Девушка понимала, что она не может отказаться – это было не разрешение, не предложение, а самый настоящий приказ. Поэтому она должна подчиниться, хочет она того или нет.

– Видишь, – Генрих довольно ухмыльнулся, – как я великодушен.

Сидя перед ним, Ида не могла спокойно смотреть на него – воспоминания о прошлом наваливались на нее тяжелым грузом, да и один вид его довольной морды, лоснящейся от удовольствия, вызывал приступ тошноты. Смотреть мимо него тоже не получалось – прямо над его столом висел портрет Гитлера, который, казалось, своим взглядом мог достать ее где угодно. Приходилось смотреть на свои руки, сложенные на коленях и нервно теребящие подол платья.

От запаха его сигарет, который смешивался с проникающим сюда запахом из крематория, Иду затошнило еще сильнее. Она боялась, что просто не выдержит этой пытки и потеряет сознание.

– Посмотри на себя, – произнес мужчина, выдыхая клубы сигаретного дыма, – посмотри, на что ты стала похожа… Ты теперь просто номер на полосатой робе. А кем ты была…

– Кем мы все были, – чуть охрипшим голосом тихо проговорила девушка. – Мы все изменились.

Услышав ее слова, он не сдержал ухмылки. Это был не номер, это все еще была та самая Ида, с которой он познакомился в одном из ресторанов Кракова в тридцать девятом году.

– А внутри ты все та же, – он довольно ухмыльнулся. – Все продолжаешь давать всему бессмысленный отпор.

– Пока продолжаешь бороться, есть еще хоть надежда на…

– На что? – прервал Генрих ее. – На что, Ида? Перестань себя обманывать. Это конец… Не проще ли наконец подчиниться? Разве так не проще?

– Легко так рассуждать будучи свободным.

– Свобода есть величайшая ложь, – Генрих встал из-за стола и отошел к окну. – Стоит вам это принять – и ваши сердца познают мир.

Генрих удивлялся, откуда в ней осталось столько сил на бессмысленную борьбу. Вчера вечером он поднял бумаги, чтобы выяснить, как долго она здесь находится. Четыре месяца, рекордный срок для заключенной. Сначала на уборке барака, позже – перевод на склад. Он не понимал, как она сумела выжить здесь, как продержалась целых четыре месяца, ведь заключенных редко оставляли в живых надолго и не важно, насколько хорошо ты выполняешь свою работу или послушно себя ведешь.

– И что теперь? – спустя пару минут прошептала девушка. Мужчина обернулся и потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарету. – Что теперь будет со мной?

– А ты как думаешь? – Генрих навис над ней и начал глядеть на нее сверху вниз.

– Я уже ни о чем не думаю, – безэмоциональным тоном ответила она. И это было правдой.

Он резким движением сорвал косынку с головы девушки, и копна медных кудрей рассыпалась по ее плечам. Ида вздрогнула, тихо ахнув, но продолжала упорно смотреть в пол.

Генриху нравилась эта ее покорность, которая проявлялась в ней временами. Это было что-то нереальное. Он чувствовал, как в такие моменты начинало покалывать в пальцах от удовольствия, как низ живота скручивало какой-то мазохистски приятной судорогой, а по телу шли мурашки. Это были ни с чем не сравнимые ощущения.

– Посмотри на меня, – он грубо схватил ее за подбородок пальцами и повернул голову к себе, но Ида упорно продолжала отводить взгляд. – Посмотри же! Это приказ.

Наконец Ида взглянула на него своими темными карими глазами, чуть помутневшими от горевшей в них ненависти. Генрих готов был поклясться, что в этот момент у него что-то перевернулось внутри.

Уже обеими руками он обхватил ее лицо и заставил рывком подняться, потянув на себя. Не думая о запрете на связь с еврейками, не думая сейчас вообще ни о чем, фон Оберштейн притянул ее к себе и стал целовать. Властно, жадно, грубо. Смог остановиться лишь тогда, когда почувствовал на губах соленый привкус слез. Отстранившись, увидел, что Ида тихо плакала, закрыв глаза.

– Убейте меня, – прошептала девушка охрипшим голосом. – Прошу.

Это была капитуляция с ее стороны. Она сдалась и надеялась, что на этом ее мучения закончатся. Она подчиняется, она принимает его победу. Вот только Генриху это совершенно не нравится. Это слишком просто для него, это слишком простая победа для нее, а он не намерен так легко сдаваться.

– Нет, – говорит он, чувствуя, как внутри него закипает ненависть. Отнимает руки от ее лица и делает шаг назад. – Даже и не мечтай.

– Прошу, – повторила она, опускаясь на колени. Лицо ее блестело от слез. – Я не выдержу больше… Прошу…

– Нет, – процедил он сквозь зубы, – это было бы слишком легко для тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы мучилась и страдала. Хочу, чтобы тебе было больно жить, дышать, мечтать. Я хочу, чтобы ты была сломлена, окончательно. Поэтому, – он отошел к окну, пытаясь усмирить в себе желание сейчас избить ее, – убирайся прочь.

Ида не помнила, как она покинула кабинет фон Оберштейна под всевидящим взглядом висевшего на стене фюрера, не помнила, как оказалась в бараке на своих нарах, как лежала, свернувшись на жестком матрасе и прижав к себе скомканную полосатую робу, и плакала всю ночь.

Генрих тоже не спал всю ночь, так и стоял у окна в кабинете, нервно выкуривая сигарету за сигаретой, которые он держал в окровавленных руках – все-таки не смог удержать в себе злость и избил до полусмерти какую-то первую попавшуюся ему на пути еврейку.

Они оба понимали, что это начало конца для них обоих.

[1] Шухауз – (нем. Schutzhaus) комендатура, блок (здание) охраны.

[2] Аппель – (нем. Appell) перекличка.

Глава VIII

Натянув края кофты пониже, чтобы согреть озябшие руки, Ида стояла в толпе у барака, пока производился вечерний аппель – пересчитывали всех по блокам. Она знала, что это надолго – только начали, да и сегодня у начальства был праздник, поэтому многих позабирали из бараков себе на потеху. Так что оставалось только стоять на морозе и молиться о том, чтобы не замерзнуть прямо здесь, пока всех пересчитывали по номерам.

Желание Генриха сбылось – она страдала. Она не могла без боли жить, дышать, мечтать и даже просто думать. И теперь она уже не знала, что хуже: отправиться со всеми в газовую камеру или продолжать влачить свое бессмысленное существование?

Прошел месяц с их разговора. За этот месяц Ида видела фон Оберштейна лишь однажды – он шел с каким-то эсэсовцем в сторону ворот, которые вели куда-то далеко за пределы лагеря. Мужчина тоже ее заметил – он шел в метре от нее, их разделяла лишь преграда из колючей проволоки под напряжением, – но, поглядев на девушку пару секунд, просто отвернулся, никак не изменившись в эмоциях; разве что на его губах заиграла еле заметная ухмылка.

На самом деле Генрих следил за ней почти каждый день. Из окон своего кабинета, своего дома, наведываясь иногда на склад или же «случайно» проходя рядом с ее бараками. Просто Ида этого не замечала. А он следил за ней, следил за тем, чтобы ей было чертовски плохо. Он создал все условия, чтобы номер «91077» не попал в «душевую», но продолжал жить в страданиях. Генрих знал, что рано или поздно она сломается, и, создав все условия для этого, лишь с нетерпением ждал этого момента.

Но прошел месяц с их официальной встречи, а Ида продолжала свою никчемную жизнь, путешествуя каждый день из барака на склад вещей и обратно, продолжая существовать рядом с остальными евреями. Генриху казалось, что она готова пойти на смерть, только бы не сдаться ему, изводя его этим. И сам Генрих не знал, что ему с этим делать, но решение пришло ему в голову, когда сегодня вечером он услышал, как в кухне служанка загремела посудой, нечаянно разбив несколько тарелок.

После аппеля, пытаясь согреться у себя на нарах, дыша на закоченевшие руки, Ида услышала, как загремела дверь барака и кто-то позвал блоковую. Через пару минут блоковая вернулась, закричав на весь барак:

– Девятьсот десят семьдесят семь! – Она шла по узкому проходу между трехэтажными нарами, пытаясь выискать нужного человека. – Девятьсот десят семьдесят семь, живо на выход!

– Ой, Идка, – испуганно прошептала соседка девушки, Анка Яницкая, – тебя ведь зовут…

Ида вздохнула, спуская ноги с нар. Она понимала, что ее сейчас явно ждет не газовая камера – и время уже позднее, да и по одному туда не отправляли, а целыми списками, – значит, тут что-то другое. И она догадывалась, что это другое – в мышиного цвета форме и в звании лагерфюрера – ждет ее.

– Стой, стой, дурочка, – шикнула на ее Анка, потянув за рукав на себя.

– Я вернусь, – улыбнувшись, произнесла Ида, – не боись, вернусь.

– Да знаю я, – шепотом ответила та. – Погоди чуток… – И быстро обхватив ладонями ее лицо, начала растирать ей щеки. Почти сразу же пояснила: – А то ты бледнее смерти…

– Девятьсот десять семьдесят семь! – продолжала грохотать блоковая.

– Спасибо тебе, – все также шепотом поблагодарила девушка ее, убирая чуть теплые руки подруги со своего лица, – спасибо…

Спрыгнув с нар, она вышла в проход, показываясь на глаза искавшей ее блоковой.

– И долго мне еще надрывать горло надо было, а? – закричала та, наградив Иду несколькими пинками. – На выход, живо!

Кутаясь в кофту и полутонкую шаль, пытаясь защититься от ветра и снега, Ида быстро, насколько она могла, перебирала ногами в ботинках, на несколько размеров больше ее, пытаясь поспеть за идущими впереди нее солдатами. Она уже поняла, куда ее ведут, ведь в подсознании отложился этот путь еще с прошлого раза. Но уже возле комендатуры путь немного изменился – девушку провели чуть дальше, до небольшого белого домика, внутрь которого ее впихнули, быстро захлопнув за ней дверь.

Внутри ее снова никто не встретил, поэтому Ида так и продолжала стоять у входной двери, не решаясь пройти вперед. Она боялась сделать даже малейший шаг вперед – она просто не знала, что ее ждет впереди; неизвестность пугала. Если сегодня у себя в секторе устроили масштабную попойку все унтер-офицеры и, чтобы развлечь себя, стали расстреливать евреев – девушка слышала выстрелы, когда ее вели сюда, – то чего можно ожидать от лагерфюрера.

Сверху, со второго этажа, доносилась тихая музыка; кажется, это был Штраус. Но неожиданно сверху послышался какой-то шум, что-то упало на пол с глухим стуком. Ида замерла, испуганно глядя в белый потолок. Она уже поняла, что ей не сбежать отсюда.

– Сюда! – загрохотал знакомый голос на втором этаже. – Поднимайся сюда!

Собравшись с духом, девушка стала медленно подниматься наверх, стараясь хоть немного отсрочить неизбежную встречу. Уже по его голосу, чуть хрипловатому из-за алкоголя, Ида поняла, что ничего хорошего ее впереди не ждет.

Генрих сидел в кабинете, откинувшись на спинку стула и закинув ноги на резко опустевший стол – пришлось немного расчистить место, чтобы было где уложить ноги в тяжелых начищенных до блеска сапогах. В одной руке он держал сигарету, вторую же заложил себе за голову. Он слышал, когда привели Берг, но звать ее не торопился – хотел подольше помучить ее ожиданием в неизвестности.

Ида неслышно поднялась наверх и тенью остановилась в дверях, не решаясь зайти внутрь без разрешения. Генрих сразу заметил ее сквозь облако сигаретного дыма, который он выпустил через нос, и поманил к себе рукой.

– Сначала сними платок, – тихо произнес он, – и… и что там еще на тебе сверху.

Оставив на полу у двери косынку, шаль и кофту, и оставшись в юбке, тонкой рубашке и ботинках, девушка несмело зашла в кабинет. В молчании они провели несколько минут, просто глядя друг на друга. Ида чувствовала, как ей становится плохо от витающего в комнате запаха крепкого табака и перегара. В хмельно блестевшие глаза фон Оберштейна она смотреть боялась. Мужчина же довольно улыбался, продолжая медленно курить. Он наконец придумал идеальное наказание для нее.

– Ида, – произнес он, туша почти догоревшую до фильтра сигарету о край тяжелой пепельницы. Девушка продолжала стоять, уткнувшись взглядом в пол, поэтому он повторил, – Ида…

В этот момент Ида была готова на что угодно, чтобы не стоять тут. Она согласна на позорную капитуляцию, лишь бы не видеть его довольного лица. Он победил, она проиграла. Так зачем продолжать все это? Какой смысл продолжать мучить ее? Или он хочет, чтобы она умоляла?.. Какой в этом смысл…

– Ида, ну что же ты молчишь? – улыбаясь, он расстегнул пуговицы кителя и, сняв его, отшвырнул от себя на стул, стоящий рядом у стола.

Его мягкий пьяный голос, чуть с хрипотцой, казалось, должен нежно обволакивать, заставляя расслабиться, но Ида лишь сильнее напрягалась. Две пустые бутылки шнапса на столе не сулили ничего хорошего.

– Ида Берг, – она не заметила, как он вскочил из-за стола и оказался за ее спиной. Тяжелые теплые руки легли ей на плечи. – Ида, Ида… Не хочешь выпить?

Рядом с ее лицом возник бокал, наполовину наполненный шнапсом. Ида, вздрогнув от неожиданности, лишь отрицательно покачала головой.

– Как знаешь… – дьявольский шепот пробрал ее до мурашек.

От стоящего за ее спиной фон Оберштейна Ида ждала чего угодно. Она была готова ощутить на своём затылке холодное дуло пистолета, или его руки на своей шее, если он задумает задушить ее, или нож у горла – все, что угодно. Но только не это тянущееся молчание, которое буквально ломало рёбра изнутри.

– Зачем меня вызвали? – спросила она, боязно уткнув взгляд в пол и спрятав лицо за рассыпавшимися по плечам волосами.

– Ну-ка, – Генрих рывком подхватил под руки и начал уводить за собой в медленный танец под все ещё играющего Штрауса. – Так-то лучше… Помнишь те старые времена, когда, – он наклонился к самому ее уху и прошептал, – когда мы танцевали точно так же? Ида… Ты тогда так прекрасно пела. Ах, какую славу тебе пророчили!.. Помнишь всю ту роскошь, которая окружала тебя? Ида, помнишь?

Девушка слабо кивнула. В горле у нее сам собой образовался неприятный ком, к глазам подступили слезы. Рубашка Генриха, от которой несло хорошим одеколоном, выедала своей белизной глаза.

– А помнишь, – на его губах заиграла улыбка, – какой ты была? Твоей прежней дерзости можно было только позавидовать… Никому не покорная, но прекрасная Ида Берг…

Генрих довольно ухмылялся, продолжая крепко держать Иду, прижимая к себе трепещущее худое тело и мягко увлекая за собой в танец. Он прекрасно знал, что и как говорить, на каких словах делать акцент, знал ее слабые места. Он знал, что она скучает по прежним временам, что хочет, но не может в них вернуться, что воспоминания о былом для неё как старая незаживающая рана. И Генрих обильно посыпал эту рану солью.

– Зачем? – тихо повторила Ида свой вопрос, чувствуя, как от его шепота по спине прошлась предательская дрожь.

– Мне нужна служанка, – прежним тоном ответил он, отстранившись от ее лица, но продолжая медленно танцевать. – Прежняя плохо справлялась со своими обязанностями… Твоя же кандидатура меня вполне устраивает.

Девушка затихла, пытаясь понять услышанное. Все заключённые знали, что работа в доме у начальства лагеря – это благодать, это подарок свыше, это своего рода билет в рай. Вот только для неё это был билет в самый настоящий ад. Ида была готова отправиться куда угодно, но только не сюда, к нему в дом.

– Вижу, тебя захлестнули эмоции, – усмехнулся Генрих. Рука его скользнула с ее плеча ниже по спине. – Можешь высказать мне все слова благодарности позже, я разрешаю.

– И это… это всё? – отшатнувшись от него, задала вопрос Ида, спешно хватая свои вещи с пола. Хотелось убежать, прямо сейчас, и плевать, застрелит он ее или… или все же застрелит.

– Вот это всё, – мужчина обвёл рукой комнату, и, встретившись взглядом с девушкой, обхватил ладонями ее лицо и, приблизив ее к себе, тихо, почти истерически засмеялся, – всё твоё… Весь этот дом теперь отчасти тоже твой.

Ида открыла было рот, чтобы задать ещё один вопрос, но все же промолчала. Ударивший ей в нос запах перегара и без того ответил на все ее вопросы.

Она взглянула в его глаза – в них плескалось самое настоящее безумие. Почему-то именно сейчас Ида вспомнила, как рыдала полночи в Варшаве, пытаясь убедить саму себя в том, что она ненавидит Генриха фон Оберштейна всей своей душой, но так и не смогла. Сейчас же, видя перед собой его лицо, смотря в его пьяные глаза, Ида все ещё продолжала себя убеждать в том, что ненавидит его. Причин для ненависти было предостаточно, но все равно ничего не получалось.

– Мне нужно идти, – прошептала она, вырвавшись, и сделала пару шагов спиной назад, в сторону лестницы.

Возле лестницы она остановилась и быстро развернулась, чтобы спуститься, но внезапно сзади возник Генрих и горячим шепотом прошептал ей на ухо:

– Жду утром. Не опаздывай…

Иду как кипятком обожгло – она быстро сбежала вниз по лестнице и лишь на секунду остановилась у двери, несмело обернувшись на Генриха. Тот продолжал стоять на месте, привалившись плечом к стене. Встретившись с ней взглядом, он хитро подмигнул ей. Ида же, мотнув головой, выскочила на улицу, захлопнув за собой дверь. Изнутри послышался громкий смех фон Оберштейна.

Утром следующего дня после аппеля Ида уже была в доме лагерфюрера. Но, к ее большому удивлению, фон Оберштейн отсутствовал, поэтому весь оставшийся день девушка была предоставлена самой себе. Не вернулся он и к вечернему аппелю – не дождавшись его, но выполнив всю работу, которую он мог ей поручить, Ида вернулась в барак.

Ещё вчера, вернувшись в барак после внезапного посещения лагерфюрера, она боялась, что будет ждать ее утром. Ведь, как она уже знала, за все надо рано или поздно платить, тем более – за такие щедрые подарки. Но все ее ожидания не оправдались, и она лишь зря проволновалась весь день, драя до блеска весь его дом. Ида не понимала, почему фон Оберштейн не пришёл, почему упустил шанс вновь поиздеваться над ней, почему пропустил момент своего триумфа.

Но все ее ночные размышления были вскоре прерваны. Она не услышала тихих звуков возни – за все это время она уже настолько привыкла, что в бараке никогда не бывает тихо, что уже ни на что не обращала внимания, – не услышала, как несколько человек остановились рядом с ее нарами. Через пару секунд ее столкнули на пол и начали избивать и ногами, и руками.

– Сволочь! – прошипела одна из них. – Из-за тебя, это из-за тебя Рахель убили! Эта тварь выпустила в нее весь магазин…

– Ицхак видел, как ее, застреленную, вытаскивали из его дома! А все из-за тебя!

– Заняла ее место, – чей-то кулак больно прошелся по скуле, – и думаешь, что теперь заживешь хорошо? Да как бы ни так!..

– Посмотрим, как ты в таком виде завтра сможешь выйти на работу…

Последнее, что запомнила Ида, – кто-то схватил ее за ворот рубашки и со всей силы приложил головой о край деревянных нар. Тогда-то она потеряла сознание, и пришла в себя уже в ревире [1] на следующий день. Превозмогая дикую боль в ребрах, щуря глаза на непривычную, почти выедающую глаза стерильную белизну помещения, Ида попыталась самостоятельно встать.

В ее голове маячила лишь одна мысль: «Бежать». Ведь все знали, что из лазарета никто в барак уже не возвращается. Так что если попытаться сейчас ускользнуть и отлежаться вечер в бараке, то, может быть, никто и не заметит…

– Вам лучше лежать, – раздался тихий голос откуда-то сбоку. Повернув голову вбок, Ида увидела рядом с собой лагерного врача, тоже из числа заключённых. Он стоял рядом с ее кроватью и, сложив руки на груди, смотрел на неё.

Неожиданно дверь распахнулась со страшным грохотом и в помещение влетел фон Оберштейн, гремящий своими сапогами. Глаза его полыхали адским огнём гнева. Подойдя к Иде, которая только села, он схватил пальцами ее за подбородок и заставил посмотреть на себя. Ссадины на подбородке, на скуле, на лбу, рассечена губа, на волосах с затылка ещё кое-где виднелась запекшаяся кровь. Из того, что он не видел, но уже узнал от врача, – два треснутых ребра, множественные ушибы. Такое мог сделать только он, только у него было право на это, и, смотря на побитую девушку, Генрих чувствовал, как внутри него с каждой секундой все больше закипала злость.

– Чтоб завтра она была на утреннем аппеле, – тихо скомандовал Генрих врачу, отпустив ее, и загрохотал по проходу в сторону выхода.

Услышав его слова, Ида с тихим стоном уткнулась лицом в согнутые колени и зарылась пальцами в распущенные волосы. Теплые слезы, обжигающие свежие ссадины, потекли по щекам против ее воли; начал душить кашель. Какого черта еще он тут забыл?..

Выйдя наружу, Генрих остановился на входе в барак, где располагался ревир, и, гневно оглядывая все вокруг, выхватил из кармана портсигар. До ужаса хотелось курить и… пристрелить кого-нибудь.

Генрих знал, что творится в бараках, знал, что за сигареты там могли просто убить. Но это никогда ни его, ни уж тем более коменданта не волновало. Никогда, до сегодняшнего утра, когда Ида не явилась сначала на аппель, а потом и к нему домой – фон Оберштейну доложили, что ее нашли избитой за пределами барака. Уже в тот момент, когда ее несли в лазарет, мужчина понял, что просто так это не оставит. Час назад ему на стол попал список номеров тех, кто избил Иду. Главное – дотерпеть до утра и не сорваться, перебив дюжину-другую евреев.

Утром следующего дня все бараки с пятого поля стояли на аппеле, несмело поглядывая на неожиданное появление не только лагерфюрера, но и самого коменданта, который стоял чуть в стороне от всех и не принимал в этом действе никакого участия. Через пару минут блоковая с барака Иды громко доложила блокфюреру, что все на месте.

Ида, стоя в толпе со всеми, держалась за руку Анки, стараясь не обращать внимания на сильную боль – врач не советовал ей ещё вставать, но другого выбора не было. Со своего места она отлично видела фон Оберштейна и сильно напряглась, когда он надел перчатки и что-то шепнул на ухо их блокфюреру. Она уже тогда почувствовала, что сейчас произойдёт что-то ужасное…

Внезапно Генрих шагнул в их толпу и, быстро выхватив свой «Вальтер» из кобуры, сделал первый выстрел. Прямо в голову номеру «89976». Сделал пару шагов и проделал тоже самое с номером «101832». И с ещё одним, и ещё… Ида знала, что происходит: он мстит, жестоко мстит за неё тем, кто ее избивал.

Застрелив пятерых женщин, он остановился прямо перед Идой и взглянул ей в глаза, да так, что у девушки все внутри перевернулось. Все его лицо и часть формы были заляпаны кровью убитых. В нос ей ударил знакомый запах перегара. Нервы ее были на пределе… Единственное, что ещё спасало Иду, что не давало свалиться в обморок, – крепко держащая ее рука Анки, за которую она держалась как за спасательный круг.

Генрих глядел на Берг, которая смотрела как будто куда-то сквозь него, тяжело дыша. Он знал, что Ида понимает, что это все из-за неё, и если понадобится, то он не только пятерых, не только барак, но и весь лагерь перебьёт. Никто не имеет права прикасаться к ней, никто не имеет права ударить ее, кроме него… Судорожно вздохнув, он пошёл на выход из рябого строя.

Отведя наконец взгляд в сторону, чтобы хоть немного передохнуть, Ида сквозь слезы заметила, как с плаца уходит комендант – видимо, самое интересное для него уже закончилось. Хотя, на фоне массового уничтожения евреев в лагере, убийство пятерых заключенных его вообще никак не впечатлило.

Но Генрих на этом ещё не закончил. Так просто он это отпускать не собирался. Это было лишь началом его представления, началом его кровавой вендетты.

– Каждого десятого, – тихо скомандовал он, перезаряжая свой пистолет.

В толпе поднялся крик, который довольно-таки быстро стих – солдаты доблестно исполнили приказ, застрелив каждого десятого заключённого. Рядом, захлебываясь слюной, лаяли озверевшие собаки; анвайзерки [2] смеялись, поколачивая дубинками тех, кто пытался выбиться из строя. Ида, закрыв глаза от страха, продолжала сжимать руку Анки, молясь не за себя – она знала, что фон Оберштейн ни за что не позволит ей оказаться в этой десятке, – а за Анку. Но крики стихли, лишь тихие рыдания все ещё доносились из поредевшей толпы – они перебили половину их барака; надзирательницы продолжали тихо смеяться и громко переговариваться между собой. Анка продолжала стоять рядом с Идой, мелко трясясь от страха.