст себя, то выдаст и парней, а этого она совершенно не хотела. Они были так добры к ней, так что это было просто предательством с ее стороны.

Немец с полминуты рассматривал лицо девушки, склонившись над ней. Ида лишь удивлялась про себя, как немец сразу же не рассекретил ее – ей казалось, что сердце ее колотится с такой силой и так громко бьется об ребра, что его слышат все, кто стоит рядом с машиной. Да и к тому же Ида поражалась, как его не отпугнул трупный запах – все это время под постелью из тафты лежала мертвая кошка.