Переплывшие океан

17.

Пора бы уже принять как данность, что больше нет у меня дома. Осталось лишь воспоминание многолетней давности, настолько ветхое, что превратилось в некий сладкий туман заблуждения, далекий от действительности. И может от того, что оно не перестаёт жить во мне, напоминая в тот или иной момент о прекрасных иллюзиях прошлого, может оттого так тяжело и горько воспринимать эту новую действительность.

Но, как вспомню, к этому я и стремился и ничего другого меня не ждало. Я мечтал жить нигде и всюду, двигаясь постоянно куда-то дальше; достигать одного берега и сразу оглядываться на другой. В душе я был именно бродягой и странником. И последнее всегда с гордостью носил в себе как какой-то особый орден.

Все же, когда из-под сухих листьев выползала тоска – а выползала она всегда и никогда не предупреждая – объявлялось вдруг разрывающее чувство одиночества несамодостаточного, зависимого. И с ним как ножом резала нужда в неком, кто понимает, кому можно было бы излить все это. Кто-нибудь близкий. Твоя кровь. И идя по качающимся холмам – которые были усыпаны жёлтыми листьями и потому напоминали те огромные кучи золота из сказок, в которых главный герой жадно купался – я все думал, есть ли такой человек в моей жизни.

Становилось холодно, а я, как всегда, оделся не по погоде. Лесная растительность дичала, из земли выползали острые обрубки веток, сгущался покров крапивы. Я удивился, когда, не обратив должного внимания, мои голые лодыжки – на мне были тонкие короткие брюки – уколол резкий ожог, и по коже прошелся болезненный, щиплющий холодок. Мне почему-то казалось, что осенью не бывает крапивы, и уж тем более она не должна так жалить.

Слегка дрожа, мне захотелось вернуться куда-то внутрь, но я вспомнил, где живу, и идти туда не хотелось. Я перебирал имена знакомых и вдруг понял, что пойти мне и не к кому. Вот именно эта мысль об отсутствии кого-то, к кому в ночь кошмаров можно было бы позвонить в дверь, била сильнее всего. Она била в глаза, выбивая слезы. И сам я казался себе жалким, ничтожным.

Есть и другое одиночество. И я молился, чтобы оно вернулось, сменило эту беспомощную тоску. С ним я был знаком, кажется, с лета прошлого года до конца декабря. Прекрасное, сильное время. Я бы назвал его “мнимое одиночество”, ибо по сути одиночеством оно не является. Лишь со стороны. Но внутри – внутри у тебя есть целый мир тебя. Чем-то схожее с отшельничеством или паломничеством фанатиков, оно строится на твоих убеждениях и способности видеть все богатства, которые есть в твоей душе. И чем больше веришь в них, тем больше уверенности оно дает тебе. Но стоит пошатнуть один из устоев, и крах неминуем.

Написать, может, ему или ей? Нет, не хочется навязываться. Да и если говорить, то говорить все. А это вызовет ответ в виде какого-нибудь диагноза. Тяжело. Но говорить – говорить хотелось невероятно. Как будто все это копится, если молчать слишком долго и стремится быть исторгнутым на бедного знакомого. В воздухе запахло сырой землей, и я услышал чьи-то голоса. Это меня расстроило. Сейчас, несмотря на все желания высказаться, мне также хотелось побыть одному. Это было альтернативой, которая хотя бы могла успокоить.

Как это часто бывает, я представил, как бы выглядел мой разговор с тем единственным подходящим собеседником. Я представлял его без лица, так как не знал, какого он должен быть пола. Привычной неловкости нет. И я бы сразу рассказал о гложущих вещах из последнего. Я бы начал с того, что хоть есть у меня и мечты, и цели, и все это давно было записано в блокноте, расчерчено множество раз в виде схемы – и цветной, и черно-белой, и в виде краткой таблицы и более полного списка – но путь ко всему этому казался унылой растратой времени. И даже представляя все эти награды будущего, ради которых, казалось, стоило страдать и годы, все это отторгалось какой-то глубоко вросшейся философией, по которой я подсознательно жил эти годы. И вся эта философия мне сначала просто вполголоса предупреждала, а потом и вопила с утра до потери сознания в смутных ночных видениях, что все это ложно, ущербно. И сам я все это осознал, когда прошли недели спустя моих последних странствий. И начал я жить в одном месте, двигаясь по одной прямой, меняя лишь направление – туда, обратно. Жизнь потеряла наиглавнейшее – огонь приключений и безумной опасности. Я так давно не рисковал по-глупому своей жизнью. Так давно не совершал чего-то спонтанного, смелого. Вместо этого я приучал себя жить по расписанию, как собака, и когда получалось, заставлял себя радоваться. А она все бушевала, эта идея, толкала на что-то большое, устрашающее.

Под ногами почва начала становиться более мягкой, вот уже хлюпающей. По середину своих замшевых туфлей – моя парадная обувь – увязали ступни, на что мне, конечно, было все равно. Потом твердь и вовсе становилась непроходимым ручьем. Через него справа было перекинут тонкий зеленый ствол, на который я грациозно вскочил и, балансируя, достиг другого берега. Глубоко в размышлениях, я слабо воспринимал свое окружение. Пожалуй, если бы вдруг я набрел на болото, утонул бы я раньше, чем это заметил.

Но что? Что такого большого мог я сделать здесь? На краю света мне виделась куча возможностей заночевать голым без единой спички, или отправиться в горы, “хотя бы” на 2 тысячи метров. Но здесь все было таким гладким, комфортным, что ничего бы до конца не впечатлило строгого зрителя в моей голове. В отчаянии я решился на очередное безрассудство. Развернувшись, я двинулся к наиболее крутому склону, ведущему в зияющий, пестрящий бронзой овраг, и бросился вниз. Мелко перебирал ногами, вырывая влажные куски земли из склона; цеплялся за деревья, пытаясь сбавить скорость скольжения по прятавшимся под гниющей листвой камнями. Все это приводило меня в реальность, что было необходимо для сохранения жизни. И было все это на грани контроля, чему я был несказанно рад. Под конец я таки запнулся об предательский корень и встретился лицом с мягкой подушкой пахнущего покрова.

Ничуть не удовлетворенный, я полежал таким образом несколько минут, пока не замерз снова и не пошел назад.

18.

У этого термина существуют и другие значения, см. Джихад (значения).

Запрос «Джихадизм» перенаправляется сюда. На эту тему нужно создать отдельную статью.

Джиха́д (от араб. الجهاد [dʒɪˈhɑːd] – «усилие») – понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха, борьба за веру[1].

Джихадом в исламе также является борьба со своими духовными или социальными пороками

Этот раздел не завершён.

Вы поможете проекту, исправив и дополнив его

Нет смысла искать ответ кто и зачем посадил эту тьму внутри меня, совсем еще ребенка, но важно, что я не прекращал бороться. Они, конечно, становились беспощаднее ночью. Загоняющие, преследующие видения и фантазии. Я боялся спать, и от беспомощности перед ними я плакал, искал свою мать и успокаивался. Но с возрастом прятаться в укрытии родительских объятий, почему-то, становится неуместным. И меня утешало лишь мысленное изнеможение и время. Я засыпал.

Мне кажется сейчас, много лет спустя, что эти же «силы» начали заставлять меня смотреть. И кажется, что это началось летом, у моря. Там были фиолетовые горы, и на веранде, после ужина, я посмотрел на них, бесподобных, конечно же, на выплескивающим переливы закатном небе. Я почувствовал привычный подъем, но вместе с ним и иное чувство: утрату контроля, овладеванию собою. Мой взгляд в тот вечер ускользнул к тем горам, оставив мне лишь внутреннюю тревогу. И я был в рабстве у закатов, у огромных волн, у моих любимых соборов, у льда, у реки, у всего того, что любил.

Медленно, как выползает свежий сочный листок из тонкого бурого тела, к послушанию взгляда добавилась покорность действий. Она была подобна непрекращающемуся наваждению, которое со всей силой толкало на странные, почти таинственные поступки.

Полуденный закат тянул к воде, и я бросал все дела, бежал к ней, чтобы стоять. И ветер выдувал слезную влагу, и я скорее снимал перчатки. Пока приятное онемение не сменялось врожденным страхом потери конечностей, я, одухотворенно и, отчасти, самодовольно был там. Внешне один, внутри – наедине с той понимающей силой.

Один раз, я помню, ниоткуда возникла идея съездить в лес в феврале и раздеться. Полностью. Это было исполнено спустя день. В тот год февраль был на удивление теплым, поэтому искомой борьбы силы и духа, что я ожидал, не было. На самом деле, все вообще оказалось слишком просто, слишком быстро. Ничего не изменилось, когда я быстро сбросил куртку, свитер, лыжные штаны и увидел среди скучных, тусклых сосен свое бледное тело. Я оделся снова, будто так и должно было случиться. Будто раздевание догола посреди леса было всего лишь видом сезонного закаливания, о котором пишут в газетах.

Был один приток у реки, где я тогда жил, – он был для меня всем. Мы шли с друзьями (друзьями по обстоятельствам) и я всегда мельком искал его глазами. Он порой разливался в такую большую вену, а иногда казался молочно-белым в дождливую, но солнечную погоду. Подбежать к камням, и слева направо: не он (слишком узок), не он (слишком далеко), вот же! божественность. Радость моего вечера.

Но в тумане… В тумане все становилось реальнее. И мой приток терял контуры берегов, становясь кратчайшим путем к открытому морю. Я так действительно думал. Потом посмотрел карту. Карта всегда обманет.

Так вот. Тот приток манил меня больше всего. А я все не решался. Три года откладывал поход к нему – поход, что мог стать безвозвратным. Сначала мешала погода: без солнца идти я не мог. Потом, прознавали близкие. Я скрывался, как мог.

Наконец, выбрал день. День, когда я вновь пропустил занятия.

Я надел лыжи и поехал.

Ехал час по красивому снегу. По идеальному для лыж снегу.

Чувствовал себя великолепно, изливался силой, здоровьем. Изливалось теплом на безветренном небе солнце.

Ехал долго.

Поколебался.

Не доехал.

19.

В тот вечер после театра у меня было два пути: сойти с ума и броситься из окна (хотя это было проблематично, ведь жили мы на первом этаже), или придумать защитный механизм. Я слышал, что жабовидные ящерицы, чтобы скрыться от хищников, сквозь тысячу лет уроков эволюции, стали грязно-коричневыми, как земля. Подобно этим никому не нужным ящерицам я начал скрываться от проблем в своей новой вере.

Веру я создал не сразу. Чтобы вам было известно, вера никогда не создается за минуту. Особенно та вера, которая держится годами. Чтобы она меняла взгляды, мысли, действия, нужно выстрадать ее. Это достаточно тяжелый процесс. Он происходит внутри твоей головы. Внешне ты неподвижен, лицо напряжено, морщинки на лбу, глаза открыты, как у сумасшедших, и ты уставился куда-то, куда другим уставиться нет возможности. Так продолжается час, два, а сдвинуться с места ты не можешь. Иначе окно (пускай и первого этажа)! Поэтому ты стоишь, рождаешь ее, изменяешь ее, пока наконец не созреет спасательный плод. Он все объяснит, расскажет о будущем, о том, как устроен мир. Он даст надежду и безопасность, и пропоёт юношеским голосом :

Нечего бояться!

И ты будешь счастлив, что выбрался из этой ямы страха. Выбрался и вылез наружу, где тебя уже ждали уверенность, покой, надежда.

Но плод поначалу хрупкий. Настолько хрупкий, что стоит уронить его с высоты стула, как он разлетится в дребезги. И потом собирай их: по всему дому, по всей улице и по всему городу. Поэтому придется приложить немало мысленных усилий, чтобы укрепить его.

Закрепить на долгие годы эту веру в своей голове.

Подобным образом, возможно, распространялся нацизм в умах человечества. Люди работали, с морщинками на лбах, отгоняли здравые мысли, отгоняли все, что могло помешать укоренению веры в их голове. Хотя не уверен. Я никогда не разбирался в людях.

Да, я отгонял иные мысли тоже. Я выбрал веру. Вера мне подходила. Вера избавляла от страха. А значит я защищал ее.

В тот вечер после театра у меня было два пути. И оба вели в одно место.

Жаль, что о третьем пути я узнал лишь зиму назад.

Это был путь правды.

20.

«Вопрос для тебя:

Если бы ты могла вернуться в любой момент твоей жизни, какой момент ты бы выбрала?»

Мы сидим в нашей беседке вечером, я и девочки. Мы играем в правду. По кругу мы задаём вопросы, выпавшие случайно, и отвечаем открыто и честно. Тот, кто не может ответить, может выбрать штраф и выполнить любое наше желание. Мы играем впятером. Мы доверяем друг другу. Мы знаем, что никто не солжет.

– Любой момент?

– Да.

Я закинула голову наверх, чтобы вспомнить все самое лучшее, что произошло со мной за мою жизнь. Очень хорошо вспоминались последние 2 года здесь, как картинка. Хуже представлялись беззаботные дни прошлого десятилетия.

– Я знаю! Я бы вернулась в день моего рождения, чтобы пережить этот момент, когда впервые видишь мир. Чтобы осознать, каково это первый раз проснуться. Знаете, мы ведь ничего не помним о детстве… Было бы интересно открыть глаза в первый раз.

– Хм, интересно, – тихо сказала Чальбим, – я бы тоже хотела вспомнить своё рождение.

Тихо-тихо стрекочут невидимые насекомые. Такое бывает только под южным небом.

– Я бы отправилась в тот день, когда Рода сломала руку и все тренировки отменили.– добавила Сал.

– О, да! Отличный был день.

21.

Завоевывать друзей – не самая сложная наука, и я давно изучила ее в совершенстве. Пожалуй, никто так не чувствовал настроения и мысли людей, как я. Никто так не подстраивался под них, чтобы быть своим, доступным, удобным и теплым. Я дарила им веселье. Я была их забавным слугой.

Однако долго играть утомительно. В конце концов хочется побыть собой, со своим мнениям. Хочется сказать «нет». Хочется быть грубой. Хочется спорить и затевать драки. Такое бывает, когда копится неиспользованное мнение.

Для таких случаев Бог послал нам Куцийю, Нил, Орино и всю их компанию. Конфликт с ними – наша терапия. Не знаю, правда, в каких целях они ненавидели меня, но меня эти вечные потасовки успокаивали. Я могла кричать все, что мне вздумалось. Любые оскорбления! А каким сладким был переход на личности!..

Она ворвалась в комнату – красная глыба с горящими, безумными глазами – начала бросать в меня оскорбления и маты. Слова «больная» и «сука» звучали неоднократно и с особой силой. Забавно. В этот раз она обвиняла меня в преступлении, о котором я слышала впервые: кто-то тайно проник в ее комнату ночью и порезал все ее вещи. Я слушала все это недоразумение не без интереса, больше внимания уделяя не самой истории, а ее подаче. Я замечала резкие движения ее пухлых пальцев, цвет ее кистей, двигаясь медленно к самому интересному объекту в виде ее лица. Ее губы неприятного серо-розового цвета периодически рассекались в нервной улыбке, или выталкивали воздух с капельками слюны, когда нужно было сделать агрессивный акцент. Глаза, не способные никогда открыться достаточно широко, имели оттого надменный, животный вид. Все она делала так показательно, будто весь лагерь собрался послушать этот разгром, это торжество справедливости высокой Куцийи над ничтожной мной.

Она закончила, ударив за собой дверью и произнеся финальное “бездушная тварь”. Интересно. Меня, конечно, это не чуть не задело, но ее выбор – бездушная – озадачил. Я понимала, что в ней говорила обычная зависть. Но все же, как же ошибалась она, назвав бездушной единственного человека, кому хоть было до нее хоть какое-то дело. Да. Она была неприятна, и находиться с ней рядом было преступлением против своих внутренностей и разума. Но я задумывалась о ее чувствах, я жалела ее, и в душе я желала ей лишь самого лучшего.

Это слово “бездушная” заставило меня улыбнуться. Надо же, она практически попала в цель. Один мой учитель некогда назвал меня ребенком без души, и сама я часто задумывалась: “Что, если мне действительно предначертано быть слугой Дьявола?”. Смешная и глупая мысль, но я боялась ее. При этом мне хотелось быть доброй. Много лет назад, живя не здесь, я каждый день искала хороший поступок. Отдать последние деньги? Предложить ночлег? Может, поделиться своей едой? А потом – конец, и кто-то скажет: «Все, закончилось твое время вольностей. Теперь же ступай выполнять свою истинную миссию – творить зло. Поверь мне, у тебя отлично выйдет.»

Никто не сказал это, но со всеми благими намерениями зло действительно получалось отменное. Почва была плодородна на тьму. В ней хорошо всходили умалчивание перед несправедливостью, стирание личностей в порошок у них за спиной, нередкие драки.

Взглянув на всю ситуацию задумчиво, по-философски, я пыталась уйти от этого образа конфликта, но он не отвязался и был со мной целый день. Мы шли на ужин, а я все высматривала, где была она. Ее не было видно. Не облегчение, а смутное волнение: значит она могла появиться неожиданно где-то сзади. Мы вошли в широкий зал, где стояли ряды длинных белых столов. Все помещение имело стерильный металлический блеск; душный воздух пах тошнотворной теплотой пищи и кислотно-пыльным ароматом мытья полов. Мы сели за наш стол, где каждый день болтали и иногда ели с девочками. На столе уже было накрыто: остывал непонятный бульон, в кучу были сбиты стаканы с компотом. Руки сразу потянулись за самым вкусным атрибутом, – будь это завтрак, обед или ужин, – тарелкой с хлебом и кусками масла. Ножей нам не давали (плачевный опыт прошлых лет), и мы принимались намазывать вилкой твердые кубы на хлебную поверхность. Божественный вкус. Если есть быстро, можно успеть схватить и второй кусок. Но сегодня я не успела. Посмотрев на лицо напротив, я увидела пол-лица Куцийи, которое с высокой скоростью глотало суп. Интересно, заметит ли она меня, если смотреть достаточно долго. Может ли человек чувствовать, что за ним наблюдают? Вот отличная возможность проверить.

Она не заметила. Что ж, ясно.

Я перевела взгляд на сидящую слева от Куцийи черноволосую Чальбим. Я всегда испытывала к ней симпатию, к ее худому восковому лицу, маленькому телу и красивым наполовину раскосым глазам. Она обычно вела себя тихо, но стоило мне рассказать хорошую шутку, как ее голова запрокидывалась в приступе высокого звонкого смеха. Сейчас она, оставив тарелку абсолютно пустой, внимательно следила за перетекающим диалогом своего стола. При этом глаза ее периодически нервно дергались – показатель большого ума. Все это сменялось странным подергиванием носа: ровно семь раз вверх, столько же вниз, два сильных зажмуривания век, временное затишье. Мы все привыкли к этой особенности Чальбим, не обращали совсем внимания. Но иногда находились новые люди, которые, совсем не думая или не умея думать, могли спросить, почему же ее лицо порой создает такие “забавные” выражения. Мне при этом всегда становилось неловко, причем за обе стороны диалога, а Чальбим, не зная толком, что можно было бы ответить на столь оскорбительный вопрос, молчала, смутившись.

Вышли из столовой. Там, снаружи, небо уже расслаивалось на желтую, синюю и гераньевую полосы. Легкий ветер щекотал мурашки на ногах.

Остаток вечера прошел, как обычно. Я много думала, потом много говорила с девочками, перед сном старалась плакать беззвучно. Утром все было забыто.

22.

Никто не знал, зачем одним утром я уехал в ничтожный портовый городок к северу нашей земли.

Никто не знал. Ничего, совсем ничего не знал никто. Они и понятия не имели, что я замышлял. А я несколько лет вынашивал это, много лет представлял, высчитывал, пока не пришло время действовать. И тогда перемены начались слишком резко.

Я внешне стал другим. Мрачным, худым, со взглядом, направленным куда-то далеко. Редко взглядом бывал здесь.

Я взял тяжелый топор и начал долбить им, усердно потея, по цепям. Друзья. Удобства. Старые места.

Я спал на полу. Я готовился.

Я был одержим. Одержимость давала энергию.

Но лишь одна вещь заставила меня задержаться. Она же отправила меня вместо «совершенного и широкого мира» в эту богом забытую портовую дыру с населением в пару тысяч бездельников.

Это был всего лишь вопрос, поставивший мою веру в тупик.

Я понятия не имел, что делать.

Что делать, чтобы попасть в мой мир?

Где же эта точка невозврата?

Я чувствовал: она рядом. Но я, идиот, искал ее снаружи. Конечно же, на реке, в лесу и даже на том пустом шоссе, ведущему к горному тупику, ее не найти. Но, знаете, когда ты живешь иллюзиями, не сложно представить, как ладони твои вдруг начинают петь гимны.

Да, больше всего человек держится за свою веру. Ибо она все. Люди умирают за веру, люди убивают за веру. И пусть наконец поумнеет тот, кто твердит, что духовность – лишь вершина нужд человечества. Нет, она основание. Она управляет всем: от мыслей до потребления пищи. Найдите священника. Настоящего, а не тех, кто владеет землями с полравнины и уже всем телом испускает чрезмерность. Найдите настоящего, тощего, желательно из какого-нибудь далекого монастыря. Найдите человека с одухотворенным лицом, с такими нежными глазами, как у старой овцы. Найдите и попробуйте любыми пытками и средствами заставить его отказаться от своих убеждений. Попробуйте сломить эти связи, что крепче любого родства.

Отнимите у него веру – и вы отнимите у него жизнь.