Переплывшие океан

36.

В одной деревне, возникшей из дыма грозы, что ударила по ошибке в Богом забытое место, жил рыбак, что никогда не рыбачил.

Та деревня не имела соседей, не принадлежала ни одной стране и не знала о странах вовсе. Все, что было у серых, сонных людей, – это мертвая вода свинцового цвета и пустые горы, не спасавшие от громкого воя ветра.

Небо над той деревней было подобно пеплу, сгоревшему снова. Оно давило сверху вниз, прижимало людей, и оттого ходить по дорогам для них было тяжелой пыткой.

Ничего не менялось, но люди чудом рождались и чудом доживали до смерти. Не было утра и дня, вечера и ночи. Свет и тьма сливались в металлическую серость, и время потеряло смысл.

Ничего не росло, кроме людей, но и те росли по кругу. Без живой земли они начали есть пыль, и это закрепило на них тот серый слой лица, являвшийся в самом младенчестве.

Свинцовые воды замерли сотни лет назад, и лишь колебались, когда с гор спускались унылые завывания воздуха.

Среди этих безжизненных пейзажей жизнь продолжала тлеть, почти не давая тепла. За века люди приспособились собирать серую влагу нависшего щита туч, писать книги отсчета и строить дома из серой, безвкусной глины.

И немного лет понадобилось, чтобы было забыто солнце.

Того рыбака звали Эмуннах, и жил он один у самой кромки недвижной толщи. С собой он вечно таскал сети, и дом его был усыпан гарпунами и нитями. Стены серой избы подпирали три деревянные лодки, сделанные неизвестным мастером неизвестного времени. Это были единственные лодки деревни, но никто и не помышлял о морских промыслах. В мертвой воде ловился лишь холод.

Однако с каждой исписанной книгой видели жители, как Эмуннах уплывает с сетями на одной из его лодок. И каждой начатой книгой возвращался старик на берег, разгружал свои пустые сети и шел в свою избу, где след его терялся.

Решили жители, что старик безумен, и забыли про него.

Эмуннах же плел свои сети, сушил свои лодки и вновь исчезал.

Так продолжалось много книг, пока не родился я.

В одно его возвращение я пробрался к старику в дом, убегая от сильного воя. Он нашел меня сразу, и я готов был убить его в поединке, но тот не хотел со мной биться. Он был рад меня видеть.

Так я увидел впервые лицо Эмуннаха, что было таким неестественно красным. И так я услышал впервые его голос, который не дребезжал и не был глух, а разливался по воздуху и по моим ушам. И я спросил, кто он был. И он мне ответил.

Эмуннах говорил мне, и я слушал, забыв про книги, забыв про деревню и мать, и свинцовую воду, и тучную влагу, и серость, ведь дом старика был подобно щекам его красным. И он рассказал мне о Солнце и небе, о людях, о море, о жизни, что есть за пределами нас. И я долго слушал, но так и не понял, тогда Эмуннах взял меня теплой рукой и повел за пределы. Мы взяли две лодки и вместе толкнули их в мертвые воды. И стали грести. И я плыл вслед за ним.

Мы плыли долго, пока не исчез бледный берег деревни. И нас окружало лишь свинцовое море, недвижное, тяжелое, как жидкий металл. И небо казалось еще тусклее, чем прежде, и вдруг сдавило меня к самой воде. И я не смог противиться больше, отпустил весло и прижат был к дну лодки.

Тогда Эмуннах взглянул вверх и сказал:

«Забыли люди, что было Солнце. Не верят более, что Солнце вернется. Верят лишь в тучи и в то, во что верить не стоит и вовсе. И я забыл и не вспомнил бы, если бы здесь, в океане, как ты не был сжат отчаянием и не обратился к небу. Без сил начал верить я, что щит разомкнется. Без знака единого начал вглядываться и искать прорезь света. Безумцем казался я сам себе, но я верил, что Солнце увижу. И сквозь пелену на глазах цвета пепла увидел зияние синевы, растущее незаметно и скоро. И разрыдался я благословенно, и улыбался, и счастлив был и благодарен.»

Только сказал свое последнее слово Эмуннах, по щекам его покатились слезы, и в них отражалось мерцание. Я взглянул вверх и был поражен. Надо мной разрывало густой туман Солнце.

И я начал верить, и стало расчищаться небо, пока не исчезло последнее серое облако.

И воды стали отражением бирюзы. Я взглянул в их глубь и увидел, как гонятся друг за другом живые существа. И вспомнил я свою деревню, и мать, и их серые лица, и в воздух, подобный дыму, и землю, бесплоднее камня.

И я спросил Эмуннаха:

– Почему же не рассказал ты про Солнце раньше? Зачем скрыл все для себя одного?

– Я долго пытался, но слишком я стар, чтобы дать людям веру. Для них я безумец, безумцем и останусь. Я ждал тебя.

– Плывем же скорей, вдвоем нам должны поверить!

– Ты юн, и ты смел. В тебе сила двоих, мне же шепчет конец. Плыви же один, расскажи им про небо, и веруй в них сам, как ты веруешь в Солнце. А я в океане останусь под теплым светом, откуда родился – туда и уйду.

Я долго рыдал и смеялся, и пел благодарности старику. Я с Солнцем и с ним попрощался, и начал свой путь домой.

И вот голубые воды сменились плавучим свинцом, но все мне мерещились отблески света. И с запада, казалось, выглядывали обрывки голубого полотна. Но только туда направлял я свой взгляд, как затягивалось серое одеяние.

Я вышел на безжизненную сушу, достал свои сети, уволок лодку с старой избе.

Я нашел мать, всех соседей, и всю деревню согнал к воде.

Они смотрели пустыми глазами, сдавленным сверху унынием. Гудел холодный ветер, выл свои песни про смерть. Я поднял глаза наверх, и представил, как тучи разрывает солнечный луч.

37.

Когда я закрываю дверь балкона, мне кажется, что затыкается пробка моей маленькой темной комнаты. И у меня закладывает уши. Я вдруг оказываюсь заложником в кубе без доступа к воздуху и звукам. Я дышу в нем, вдыхаю последний кислород, пока не останутся одни мои выдохи. И в них я задыхаюсь, нужен новый воздух, нужны новые звуки.

Я открываю балкон, и уши раскладывает. Снова открыты все проемы, и в них залетает улица с ее шумными людьми, их животными, лодками и тачками. Залетают запахи рыбы и овощей, запахи времени. С закрытой дверью время не движется, а стоит. Его тихо толкает мое дыхание, но стоит ему остановиться, как застывает все. И я чувствую себя мебелью, такой же мертвенно-тихой, как стрелки настенных часов.

Когда поднимается ветер, вода на реке становится похожа на воду в море. На реках почти не бывает волн, но на этой они плещутся вровень с океанскими вспучиваниями. С приливом ровные волны синхронно наступают на сушу, покрывая ее с поразительной скоростью. Они бегут, поднимаются, пока не исчезнет песок. Пока река не протечет под дверь нашего дома.

Если открыть дверь, она хлынет холмом внутрь. У нас нет лодки, ползти, как звери, мы не хотим. Мы хотим лечь и быть унесёнными.

Стихает. Мы колышемся на легких волнах, в воду погружены все тело и уши. И мы слышим все, что внизу. Некто из глубины наблюдает за нами, но у него нет лика и голоса. Все, что он видит, это наши тела со спины сквозь бьющий свет.

Из воды торчит лишь пол-лица и грудь. Яснеет. Обратно отходят волны, к другой Луне, и нас сносит к большой воде.

Мы на реке, а значит нас подбирает другой берег, укладывает с материнской любовью спать в мокром иле. А когда мы проснемся – совсем высохнет земля, нужно лишь встать и отряхнуться.

38.

Сал! Нан! Валире!

Своим криком я пыталась сорвать оцепенение с их тел.

Они сидели, раскрыв глаза и губы, жадно дыша, но не двигаясь. Что-то не давало им убежать. Для них это было страшное продолжение сна, и они ждали его конца.

Тогда я начала тянуть их за руки, сбрасывая их с кроватей на пол, где они, согнувшись в ударах, приходили в себя.

Я крикнула снова:

– Быстрее!

И мы выбили дверь наружу, где черный дым заполнял коридоры. Каждый вдох был едким и отторгался самой слизистой горла, так что с каждым глотком воздух выплевывался обратно с судорожным кашлем. Нас мучала жажда кислорода. И тогда мы легли вниз, дыша часто и мелко сквозь натянутый до носа хлопок пижам. Из черного дыма мы выползли в красно-серый туман. Было темно, и на секунду я решила, что была ночь. Но слезящиеся от ядовитых частиц глаза увидели, как за кипарисами, вспыхивающими, как свечи в церкви, пробирался бледный, будто бы высушенный розовый диск.

Из окон первых и вторых этажей в панике выбирались люди. Люди, живущие выше, кидались в объятия размашистых веток, которые не всегда были готовы принять столь тяжелое бремя и обламывались с хрустом и криком. Двери были сожжены, и из широких проемов бежали друг по другу, друг через друга задыхающиеся атлеты. Бежали из одного ада в другой, бежали из сна.

Огня было больше, чем было земли. Дыма было больше, чем было огня. Одна стена сгущалась сверху, делая солнце все тусклее, а воздух все более горьким. Другая – сжимала в огненное кольцо, из которого нужно было выбраться как можно скорее.

Схватив за руку Нан и крикнув остальным двигаться за нами, я побежала к главному выходу. Бежать вдвоем было неудобно и медленно, Нан не могла поспеть за мной и часто мне приходилось вытягивать ее из падений. Но я не могла отпустить ее руку. Я боялась, что потеряю ее навсегда.

Обрушились ворота нашего сектора, и путь теперь преграждали дебри металла. Судорожно я начала искать любой свободный канал, по которому мы смогли бы спастись. Но все было так ошеломительно, звуки огня слышались громче, чем Валире, уже кричащая: «В лес!» И по лесу мы выбежали наружу.

Мой план был добежать до пляжа и найти убежище среди дальних домов. У всех нас обожженная кожа ныла и молила о пресной воде, но мы не успели. Галечный пляж исчез, исчезла дорога к нему, исчезла дорога к деревням и все, что мы знали раньше. Вместо них было разросшееся поле воды, вскипающей и выкипающей в пар при встрече с огнем. Вода и огонь боролись. Суша гасилась морем, и море стиралось жаркой землей. Мы стояли – пятеро – на границе побоища, и я наконец узнала тех, кто бежал со мной. Куцийя, Нан, Валире, Сал и я. И никого больше. Замерев на выходе из леса, мы чувствовали, как сзади несется пламя, а впереди подступает вода. Но сдвинуться с места никто не решался, не решалась и я. Оцепенение. Впереди разрасталась буря. Наверху, истекая дождем и искрами, бились стихии. И в этой войне мы были последними наблюдателями.

Сгущались и распускались черные соки над головой, удар следовал за ударом. Но огонь взял передышку, и вдруг повисла неясная тишина. Вновь раскрутились витки из дыма, чтобы впрыснуть часть света на наш тренировочный холм. Его лицо стало желтым, и яркость его хлестнула по нашим глазам.

Я набрала побольше остатков древнего воздуха внутрь и заставила дребезжать тонкие лепестки связок: «Все на холм!»

Вода начала просачиваться под ногами, сзади жар гладил по спине, и мы рванули – рука Нан все еще в моей руке – к еще сухой тропе, вьющейся вдоль жадного прилива. Останавливаться нельзя. Передо мной бежал образ Роды и кричал мне в лицо, какая я слабая. Кричал «только посмей остановиться, и тебя ждет вся ночь штрафного бега». И я бежала впереди, оборачиваясь и видя лица других. И я повторяла им слова Роды: «Нельзя останавливаться! Только попробуйте остановиться!». И мы добежали до подножия, и мы были не одни.

По крутой стороне холма как муравьи ползли разрозненные группки атлетов, они цеплялись за сухие колючие кусты, что царапали до крови лодыжки, и делали широкие выпады вверх. Часть из них протягивала руки, часть вытаскивала своих друзей на себе. Часть в одиночестве бежала вперед. Мы начали карабкаться за пыльную землю по следам других, но холму было тяжело. Он стоял, как последнее дерево пустыни, и все бремя жизни пыталось сломить его голые ветки. Вода хотела утопить его в своей толще, огонь хотел сжечь его сердцевину. А люди – мы карабкались по нему, стуча ногами и отрывая его куски. И холм не смог больше выдержать этой тяжести, и предательски начал сбрасывать людей вниз. Над моей головой вдруг пошатнулась Нил и с криком сорвалась в бездну. Мы начали карабкаться быстрее, но в метре от вершины сбросились еще двое. Их лица я не успела увидеть, но мои мысли были заняты спасением себя и Нан.

«Осталось немного» – крикнула девочкам я, оторвавшись от скалы, чтобы увидеть их лица. В этот момент камень, в который вцепились мои пять пальцев, вырвался из породы и толкнул мое тело назад. Мои ноги соскользнули, и я судорожно начала искать новую опору, новые зацепки. Но тщетно рука пыталась ухватиться за камень. Теперь со скалой меня связывала лишь слабая левая рука и носки, стекающие в пропасть. Я ускользала к другим падающим лицам, но ветер проснулся. Витки закрутились еще туже, и не на жизнь, а на смерть сливались в вихре сражений высокие силы. Я помню, как почувствовала невесомость своими легкими стопами, пока один из потоков не прижал меня к вновь к твердыне. Спасибо, ветер, что вновь спасаешь мне жизнь.

Я забрасываю ногу на плоскую вершину, чтобы, перекатившись в пыли, выброситься на безопасность. Еще две секунды я буду лежать с моей грудью, вздымающейся вверх-вниз-вверх, пока не поползу на коленях к краю, где за локти, волосы, ткань пижам буду вытягивать девочек на плато. Без сил и дыхания мы не можем подняться на ноги и лежим на спинах. Ноги и руки распластаны по сторонам, все, что я вижу, это черное небо.

С нами на вершину забрались еще трое. Они не были из команды, я поняла это по их мягкому, как суфле, телу. Это была семья. Полный отец в очках, капающих на его щеки, в расстегнутой рубашке, обнажающей глубокую рану на его животе. Вся ткань была пропитана водой и кровью. Он прижимался к женщине и своей дочери, и вместе они казались маленьким, сплоченным комком. Девочка была не многим младше нас, и глядя на своего отца, теряющего сознание, она без слез и истерик лишь вздрагивала от холода сырой одежды.

Вот он – мнимый островок тишины. Я оперлась на свои руки и заставила себя увидеть происходящее. До уровня нашей вершины вырос огонь, все выше поднималась вода. Дорогу к холму поглотила красно-синяя смесь горячей плазмы и ледяной влаги. Исчезло подножье.

Я вдруг с ужасом поняла, что тонет наш остров. Тонет быстро.

Та семья поняла это раньше нас, и теперь, смирившись со смертью среди убийственно красивого шторма, они сказали последнее слово, склонили головы друг к другу и обвили руками холодные спины. Но девочки не хотели умирать. Я видела в их глазах страх смерти и – если б имела парящий в воздухе третий глаз – разглядела бы страх на своем лице. Нам хотелось жить! Растущая вода отбирала у нас все дороги к нашим мечтам, к концу страданий и новой жизни. Она заслоняла выходы к домам и местам без наставников и болезненных тренировок. Она пожирала будущие пути – но постойте!

Она и есть путь.

39.

Да, так случилось, что корнем моего дерева стал страх смерти. Я узнал это только вчера. А годы назад я просил с прикрытыми глазами, стоя перед иконами, если они имелись, или лежа на простынях, о спасении своих близких. Я не думал о собственном конце, лишь о потере других. И это был мой страх, и от него я защищался.

Но так ли было страшно за других? Я долго думал, пока кто-то не пустил в мою голову осознание: на самом деле, я боялся за себя. Меня сотрясал шанс исчезнуть. С потерей, сквозь боль и тяжесть, я смог бы справиться. Но здесь – неясность.

Я слышал, боятся смерти многие. И лишь единицы принимают ее с легким сердцем. Но мне не хватило храбрости ее принять. Тогда я решил: я никогда не умру. Все это, конечно, было спрятано за возвышенной теорией о мире большом и мире низком, ложном и настоящем. Я никогда не умру! А значит, можно жить спокойно, не опасаясь, а предвкушая. Я никогда не умру, потому что я бессмертен. Откуда я это взял? Я чувствую это, и теперь я в это верю. Я ухватился за свое бессмертие и не отпускал. Но были последствия.

Лишив себя человеческого свойства, я вычеркнул свое имя из рода людского и записал его в списки избранных, исключительных душ. Я был Пророком, я был выше Пророка! Я был ближе всех к Богу, и Бог говорил со мной!

Он действительно говорил, но я не понимал его. Он пытался спасти мою душу, пока чернота малодушия и эгоизма не прожгла ее в уголь. Он сажал в мой рассудок семена прозрений, единицы из них проросли. Мое безумие вело меня к остановке дыхания, но чудом в глотку залетал воздух.

Я выдумал все, говоря себе, что знания эти пришли свыше. И в вечной жизни у меня было единственное предназначение: попасть в широкий мир света, счастья и познания. Как вы поняли, я не слишком долго думал над этими тремя словами. На вопросы логики «Что это за мир? Как туда попасть? Что в нем делать?» я и вовсе закрывал глаза. Мне не нужно было никуда попадать и двигаться. Я всего лишь хотел убежать от тревоги.

Мыслями в своей выдуманной реальности, я оставался жить телом в настоящем. Один проникал в другого, и, если мне суждено было оказаться в другом мире, я должен был быть готов. Но сначала я скажу все, что знаю об этом загадочном месте:

Там нет ничего плотского, ничего физического. Нет пищи, нет сна, нет даже дыхания. Попадая туда, ты становишься бестельным существом, по сути, душой, но я помню, как представлял себя голого. Значит тело все-таки есть. Однако одежда не нужна, ты не испытываешь жар или холод. Что же есть? Есть ли люди?

Нет, их не может быть. Они принадлежат низкому миру, узкому. Это же мир божественный. Там есть природа, стихии, сила во всех ее проявлениях и множество, огромное множество света. И по этому миру можно идти, можно и бежать, но почему-то молча. И можно радоваться и восхищаться окружающему. Да, пожалуй, звучит скучновато.

Но скука – удел узкого! Удел низкого!

Я в это верил. А сейчас поражаюсь. Неужели я думал, что вечность буду гулять по лесам?

40.

Океан вырастал все больше и ближе. Когда вода полилась по траве, семья, сжавшаяся в еще более тугой шар, заныла так пронзительно, что мое жесткое сердце сжалось. Мы сняли рубашки и ступили к затопленному обрыву. Взявшись за руки, стоя в ряду, мы дали беззвучную клятву. Вместе, несмотря ни на что, плыть до конца.

Вода, нагретая пламенем, была теплой, как молоко. И погрузившись в ее горячую мягкость до колена, мы нырнули с головой вниз.

Оглушающие звуки сражения стихли, и под водой лишь глухо отдавались удары. Держа руки клином, я создавала волну своим телом, но я не могла не повернуть голову назад. Вдали медленно проносилась семья, накрытая синим одеялом, и уже врозь уплывали безжизненные тела.

Мы знали, что наступило время большого потопа. И не ступить более на прежнюю землю, не сгорев до тла. Мы знали, что учесть у нас одна – переплыть океан и найти новый берег. Но мы не смели представить, какой ценой обойдется спасение. Еще на вершине мы отпустили надежду.

Мы плыли в теплой воде, теряя себя и теряя друг друга.

Первой исчезла Сал.

Такой пронизывающий стон, словно все страдания мира были заключены в этом единственном крике. Он пробирал меня до дрожи, пройдя от ушей до самого сердца. В каждом призвуке – слышалась такая боль, что мне оставалось только сжаться и зажмурить глаза. Это было невыносимо.

Так она кричала, и мы мучались вместе с ней. И затем мы смотрели, потому что не смотреть было невозможно. Наши сухие, широко распахнутые глаза обливались не слезами, а кровью и страхом. Ужас был слишком сильным для избытка эмоций. Вместо этого белые, как мрамор, лица продолжали наблюдать, как гаснет маленькое знакомое тело в лучах уплывавшего солнца.

Это была морская трава. Точнее, морские деревья. Ещё точнее, чёрная от густоты чаща, тянущаяся мерно от дна почти до самой поверхности. Издали она казалась мне странной мутью в воде, границей иного залива в море или чем-то ещё, что не могло помешать нам плыть дальше. Но вода в тех местах была кристальной, и вскоре мы увидели тонкие пласты-щупальца, не похожие на другую растительность как минимум своими масштабами. Это было целое поле тишины, и рыбы, выстреливающим движением мчащиеся под нами, перед этой стеной меняли свой курс, разбегаясь направо и налево.

Я выдохнула и медленно пошла ко дну.

Уйдя на метр или два в глубину, я поняла, как далеко мы оказались от берега. Предела воды не существовало. Точка, парящая перед неизвестным врагом или другом, и никого. Пожалуй, вот оно – абсолютное уединение. Тогда не существовали даже девочки.

Наивно было бы думать, что в такие моменты разум наконец замолкает и человек обретает тот недосягаемый покой, о котором так мечтают несчастные обладатели большого ума. Напротив, некоторые мысли даже ускоряются. Они вырастают, несутся, кричат, но тебя с ними нет. Ты видишь их, они видят тебя, но ты погружён, а они наверху. И поэтому ты не гонишься за ними и впервые чувствуешь контроль за свой пульс. В твои вены ничто не может пустить тревогу.

И вот в воде начали растворяться частички света, и обрели форму сияющие полосы неба. Мне стало понятно, почему рыбы не осмелились вторгнуться в лес перед нами. На каждом вытянутом листе теперь переливались невероятными оттенками тончайшие нити.

Следом вытянули из жизни Валире.

Ее длинное тело были растянуто черными зарослями, берущими начало из самого земного ядра, и вскоре она сама походила на длинную водоросль. Ее длинные кудрявые волосы, не потерявшие нежность касания даже в соленой воде, растаскали хищные рыбы. Огромные лица с пустыми, стеклянными шарами вместо глаз, они не могли устоять перед дикой белизной овала ее лица, перед блеском ее растянутой кожи. Локон за локоном выдергивали острые зубы, как сорняк из земли. И повсюду шныряли лопатообразные морды, гладкие тела нежно-белого цвета, их мечущиеся хвосты, что молотом били воду вокруг.

Затем пришла очередь Нан.

Моя любовь, мой дом, мои слезы, моя сестра – ушла, отпустила стальную хватку моей руки и уносилась все дальше, дальше… Пока я не могла догнать ее, но я плыла, гребла немеющими костями, резала толщу, гналась за ней. Мне казалось, еще чуть-чуть, и я дотянусь до нее. В моей протянутой руке до конца горела надежда. Но течение уносило ее дальше, запах, кожа, и тепло вокруг нее – я знала его наизусть – расплывалось и растворялось в белый морской туман. Глаза! Я вырву вас, как только доплыву до берега! Глаза развидели ее.

Нан, все страдания, что ты причинила мне за нашу долгую связь, не сравнятся с той болью, когда я отпустила тебя, когда взгляд твой прикрыла вода. Нан, последнее касание твоей ладони, и твою спину откинула назад непомерная сила. Нан, ты была последним, что у меня осталось. Теперь у меня нет ничего.

Я плыла в горячем молоке, и с каждым днем оно бурлило и вспенивалось все выше. Но на другой стороне сгоревших обрывков неба вставало кольцо луны, и его золото нагрело воду еще сильнее. Она выливалась мне в рот, и я захлебывалась обжигающей жидкостью. Но луна росла и толстела, пустое кольцо обрастало полным, залитым телом, и свет растопил черные тучи, и те полились на белую молочную пену. И еще ярче засветила луна на безоблачном небе, и от того ночного тепла выкипело все море, сварило самого себя, испарилось в белую гущу из капель воды, огня, Сал, Нан и Валире, из разбитых людей скалы, из земли и древних времен, из мыслей и прошлых дней, что слепили мою заблудшую душу.

И я задыхалась в избытке существования, парившего вокруг меня, и лежала на влажном дне, иссыхающем постепенно, и через землю под моим телом утекали последние следы памяти. Солнце возмужало и вернуло свой желтый круг, теперь оно жжет неумолимо, усиливая Луну, и белый пар поднимается выше. Он парит в метре от меня. Меня? Кто теперь я? Но я встану, кем бы я не была, и уже пешком, сморщенная, как кончики пальцев в ванной, буду идти, пока не достигну нового берега. Но еще не дойдя до него, новые дни начались.

И позади уже начинала расти трава, заметая следы прошлых жертв и борьбы, но я смотрела вперед, сквозь открывающийся пар, и впереди видела землю. И к земле я шла уже по плотной, густой земле, и по обе стороны уже тянулись хребтами деревья. И море, парившее теперь наверху, и дно его, ставшее редким лесом, на 7 день протянули мне под ноги камень, и я ступила на край земли.

Так перешла я море, и криком встретили меня птицы.