Отцы и дети. Избранное

На передней обложке размещен фрагмент картины Уильяма Орпена «The chess players» (1902 г.)

© Оформление А. О. Муравенко, 2020

© Издательство «Художественная литература», 2020

Есть чувства, которые поднимают нас от земли…
Вступительная статья

Иван Сергеевич Тургенев родился 28 октября (9 ноября) 1818 года в городе Орле в родовитой дворянской семье, детство провел в имении Спасском-Лутовинове неподалеку от Мценска. Он был вторым сыном из трех, родившихся у Варвары Лутовиновой и Сергея Тургенева.

Семейная жизнь родителей не сложилась. Отец писателя, Сергей Николаевич, гусарский офицер, судя по портрету – красавец, женился на Варваре Петровне, которая была старше его на шесть лет, к тому же не блистала красотой, по расчету и семейными делами почти не занимался, а с 1830-х годов, после разлада с женой, жил отдельно, оставив на попечение супруги троих детей. Спустя четыре года Сергей Николаевич умер. Вскоре скончался от эпилепсии младший сын Сергей.

Николаю и Ивану пришлось несладко – у матери был тяжелый характер. Умная и образованная женщина хлебнула в детстве и юности немало горя. Отец Варвары Лутовиновой умер, когда дочь была ребенком. Мать, вздорная и деспотичная барыня, образ которой читатели увидели в рассказе Тургенева «Смерть», вышла замуж повторно. Отчим пил и не стеснялся бить и унижать падчерицу. Не лучшим образом обращалась с дочерью и мать. Из-за жестокости матери и побоев отчима девушка сбежала к родному дяде, оставившему племяннице после смерти в наследство пять тысяч крепостных.

Не знавшая в детстве ласки мать хотя и любила детей, особенно Ваню, но обращалась с ними так же, как с ней в детстве обращались родители – сыновьям навсегда запомнилась тяжелая матушкина рука, распространялось рукоприкладство и на крепостных, живших в постоянном страхе.

В начале семейной жизни в Спасском-Лутовинове, кроме охоты, устраивались балы, маскарады, спектакли: «Свой оркестр, свои певчие, свой театр с крепостными актерами – все было в вековом Спасском для того, чтобы каждый добивался чести быть там гостем», – свидетельствует в своих воспоминаниях приемная дочь Варвары Петровны – Варвара Николаевна Житова, в девичестве Богданович-Лутовинова.

Сергей Николаевич, большой театрал, был поклонником рационалистического театра Вольтера. Благодаря ему старинную спасскую библиотеку пополнили трагедии Софокла, Эсхила, а также трагедии Озерова, комедии Грибоедова, Шаховского, Хмельницкого, многочисленные тома «Основного репертуара французского театра 1822–1823 годов» на французском языке.

Именно в Спасском-Лутовинове формировались и противоречия натуры будущего писателя и общественного деятеля, и своеобразие его художественного мира.

Варвара Николаевна Житова вспоминает Тургенева дома чаще всего в состоянии подавленного протеста своеволию матери. Например, шестнадцатилетний Тургенев, вступаясь за крепостную девушку Лушку, которую хотели продать, встретил исправника и понятых с ружьем в руках, пригрозив: «Стрелять буду!» Те вынуждены были отступить. В неопубликованных воспоминаниях А. П. Шнейдер приводится рассказ о том, как Тургенев тайком от матери выкупил на занятые деньги одного крепостного и отправил за границу.

Когда Ивану Тургеневу исполнилось девять, семья переехала в столицу, в дом на Неглинке. Несмотря на вздорный нрав, Варвара Петровна была женщиной прогрессивной и образованной. Обучением Ивана Тургенева занимались гувернеры из Германии и Франции, на которых помещица не жалела денег. С домашними она разговаривала исключительно на французском языке, требуя того же от Ивана и Николая, много читала и привила детям любовь к литературе. Предпочитая французских писателей, Лутовинова-Тургенева тем не менее следила за литературными новинками, дружила с Василием Жуковским и Михаилом Загоскиным. Она досконально знала творчество Николая Карамзина, Александра Пушкина, Николая Гоголя и цитировала их в переписке с сыном.

Варвара Петровна и сама тяготела к перу. Ее дневниками и записками, по свидетельству домашних, были забиты целые сундуки. Незадолго до смерти она велела их сжечь, однако сохранились карандашные записи, которые она вела во время предсмертной болезни. Тургенев прочел их после ее кончины в 1850 году, и это стало для него откровением – бездна материнского одиночества, страданий из-за собственного самодурства, которое она не умела укротить. «С прошлого вторника, – писал он Полине Виардо 8 декабря 1850 года, – у меня было много разных впечатлений. Самое сильное из них было вызвано чтением дневника моей матери… Какая женщина, мой друг, какая женщина! Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Да простит ей бог все… Право, я совершенно потрясен».

Мать уходила из жизни в одиночестве, рассорившись с сыновьями из-за наследства. Не соглашаясь выделить им причитающуюся долю, она таким образом пыталась сохранить над сыновьями свою власть. Доходило до того, что Тургенев, уже будучи довольно известным писателем, «стрелял» у своих лакеев по 30–40 копеек на извозчика.

В такой атмосфере формировалась личность Ивана Тургенева, о котором его друг Дмитрий Григорович писал: «Недостаток воли в характере Тургенева и его мягкость вошли почти в поговорку между литераторами; несравненно меньше упоминалось о доброте его сердца; она между тем отмечает, можно сказать, каждый шаг его жизни. Я не помню, чтобы встречал когда-нибудь человека с большею терпимостью, более склонного скоро забывать направленный против него неделикатный поступок».

Мягкие, почти семейные отношения Тургенева со своими лакеями-крепостными рождали анекдоты. Захар, неизменный камердинер писателя, был известен всему литературному Петербургу. По примеру хозяина, он и сам «в часы досуга» пописывал повести (но по скромности своей никому не читал), давал он своему барину и литературные советы, которыми тот, надо сказать, не всегда пренебрегал.

После переезда в Москву Ивана Тургенева определили в пансион Ивана Краузе. Дома и в частных пансионах юный барин прошел курс средней школы, в 15 лет он стал студентом столичного университета. На факультете словесности Иван Тургенев проучился курс, затем перевелся в Петербург, где получил университетское образование на историко-философском факультете.

Получив диплом в 1838 году, Иван Тургенев продолжил образование в Германии. В Берлине прослушал курс университетских лекций по философии и филологии, писал стихи. До сих пор популярен романс на его слова «Утро туманное, утро седое…». В Германии он сблизился с литераторами Николаем Станкевичем и Михаилом Бакуниным (идеолог анархизма). Вообще весь уклад западноевропейской жизни произвел на Тургенева сильное впечатление. Молодой студент пришел к выводу, что только установление основных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в который она погружена. В этом смысле он стал убежденным «западником».

В 1830-1850-х годах сформировался обширный круг литературных знакомств писателя. Еще в 1837 году произошли мимолетные встречи с А. С. Пушкиным. Тогда же Тургенев познакомился с В. А. Жуковским, А. В. Никитенко, А. В. Кольцовым, чуть позже – с М. Ю. Лермонтовым.

В мае 1839 г. старый дом в Спасском сгорел, и Тургенев вернулся на родину, но уже в 1840 году вновь уехал за границу, посетив Германию, Италию и Австрию. Под впечатлением от встречи с девушкой во Франкфурте-на-Майне Тургенев позднее написал повесть «Вешние воды».

Вернувшись в 1841 году в Россию, Тургенев поселяется в Москве, ведет светскую жизнь, посещает известный салон А. П. Елагиной, где знакомится с писателями-славянофилами С. Т Аксаковым, А. С. Хомяковым. Там же он встречался с Гоголем.

Написав в отрочестве несколько стихотворений и драматическую поэму, Тургенев тем не менее не помышлял стать писателем. Он мечтал сделаться ученым или профессором университета, однако, войдя в светский круге литературными интересами, сочинил поэму «Параша» (1843), одобренную «самим» Белинским. Вскоре Тургенев и Белинский сблизились так, что молодой литератор стал крестным отцом сына известного критика. Сближение с Белинским и Николаем Некрасовым повлияли на творческую биографию Ивана Тургенева: писатель окончательно распрощался с жанром романтизма. Тургенев занял непримиримую позицию по отношению к прежним друзьям-славянофилам, протест против жестокости крепостничества оформился в убеждения.

Варвара Петровна отнеслась к первой публикации сына своеобразно: «…какая тебе охота быть писателем? Дворянское ли это дело?., что такое писатель? По-моему, ecrivain ou grattepapier e’est tout un (писатель и писец одно и то же, – фр.). И тот и другой за деньги бумагу марают». Когда же на его «Парашу» в печати появилась критическая статья, дело дошло до доктора и до капель: «Тебя, дворянина Тургенева, – кричала она, – какой-нибудь попович судит!» – «Да помилуй, maman, критикуют, значит, заметили, и я этим счастлив. Я не нуль, когда обо мне заговорили», – оправдывался начинающий прозаик.

С 1847 года Иван Тургенев принимает активное участие в преобразованном «Современнике», где сближается с Н. А. Некрасовым и П. В. Анненковым. Как писатель реалистического направления, Тургенев начался с цикла рассказов и очерков, которые позже составили книгу «Записки охотника», принесшую ему большую известность и в России, и за рубежом. Сам же этот цикл возник благодаря случаю в 1847 году. В своих «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев рассказывает об этом так: «Только вследствие просьб И. И. Панаева (соредактор Некрасова в журнале “Современник”), не имевшего чем наполнить отдел “Смеси” в 1-м нумере “Современника”, я оставил ему очерк, озаглавленный “Хорь и Калиныч”». За неимением другого Панаев этот очерк принял к публикации и на всякий случай придумал подзаголовок «Из “Записок охотника’’», чтобы обеспечить молодому автору читательское снисхождение. Образ повествователя был придуман настолько удачно, что Тургенев продолжил цикл.

В 1850 году Тургенев вернулся в Россию, однако с матерью, умершей в том же году, он так и не увиделся. Вместе с братом Николаем он разделил крупное состояние и, по возможности, постарался облегчить тяготы доставшихся ему крестьян.

В 1850–1852 годах жил то в России, то за границей, виделся с Н. В. Гоголем.

Когда умер Н. В. Гоголь, Тургенев отозвался на трагическое событие некрологом, но в Петербурге, по повелению председателя цензурного комитета Алексея Мусина-Пушкина, его отказались публиковать. Осмелилась поместить заметку Тургенева газета «Московские ведомости». Цензор не простил ослушания. Мусин-Пушкин разглядел в некрологе намек на нарушение негласного запрета – не вспоминать в открытой прессе погибших на дуэли Александра Пушкина и Михаила Лермонтова.

Цензор написал донесение императору Николаю I. Иван Сергеевич, находившийся под подозрением из-за частых поездок за границу, общения с Белинским и Герценом, радикальных взглядов на крепостничество, навлек на себя еще больший гнев властей.

В апреле того же года писателя на месяц посадили под стражу, а потом отправили под домашний арест в имение. Полтора года Иван Тургенев безвыездно пребывал в Спасском, три года он не имел права покидать страну.

В деревенском уединении классик сочинил рассказ «Муму», а также ставшие событием в культурной жизни России романы «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым».

За границу Иван Тургенев отбыл летом 1856 года. Зимой в Париже завершил мрачную повесть «Поездка в Полесье». В Германии в 1857-м написал «Асю» – повесть, переведенную при жизни писателя на европейские языки. Прототипом Аси, рожденной вне брака дочери барина и крестьянки, критики считают дочь Тургенева Полину Брюэр.

За границу влекла и любовь, появившаяся в его жизни и оставшаяся в ней навсегда. В конце 1843 года он впервые услышал на сцене Итальянской оперы в Петербурге знаменитую французскую певицу Полину Виардо, исполнявшую партию Розины в «Севильском цирюльнике» Россини. А уже в 1845 году в автобиографическом «Мемориале» он записал: «Концерты Полины в Москве. Возвращение вместе. Отъезд в чужие края».

Роковую женщину, ставшую любовью всей жизни писателя, Генрих Гейне сравнил с пейзажем, «одновременно чудовищным и экзотическим». У испано-французской певицы Полины Виардо, невысокой и сутулящейся женщины, были крупные мужские черты лица, большой рот и глаза навыкате. Но когда Полина пела, она сказочно преображалась. В такой момент Тургенев увидел певицу и влюбился на всю жизнь. Их отношения, на фоне ее сложившегося семейного быта (она была замужем), многим казались, да и теперь кажутся, загадкой.

До встречи с Виардо личная жизнь Тургенева складывалась как-то нескладно. Первая любовь, о которой Иван Тургенев поведал в одноименном рассказе, больно ранила 15-летнего юношу. Он влюбился в соседку Катеньку, дочь княгини Шаховской. Какое же разочарование постигло Ивана, когда он узнал, что его «чистая и непорочная» Катя, пленявшая детской непосредственностью и девичьим румянцем, – любовница отца, Сергея Николаевича, прожженного ловеласа.

Юноша разочаровался в «благородных» девицах и обратил взоры на девушек простых – крепостных крестьянок. Одна из нетребовательных красавиц – белошвейка Авдотья Иванова – родила Ивану Тургеневу дочь Пелагею.

Но, путешествуя по Европе, писатель встретил Виардо, и Авдотья осталась в прошлом.

Варвара Петровна, матушка писателя, не одобряла такие связи и мечтала, что любимый отпрыск остепенится, женится на молодой дворянке и подарит законных внуков. Пелагею Варвара Петровна не жаловала, видела в ней крепостную, а Иван Сергеевич любил и жалел дочь.

Полина Виардо, слушая об издевательствах деспотичной бабушки, прониклась сочувствием к девочке и взяла ее в свой дом. Пелагея превратилась в Полинет и росла вместе с детьми Виардо.

С 1854 по 1860 год Тургенев начал активно сотрудничать с некрасовским «Современником» как критик, рецензент, писатель. Здесь выходят статья «Гамлет и Дон-Кихот», рассказы и повести: «Муму», «Постоялый двор», «Дневник лишнего человека» (кстати, именно это произведение пополнило терминологию русской критики понятием «лишний человек»), «Гамлет Щигровского уезда», «Яков Пасынков». В это же время написаны повести «Фауст», «Ася».

В этот период произошла первая встреча Тургенева с Львом Толстым, талант которого он горячо приветствовал еще с первой его публикации в «Современнике» («Детство», 1852), а Толстой, еще до их личного знакомства, посвятил Тургеневу «Рубку леса».

В 1861 году между ними произошла ссора, едва не завершившаяся дуэлью, которая, к счастью для русской литературы, не состоялась. Повод был формальный: разные взгляды на воспитание. Причиной взаимного раздражения было то, что Тургенев категорически не принимал склонности Толстого к морализированию, полагая, что это ослабляет его талант.

В 1860 году в «Современник» пришли новые, более молодые сотрудники – Н. Г Чернышевский и Н. А. Добролюбов, насаждавшие свои революционно-демократические взгляды, и в редакции журнала произошел раскол. Н. А. Некрасов принял сторону новых идеологов «Современника». И. Тургенев, противник радикальных общественных перемен, покинул журнал, навсегда разорвав отношения с Некрасовым.

Начиная с 60-х годов имя Тургенева становится широко известным на Западе. Он первым из российских писателей получил признание в Европе как романист. Во Франции он сблизился с писателями-реалистами Проспером Мериме, братьями Гонкурами, Эмилем Золя и Гюставом Флобером, ставшим ему близким другом.

Но до конца дней он оставался русским писателем. В конце жизни Тургенев дважды побывал на родине – в 1879 и 1880 годах. И оба раза Россия встречала его овациями. В дни торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве речь Тургенева (наряду со знаменитой «Пушкинской речью» Достоевского) стала одним из самых ярких событий.

Тургенев даже склонен был прекратить добровольное изгнание, вернуться на родину, однако это намерение не было осуществлено. Весной 1882 года обнаружились первые признаки тяжелой болезни, лишившей писателя возможности передвижения (рак костей позвоночника). Незадолго до смерти Тургенев посылает прощальное письмо Льву Толстому, в котором называет его «великим писателем Русской земли» и призывает вернуться к творчеству (в это время Толстой переживал духовный кризис).

Умирал писатель на чужбине долго и мучительно. Страшные боли снимал только морфий, у него появились кошмары: ему казалось, что его отравили, а в ухаживающей за ним Полине Виардо мерещилась леди Макбет. В 1883 году Тургенева прооперировали в Париже. Последние месяцы жизни Иван Сергеевич был счастлив, насколько может быть счастливым измученный болью человек – рядом с ним находилась любимая женщина. После смерти она унаследовала имущество Тургенева.

Классик скончался в Вуживале, близ Парижа, 22 августа 1883 года. Те, кто видел его во время прощания, свидетельствуют, что лицо его было упокоенным и прекрасным как никогда. Похоронен Иван Сергеевич, по его завещанию, в Петербурге на Волковом кладбище, рядом с Белинским.

Александр II, называвший Тургенева «бельмом на своем глазу», отреагировал на смерть «нигилиста» с облегчением.

Все написанное классиком изменило существующие каноны романа второй половины XIX века. Иван Тургенев первым почувствовал появление «нового человека» – шестидесятника – и показал его в своем произведении «Отцы и дети». Благодаря писателю-реалисту в русском языке родился термин «нигилист». Иван Сергеевич ввел в обиход и образ соотечественницы, получивший определение «тургеневская девушка».

Отцы и дети

Посвящается памяти

Виссариона Григорьевича

БЕЛИНСКОГО

I

– Что, Петр, не видать еще? – спрашивал 20-го мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками.

Слуга, в котором все: и бирюзовая сережка в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, и учтивые телодвижения, словом, все изобличало человека новейшего, усовершенствованного поколения, посмотрел снисходительно вдоль дороги и ответствовал: «Никак нет-с, не видать».

– Не видать? – повторил барин.

– Не видать, – вторично ответствовал слуга.

Барин вздохнул и присел на скамеечку. Познакомим с ним читателя, пока он сидит, подогнувши под себя ножки и задумчиво поглядывая кругом.

Зовут его Николаем Петровичем Кирсановым. У него в пятнадцати верстах от постоялого дворика хорошее имение в двести душ, или, как он выражается с тех пор, как размежевался с крестьянами и завел «ферму», – в две тысячи десятин земли. Отец его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек, всю жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно жил в провинции, где в силу своего чина играл довольно значительную роль. Николай Петрович родился на юге России, подобно старшему своему брату Павлу о котором речь впереди, и воспитывался до четырнадцатилетнего возраста дома, окруженный дешевыми гувернерами, развязными, но подобострастными адъютантами и прочими полковыми и штабными личностями. Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на ночь их благословляла, – словом, жила в свое удовольствие. В качестве генеральского сына Николай Петрович – хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки – должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким». Отец махнул на него рукой и пустил его по штатской. Он повез его в Петербург, как только ему минул восемнадцатый год, и поместил его в университет. Кстати, брат его о ту пору вышел офицером в гвардейский полк. Молодые люди стали жить вдвоем, на одной квартире, под отдаленным надзором двоюродного дяди с материнской стороны, Ильи Колязина, важного чиновника. Отец их вернулся к своей дивизии и к своей супруге и лишь изредка присылал сыновьям большие четвертушки серой бумаги, испещренные размашистым писарским почерком. На конце этих четвертушек красовались старательно окруженные «выкрутасами» слова: «Пиотр Кирсаноф, генерал-майор». В 1835 году Николай Петрович вышел из университета кандидатом, и в том же году генерал Кирсанов, уволенный в отставку за неудачный смотр, приехал в Петербург с женою на житье. Он нанял было дом у Таврического сада и записался в английский клуб, но внезапно умер от удара. Агафоклея Кузьминишна скоро за ним последовала: она не могла привыкнуть к глухой столичной жизни; тоска отставного существованья ее загрызла. Между тем Николай Петрович успел, еще при жизни родителей и к немалому их огорчению, влюбиться в дочку чиновника Преполовенского, бывшего хозяина его квартиры, миловидную и, как говорится, развитую девицу: она в журналах читала серьезные статьи в отделе «Наук». Он женился на ней, как только минул срок траура, и, покинув министерство уделов, куда по протекции отец его записал, блаженствовал со своею Машей сперва на даче около Лесного института, потом в городе, в маленькой и хорошенькой квартире, с чистою лестницей и холодноватою гостиной, наконец – в деревне, где он поселился окончательно и где у него в скором времени родился сын Аркадий. Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли в четыре руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичьим двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос – тоже хорошо и тихо. Десять лет прошло как сон. В 47-м году жена Кирсанова скончалась. Он едва вынес этот удар, поседел в несколько недель; собрался было за границу, чтобы хотя немного рассеяться… но тут настал 48-й год. Он поневоле вернулся в деревню и после довольно продолжительного бездействия занялся хозяйственными преобразованиями. В 55-м году он повез сына в университет; прожил с ним три зимы в Петербурге, почти никуда не выходя и стараясь заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия. На последнюю зиму он приехать не мог, – и вот мы видим его в мае месяце 1859 года, уже совсем седого, пухленького и немного сгорбленного: он ждет сына, получившего, как некогда он сам, звание кандидата.

Слуга, из чувства приличия, а может быть, и не желая остаться под барским глазом, зашел под ворота и закурил трубку. Николай Петрович поник головой и начал глядеть на ветхие ступеньки крылечка: крупный пестрый цыпленок степенно расхаживал по ним, крепко стуча своими большими желтыми ногами; запачканная кошка недружелюбно посматривала на него, жеманно прикорнув на нерила. Солнце пекло; из полутемных сеней постоялого дворика несло запахом теплого ржаного хлеба. Замечтался наш Николай Петрович. «Сын… кандидат… Аркаша…» – беспрестанно вертелось у него в голове; он пытался думать о чем-нибудь другом, и опять возвращались те же мысли. Вспомнилась ему покойница-жена… «Не дождалась!» – шепнул он уныло… Толстый сизый голубь прилетел на дорогу и поспешно отправился пить в лужицу возле колодца. Николай Петрович стал глядеть на него, а ухо его уже ловило стук приближающихся колес…

– Никак, они едут-с, – доложил слуга, вынырнув из-под ворот.

Николай Петрович вскочил и устремил глаза вдоль дороги. Показался тарантас, запряженный тройкой ямских лошадей; в тарантасе мелькнул околыш студентской фуражки, знакомый очерк дорогого лица…

– Аркаша! Аркаша! – закричал Кирсанов, и побежал, и замахал руками… Несколько мгновений спустя его губы уже прильнули к безбородой, запыленной и загорелой щеке молодого кандидата.

II

– Дай же отряхнуться, папаша, – говорил несколько сиплым от дороги, но звонким юношеским голосом Аркадий, весело отвечая на отцовские ласки, – я тебя всего запачкаю.

– Ничего, ничего, – твердил, умиленно улыбаясь, Николай Петрович и раза два ударил рукою по воротнику сыновней шинели и по собственному пальто. – Покажи-ка себя, покажи-ка, – прибавил он, отодвигаясь, и тотчас же пошел торопливыми шагами к постоялому двору, приговаривая: «Вот сюда, сюда, да лошадей поскорее».

Николай Петрович казался гораздо встревоженнее своего сына; он словно потерялся немного, словно робел. Аркадий остановил его.

– Папаша, – сказал он, – позволь познакомить тебя с моим добрым приятелем, Базаровым, о котором я тебе так часто писал. Он так любезен, что согласился погостить у нас.

Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал.

– Душевно рад, – начал он, – и благодарен за доброе намерение посетить нас; надеюсь… позвольте узнать ваше имя и отчество?

– Евгений Васильев, – отвечал Базаров ленивым, но мужественным голосом и, отвернув воротник балахона, показал Николаю Петровичу все свое лицо. Длинное и худое, с широким лбом, кверху плоским, книзу заостренным носом, большими зеленоватыми глазами и висячими бакенбардами песочного цвету, оно оживлялось спокойной улыбкой и выражало самоуверенность и ум.

– Надеюсь, любезнейший Евгений Васильич, что вы не соскучитесь у нас, – продолжал Николай Петрович.

Тонкие губы Базарова чуть тронулись; но он ничего не отвечал и только приподнял фуражку Его темно-белокурые волосы, длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа.

– Так как же, Аркадий, – заговорил опять Николай Петрович, оборачиваясь к сыну, – сейчас закладывать лошадей, что ли? Или вы отдохнуть хотите?

– Дома отдохнем, папаша; вели закладывать.

– Сейчас, сейчас, – подхватил отец. – Эй, Петр, слышишь? Распорядись, братец, поживее.

Петр, который в качестве усовершенствованного слуги не подошел к ручке барича, а только издали поклонился ему, снова скрылся под воротами.

– Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, – хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, – только коляска двухместная, и вот я не знаю, как твой приятель…

– Он в тарантасе поедет, – перебил вполголоса Аркадий. – Ты с ним, пожалуйста, не церемонься. Он чудесный малый, такой простой – ты увидишь.

Кучер Николая Петровича вывел лошадей.

– Ну, поворачивайся, толстобородый! – обратился Базаров к ямщику.

– Слышь, Митюха, – подхватил другой тут же стоявший ямщик с руками, засунутыми в задние прорехи тулупа, – барин-то тебя как прозвал? Толстобородый и есть.

Митюха только шапкой тряхнул и потащил вожжи с потной коренной.

– Живей, живей, ребята, подсобляйте, – воскликнул Николай Петрович, – на водку будет!

В несколько минут лошади были заложены; отец с сыном поместились в коляске; Петр взобрался на козлы; Базаров вскочил в тарантас, уткнулся головой в кожаную подушку – и оба экипажа покатили.

III

– Так вот как, наконец ты кандидат и домой приехал, – говорил Николай Петрович, потрогивая Аркадия то по плечу, то по колену. – Наконец!

– А что дядя? здоров? – спросил Аркадий, которому, несмотря на искреннюю, почти детскую радость, его наполнявшую, хотелось поскорее перевести разговор с настроения взволнованного на обыденное.

– Здоров. Он хотел было выехать со мной к тебе навстречу, да почему-то раздумал.

– А ты долго меня ждал? – спросил Аркадий.

– Да часов около пяти.

– Добрый папаша!

Аркадий живо повернулся к отцу и звонко поцеловал его в щеку Николай Петрович тихонько засмеялся.

– Какую я тебе славную лошадь приготовил! – начал он, – ты увидишь. И комната твоя оклеена обоями.

– А для Базарова комната есть?

– Найдется и для него.

– Пожалуйста, папаша, приласкай его. Я не могу тебе выразить, до какой степени я дорожу его дружбой.

– Ты недавно с ним познакомился?

– Недавно.

– То-то прошлою зимой я его не видал. Он чем занимается?

– Главный предмет его – естественные науки. Да он все знает. Он в будущем году хочет держать на доктора.

– А! он по медицинскому факультету, – заметил Николай Петрович и помолчал. – Петр, – прибавил он и протянул руку, – это, никак, наши мужики едут?

Петр глянул в сторону, куда указывал барин. Несколько телег, запряженных разнузданными лошадьми, шибко катились по узкому проселку. В каждой телеге сидело по одному, много по два мужика в тулупах нараспашку.

– Точно так-с, – промолвил Петр.

– Куда это они едут, в город, что ли?

– Полагать надо, что в город. В кабак, – прибавил он презрительно и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но тот даже не пошевельнулся: это был человек старого закала, не разделявший новейших воззрений.

– Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, – продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну – Не платят оброка. Что ты будешь делать?

– А своими наемными работниками ты доволен?

– Да, – процедил сквозь зубы Николай Петрович. – Подбивают их, вот что беда; ну, и настоящего старания все еще нету. Сбрую портят. Пахали, впрочем, ничего. Перемелется – мука будет. Да разве тебя теперь хозяйство занимает?

– Тени нет у вас, вот что горе, – заметил Аркадий, не отвечая на последний вопрос.

– Я с северной стороны над балконом большую маркизу приделал, – промолвил Николай Петрович, – теперь и обедать можно на воздухе.

– Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире так не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…

Аркадий вдруг остановился, бросил косвенный взгляд назад и умолк.

– Конечно, – заметил Николай Петрович, – ты здесь родился, тебе все должно казаться здесь чем-то особенным…

– Ну, папаша, это все равно, где бы человек ни родился.

– Однако…

– Нет, это совершенно все равно.

Николай Петрович посмотрел сбоку на сына, и коляска проехала с полверсты, прежде чем разговор возобновился между ними.

– Не помню, писал ли я тебе, – начал Николай Петрович, – твоя бывшая нянюшка, Егоровна, скончалась.

– Неужели? Бедная старуха! А Прокофьич жив?

– Жив и нисколько не изменился. Все так же брюзжит. Вообще ты больших перемен в Марьине не найдешь.

– Приказчик у тебя все тот же?

– Вот разве что приказчика я сменил. Я решился не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или, по крайней мере, не поручать им никаких должностей, где есть ответственность. (Аркадий указал глазами на Петра.) Il est libre, en effet^[1], – заметил вполголоса Николай Петрович, – но ведь он – камердинер. Теперь у меня приказчик из мещан: кажется, дельный малый. Я ему назначил двести пятьдесят рублей в год. Впрочем, – прибавил Николай Петрович, потирая лоб и брови рукою, что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, – я тебе сейчас сказал, что ты не найдешь перемен в Марьине… Это не совсем справедливо. Я считаю своим долгом предварить тебя, хотя…