Переплывшие океан

28.

Я часто чувствую себя одиноко и думаю, что у меня нет настоящих друзей, но это лишь потому, что паршивее друга, чем я, можно найти лишь в компании Куцийи. Я помогаю девочкам, это правда, я подстраиваюсь под них, при всей своей независимости могу стать мягкой и глиняной. Но я не могу их слушать по-настоящему, и все мои сопереживания порой кажутся искусственными и фальшивыми.

Порой я ловлю себя на мысли, что ненавижу их в особый момент. Я чувствую злость, обиду, зависть. Но сил и храбрости не хватает, чтобы они вышли наружу. Тогда, пока они еще внутри, я заставляю себя поразиться ужасу, творящемуся у меня в голове. И я заставляю себя изменять эти чувства, смотреть на людей сквозь чужие зрачки. Зрачки доброго человека. Я укрываюсь его кожей, ведь я хочу стать им. Я рождаю в себе чувства сострадания, чувства любви к тем, кто мне противен и к кому отвращение рождается еще в печени. И когда я ловлю эти чувства, пока я их вижу в цвете и форме, я обездвиживаю их и начинаю верить. Моя цель – поверить в мое светлое начало, пока оно не станет мной полностью.

Но иногда нет сил ничего рождать, ни в кого играть. И в такие моменты я иду с Сал вдоль больших стволов, иду в прохладе, иду по чистой дороге. Пробивают дорогу ростки белых цветов, что уже расцвели в сердце леса. Тропы пустуют, но слышится: шелестит трава, некто ползет или скачет.

Она болтает и болтает, а я терплю и слушаю. Играю лучшего друга, вставляю фразы и участливо мычу, пока вся моя вежливость не кончится и я не посмотрю бесцеремонно на дерево в другой стороне от ее лица. На него так забавно падает свет, что все листья кажутся разноцветными, и вся древесина журчит в движении. То дерево, честно, интереснее ее разговоров. Оно хотя бы умеет вовремя заткнуться. Грубые, злые мысли, но я не могу винить своих чувств, своей честности, возникающих по вине Сал, не осознающей порой, насколько она скучна.

Ее это, видимо, возмутило, потому что говорить она прекратила, раскрыв рот в недовольном овале. И потом какая-то фраза или вопрос повисли у неё на языке, но не могли оторваться, ведь я просто ушла.

Не хотелось терпеть.

29.

Час тишины – он же час близости – сегодня начался с новостей о текущих конфликтах. Как только я толкнула дверь нашей комнаты, мне было объявлено, что отныне мы в войне с Аполи. Нам нельзя разговаривать с ней, замечать ее присутствие, испытывать любые чувства кроме ненависти.

Еще вчера вечером мы – и Сал, и Нан, и даже высокая Валире – были ее друзьями. Сидели вместе за ужином, обсуждали других, плыли в одном косяке и бежали вместе на стадионе. Аполи была одной из нас, пятой частичкой, отделенной лишь коридором и дверью. Она жила напротив со странными людьми. Я не помню их имен, но одна была кудрявой, полной девочкой, которая всегда была больна и от которой всегда плохо пахло. Вторая была такой же. Черные сальные волосы бросались бы в глаза, но внимание забирала одежда, которую она никогда не меняла, и выцветшая голубоватая панама. Еще она часто подсаживалась ко мне на обеде.

Мы хотели, чтобы Аполи подселили к нам, но просить что-то у наставников было бессмысленно. Поэтому она часто заходила к нам во время свободного часа, спасаясь от сомнительных соседок, и теряла контроль вместе с нами. Мы хорошо общались.

Сегодня же, спросив, в чем истинная причина столь резких смен настроений, я ничего не могла понять. По-видимому, Аполи имела неосторожность что-то сказать (или сделать?), и это сыграло против нее. К полудню все наше окружение со сплоченностью стада заточило Аполи в изоляцию. То же требовалось и от меня.

Принимать стороны! Делать выбор! Не лучше ли быть привязанным к концам двух сосен и быть разорванным на части? Ибо чувствуется это точно так же.

Ах, почему никогда нет третьей, моей стороны! Ведь это даже не слабость и даже не трусость: я просто хочу быть любимой. Любимой всеми, и все.

Как же плохо быть презренным, быть отверженным и забытым. Любите же меня! Смотрите, восхищайтесь!..

Но девочки ждут ответа, я же уклоняюсь словами, как могу.

– Я не знаю, – я это сказала?

Я не знаю.

Аполи была моим другом, как были они.

– Я не хочу разрываться с вами, я все еще член команды. Но, боюсь, я не смогу участвовать в ваших битвах.

Они поняли. Что-то сказали, так тихо, чтобы я не могла услышать. Лира вдруг внятно произнесла что-то едкое. Она иногда бывает тварью.

Продолжилось прежнее, но позже вечером Аполи нашла меня на улице, идущей к нашей беседке. Было темно. Она схватила меня за рукав, заставив меня содрогнуться.

– Я хотела сказать спасибо. Ты единственная, кто не стала участвовать в этом идиотизме.

Она так искренне была благодарна, что я смутилась. После она протянула мне сверток.

Я сказала спасибо, набрав всю вежливость, которая была внутри. Она теперь считала меня лучшим другом.

В свертке оказалась крупная раковина, нежно-молочная и выглаженная водой.

Я думала: как же странно. Все-таки я совсем не понимаю людей, не знаю их и не буду знать никогда. В тот вечер Аполи считала меня самым смелым человеком, личностью, идущей против толпы и делающей все по-своему.

Но причем тут смелость? Я просто хотела всем нравиться.

30.

Знаки, знаки, знаки.

Как же трудно не сойти с ума, следуя им. Как же трудно видеть верные знаки. Ведь столько среди них ложных, путающих, ломающих. Однако я нахожу в себе силы и учусь. С каждым знаком я будто понимаю что-то об этом мире, а понимаю я почти ничего.

Жизнь – это мошка, ползущая на подушке. Я раньше убивал их, испытывал к ним обычную ненависть человека к насекомому. Потом старался не трогать их, как не трогал живые тельца. А вчера мошка была знаком моей подушке. Или не знаком, но чем-то…

Я сидел в большой комнате – она была на самом деле крохотной, но больше моей сжатой спальни – и читал. Точнее, я пытался читать, но голова не хотела погружаться в книгу, она все прислушивалась. Читать я совсем не хотел, если быть честным, я лишь хотел отвлечься, что-то употребить. Но и это не правда. Потому что по всей большой комнате были разбросаны желтые полоски, по стенам, по деревянному скрипящему полу, по пыльной библиотеке. Источником был овал из вечернего неба, сдерживающий изо всех сил приближение ночи. И я пытался не замереть, как раньше, у окна, или не луч на пол, чтобы смотреть. Я, по правде, хотел лишь сидеть и изучать, как расползаются желтые полоски по всем моим книгам и зеркалам. Как меняют они свой окрас, и как проскользнёт один из лепестков по моим жилистым ногам.

Но мне нужно было измениться, и моя жизнь уже была другой. Тогда я взял эту чертову книгу, написанную обыденным, нудным языком. Книга с легендами, кажется.

Я боролся через слова и строки, пока, весь измотанный в битве, не сразил первую страницу (она была большая). Тогда я вновь замер, провел глазами медленно по комнате, и взгляд оборвался о маленькое движение. Такое неприглядное, но сильное в условиях неподвижной комнаты. Мошка ползла по подушке, припрыгивая, отскакивая и вновь начиная ползти. Знаки – их почему-то чувствуешь сразу. Это был сам мир, что пришел со мной говорить? Или это был мой старый лучший друг, мой прадед, такой же человек моря?

Здравствуй, спасибо, что здесь со мной.

Сколько времени?

На часах 22:22.

31.

Так текут дни нашей жизни – циклично, насыщенно, невыносимо. Иногда медленно, иногда быстрее, порой на полной скорости они летят в свободном падении вниз, чтобы разбиться и исчезнуть.

Я зачеркиваю дни на моем календарике. 27 дней, и все должно кончиться. Я не знаю, как, но это неважно. Главное уехать.

Девочки уже спрашивали, что я собираюсь делать. Я ответила, что не хочу ничего планировать. В этом действительно нет смысла. Стоит лишь подумать о будущем, четком и полном, как придет жизнь и разнесет твои представления к чертям. Представь море, и через день жар высушит его до песка. Представь воду, и вяленым станет живое, а корабли будут сжаты потрескавшейся породой.

Мир – нет – не рушит мои планы, он лишь показывает мое место в нем. Дает понять, что он больше и глубже моих жалких мыслей, повторяет, что мне ничего не известно. Я подружилась с миром и перестала гадать и предсказывать. Теперь я лишь следую за знаками, чтобы оказаться там, где я должна быть.

Однако, мы все же знаем, что можем остаться. Все это лишь слухи, в которые нам так хочется верить. Но выбора нет: между пустотой и ложью нас клонит к последнему. Эти слухи передавались от плеча к плечу, закликали конец стадионов и корпусов. Кто-то забирает это место. Наш туманный спаситель.

Никто, конечно, не отпустит нас просто так. Но в суматохе новизны убежать будет просто. Нужно только дождаться.

Ах, неизвестность! Что может быть слаще и ужаснее! Для того мы и родились, чтобы не знать и удивляться.

32.

Когда отстраняешься от людей, спектр чувств сужается. Больше нет безумных взлетов и падений, умещенных в минуты. Нет молниеносных превращений тоски в возгласы радости. Все ровнее, тише. Даже рыдания перестают разбивать стекло и беспокоить соседей, они теперь всхлипывания с закрытым ртом, лишь содрогание тела, заключенное внутри.

Переходы либо отсутствуют, либо размазаны по неделям. Я целыми днями пребываю в одном состоянии, которое я не могу описать. Состояние закрытого человека. Умеренное, безмолвное, благословленное.

Чувства, схожие с эмоциями отшельника, уже 30 лет живущего в тундрах. И ничего не может тебя потрясти настолько, чтобы животная дикость вырвалась на свободу.

Мне теперь не хватает этой ограниченности. При всех эйфорических минутах, когда рот сводит от улыбок и смеха, а глаза не верят в происходящее, переживать часы боли становится все сложнее. Я снова становлюсь чувствительным, и любое слово, брошенное в меня, может стать иглой, вонзающейся в мякоть. Я только встаю на ноги, и я полностью голый. Ничего не защищает меня от острых людей.

Я хотел бы стать решетом, чтобы они протекали сквозь меня и вытекали из спины куда-то в воздух или в землю. Но вместо этого они застревают внутри, переполняют меня, и я чувствую, что вот-вот взорвусь.

Но я отвлекаюсь. Главное отвлечь свой пытливый взгляд.

33.

Я проснулась первой. В ту ночь мне было трудно уснуть, что было непривычно. В обычные дни сон был мгновением между сегодня и завтра, моментальным порталом, который позволял пропустить мучения темноты и ночного бездействия. Я закрывала глаза, утомленная тренировками, разговорами и перенасыщенным днем, и резко падала в сон. Сон, который вспоминаешь только с утра и который, если его не рассказать или не записать, уменьшается до висящего где-то в воздухе непередаваемого ощущения. Утром меня вырывал в реальность знакомый до ненависти будильник. Но бывало и так, что, избежав смертельное падение во сне, я приземлялась в своей кровати, с ужасом и счастьем видя белый с плесенью потолок.

Но в ту ночь мое тело… Как будто было сковано нервными судорогами. Я все никак не могла найти то удобное положение, в котором можно было бы замереть и встретить рассвет. И руки, и шея, и вся кожа были напряжены и двигались из стороны в сторону. Одна нога, лежа на другой, казалось, должна была выдавить ее своими костями; те кончики пальцев, чуть касающиеся шеи, стремились ее задушить. Я извивалась на грязном матрасе, замирая лишь в моменты громчайшего скрипа. Но никто не слышал. Все спали.

Наконец, я, должно быть, заснула, потому что я помню свой сон.

34.

Сон

На вершине скалы, столь резко устремляющейся к воде и брызгам, которые она прорезала своими холодными гранями, они сидели все вместе на густой и живой от ветра траве и смотрели, каким далеким казался горизонт. Казалось, еще чуть-чуть, и вода закроет собой все небо. Граница между ними уже была еле заметна. Последние мягкие облака, висящие низко над их отражением, таяли под красными лучами заката и стекали в вечно растущую морскую гладь.

Как изменилось все за это время. Все, кроме этого вида с почти утопающим солнцем. Но тогда – тогда ей было по-настоящему страшно, что растущие с каждым днем волны и всплески заберут и луну, и звезды, и накроют водяной мглой весь ее мир. И тогда она уже не будет знать, куда плыть и вести за собой других. Исчезнут ориентиры, а за ними и верный путь.

А сейчас их кожа блестела, и лица покрывались сиреневой пленкой – последний цвет заката. И такой теплой была трава, что на секунду пришлось убеждать себя, что она не выдумала все это. Что охваченные высоким огнем горы не были просто сном. Горели трава и деревья, и когда от них уже ничего не осталось, горела земля. Жар глубоко проникал в самый камень.

Много времени потребовалось, чтобы скала переродилась и ни следа прошлых мучений не осталось на ее лице.

* * *

Это был сон, путающий твое настоящее. Сон, что воспринимаешь как часть давнего события, как далекое воспоминание. В ту ночь он слился с тем, что я увидела, открыв глаза.

Наше окно – старое, холодное окно, смотрящее на кипарисовый задний двор – было покрыто инеем. Абсурд. Стоял август, но в этих широтах я сомневаюсь, если хоть раз выпадал снег. Только проснувшись, мы часто видим странные вещи. И ведем себя странно. Нан однажды начала кричать на стену, умоляя оставить ее в покое, когда мы слишком резко разбудили ее в воскресенье. Проснувшись телом, она все еще была в своем сне. О чем он был, я не знаю. Ведь, сгибаясь от смеха над всей картиной, мы мало думали о том, что могло происходить у нее в голове. Спросила об этом я слишком поздно, уже к вечеру, на что Нан с искренним недоумением ответила, что не понимает, о чем я говорю. Она не помнила ничего: ни сон, ни разговор со стеной, ни нашу глупую реакцию.

То должна была быть августовской, черной ночью с широким звездным небом. Я тогда видела много звезд, сейчас же мои глаза замыты солью и водой. Луна теперь двоится. Жаль. Но сбежав от судорог полусна, мне действительно показалось, что все летние дни, весь полуденный зной и теплая вода на у берега были одной из многих линий бреда. Ростки зачатков темных, навязчивых мыслей, которые приходят с наступлением убийственной тишины. Мне казалось, что я наконец проснулась в настоящем утре устоявшейся зимы, пришедшей слишком давно, чтобы я могла вспомнить. То была первая мысль до первого глубокого вдоха.

Через губы во влажное горло, через длинные пути трахеи и ветвистый лес бронхов, в мои легкие ворвался серный и горячий, как жидкий металл, воздух. На вкус он был темно-бурым ядом, от которого хотелось, как ни странно, либо уснуть, либо разлететься во все стороны. Он давал ту энергию, от которой стучится сердце, дрожат руки и все внутри только раздувает тревогу, но которую невозможно излить в полезное действие. Энергия, не способная на благо, при всех усилиях ею овладеть. Она овладевала мной, и я чувствовала, как в груди растет сила разрушить все что угодно.

К окну – уже не с инеем, а запотевшими пятнами и радужными кругами, словно кто-то тайно жег стекло ночью – я шла быстро, ногами почти проламывая пол, пока лицо не оказалось на расстоянии кулака от главной тайны комнаты. Я пыталась всмотреться сквозь него, но оно скрывало абсолютно все. Тогда, не знаю почему, я решила прикоснуться к нему. Решение, возникшее где-то в отдаленной, снабжаемой пульсирующей яркой кровью части сознания, которую я уже не контролировала. Под властью наваждения рука протянулась и в мгновенье была охвачена обжигающей болью. Стекло было нагрето до предела, казалось, по кончикам пальцев скользнул маленький огонек. Я раскрыла рот в высоком, чистом крике.

Открыли свои глаза остальные. На их лицах выступал пот.

35.

Может, я схожу с ума?

Совсем нет.

Я уже давно

Сошел.

(Отрывок)

Сначала открылось окно, и потом открылось небо. Оно было желтоватое, безоблачное, за исключением дыма, оторвавшегося из трубы маленькой станции. Я не знал, насколько оно продержится, и тревожное чувство не обмануло. Я шел вдоль вмерзших в соль лодок и лодок подальше, покачивающихся ленно на воде, когда на меня полетели градины размером с турецкий горох. Они били мягко, но с большой скоростью в глаза залетал гороховый вихрь, и я чуть не сорвался с края пристани на мутноватый лед. У холодных комков каким-то образом получалось проскочить под мою рубашку, где они таяли и стекали ниже. От этого диафрагма сокращалась, подергивался живот, легко подрагивала грудь.

Я снова поднял голову, щурясь до линий, потому что наверху было красиво, а я очень ценил красоту. То была странная красота, очень редкая. Вихрь и солнце вообще редко ладят друг с другом, но в тот день слились в голубо-белое буйство. Я теперь следил за ногами, но держал взгляд наверху. На улице все уже сбежали в свои старенькие каменные дома, но у рыбного магазина, к которому я приближался в прострации, сидел кто-то старый и нищий и просил милостыню. Она или он был сжат, как улитка, в раковину из скудной одежды, а вихрь красоты все усиливался. Мои длинные пальцы я держал в кармане, но и там они успели стать красными и мокрыми от холода. Как же, должно быть, ему холодно. Но старый кто-то почти не двигался, пока его кружило в красоте. Его рука оставалась вытянутой вперед. У меня болели пальцы. У него, наверное, болело все.

Я остановился, чтобы поискать в карманах деньги. Но у меня никогда не было денег, и я это знал. Все же, так хотелось помочь ему. Я все искал эти деньги своими красными пальцами. Искал и думал, а помогли бы они ему, найди я их. Мне кто-то говорил, что милостыня – это лишь способ заткнуть свою почерневшую совесть. Дать ей шанс заговорить по-другому. «Смотри, он не так плох! Он думает о людях! Он помогает им!»

Да, он думает о людях. Около 4 минут в день.

Деньги я не нашел, и не нашел ничего другого, что мог бы дать грустному человеческому шару. Мне было стыдно проходить мимо. Я прошептал молитву, чтобы моего кого-то спасли.

Добрый я стал или злой?

Может, и никакой.

Может, никто и не сажал ничего в мой рассудок.

Может, это всю жизнь было со мной. Дьявол сожительствовал с добрым началом, а последнее подавляло его изо всех сил. Изначально я был и тем, и другим, умея лишь выбирать нужную сторону, гася другую. Но не всегда получалось.

Ведь если вспомнить, я научился выносить мозг своим родителям еще до того, как научился считать. Я кричал на них, проклинал, ревел, оскорблял их и с видом маленького ангела бежал плакать в их ручках, прижимаясь к их груди, любя их и желая любви в ответ.

Несколько зим назад я занялся всерьез поисками того момента, когда я сломался. Я четко помнил себя до: спонтанного, здорового, счастливого. Я еще не знал, в какие игры памяти и забвения любит играть наш мозг. Я думал, что нужно лишь отыскать то событие, повернувшее мою жизнь не туда, и все станет ясно. Событие, которое проглядел и упустил. Но я ошибался.

Приехав однажды в наш старый пустой дом на берегу, с заколоченными проемами, из которых дышало сыростью, я отыскал старые записи дневников и кучу пыльных кассет. Я забрал их к себе, в антикварном магазине взял проигрыватель и начал смотреть.

Это было странное чувство. Чувство тепла, когда видишь себя, такого маленького и счастливого. Кусочек тебя, кажущийся с экрана другим человеком, с кем бы вы обязательно стали друзьями. Но это был я. И от этого было не по себе.

В том фильме, который освещал мою черно-холодную комнату то желтым, то голубым светом, маленький я сидел, окруженный разбросанными игрушками, в гостиной и играл. Дети всегда играют. Как жаль, что игры бесполезны.

Несколько минут задумчивый и милый ребенок выбирал, за какую из разбросанной кучи разноцветных предметов взяться. Потом в кадре возникли ноги отца, он сказал мне что-то, но пленке было больше 20 лет. И вместо слов я услышал лишь шипение и глухие помехи.

Я продолжал смотреть на себя, пытаясь понять, о чем мог думать мой 5-летний друг. О чем вообще думают пятилетние дети? В ответ на мои мысли лицо ребенка вдруг сжалось, а на нежных висках прибухли венки. Он начал плакать. Потом начал кричать.

Кассета шумела. По экрану ползли розовые полосы, электрические дефекты бесновались. Маленький я начал бить пол, швырять разноцветные предметы. Маленький я начал биться ногами, локтями, потом головой. Ему было больно, но он не мог остановиться. Маленький я ждал, пока отец или мать скажут, сделают что-то, что его успокоить. Засуетились ноги вокруг него, как в нелепом танце.

И я начал вспоминать все. Как сводил родителей с ума, как рисовал в своем воображении их идеальные версии и заставлял их быть ими. Они говорили лишь то, что я хотел. Делали все, лишь бы я был спокоен. Участвовали в ростках будущих ритуалов. Я втягивал их в мое безумие с самого рождения, и мне стало больно и стыдно в шее. Я вдруг вспомнил все, что мое сознание прятало ради моего же блага.

Вспомнил, и не смог смотреть дальше. Все кассеты бросил на старый изломанный пол. Потом бросился на колени сам и с животной силой изломил их до неузнаваемости.

Я хотел покончить с прошлым.

Кто я был?

Я был хуже любого диктатора, загоняющего в могилу собственный народ.

Ведь я приводил к седине собственную кровь.