Читать книгу: «Открытая позиция. Роман с картинками», страница 15
2
Дверь открыла Зинаида Константиновна, одетая по домашнему обыкновению в хлопковое платье с наброшенной на плечи тонкой шерстяной шалью.
– Где Аня? – спросил Гера, забывая поздороваться.
– Анечка дома, – ответила мать, стягивая на груди концы шали и глядя на Геру ничего не выражающими глазами.
– Ма, кто там? – раздался из глубины квартиры голос Анны.
– Гера пришел, – ответила Зинаида Константиновна, освобождая ему дорогу.
Он стряхнул снег с шапки и переступил порог. Анна выскочила из кухни, оживленная, с блестящими глазами, в фартуке поверх короткого халата, с голыми ногами.
– Ух, холодно, закройте! – воскликнула она, махая рукой на дверь. – Проходи. Оладьи будешь? Ма, где у нас варенье? Ничего не нахожу, слопали что ли все?
Щелкнул дверной замок. Гера неторопливо разматывал длинный шарф, слушая доносившиеся из кухни голоса. «В тумбочке посмотри, за кастрюлькой», – звучал бесцветный голос Зинаиды Константиновны. «Ух ты, земляничное – мое любимое! – жизнерадостно вскрикивала Анна. – А где вишневое? Я его тоже хочу!» Гера скинул ботинки с налипшим на каблуки снегом и привалился спиной к вешалке с одеждой.
Дома. Печет оладьи. Что я, дурак, себе нафантазировал? Чуть было не начал целое расследование. Хороший бы получился сюжет. «Шерлок Холмс и метель». «Комиссар Мегрэ в поисках любимой с льдинкой вместо увеличительного стекла». Пора заканчивать читать детективы. И вообще надо бросать читать. От чтения разыгрывается воображение и начинает мерещиться всякая дрянь.
Он вошел в кухню и сел на табуретку в углу, вдыхая масляный чад и наблюдая за мельканием короткого халатика Анны.
– К подруге не поехала?
– Не поехала. У нее там какие-то заморочки. Договорились встретиться в субботу. Подай мне полотенце.
Зинаида Константиновна сидела по другую сторону стола и пристально, как сова, глядела на развешанную над плитой кухонную утварь: половник, дуршлаг, разделочную доску и варежку-прихватку с обожженными краями.
– Егор дома? – спросил Гера.
– Второй день в загуле. Приходил сегодня утром, денег просил, – сказала Зинаида Константиновна.
– Не дала? – поинтересовалась Анна, переворачивая на сковородке оладьи.
– А что я дам? У меня самой ничего нет. На заводе не платят. Главный инженер сказал, что скоро вообще всех разгонют.
– Как разгонят?
– Так. Никому завод не нужен. Заказов нет. И люди тоже не нужны.
– И что же делать?
– Снимать штаны и бегать, – не меняя выражения лица, сказала Зинаида Константиновна.
– Я серьезно, ма.
– И я серьезно. Уборщицей пойду работать. Или в ларек продавщицей.
– В ларек опасно. Грабят их, – вмешался Гера.
– Тогда уборщицей. Кому я еще нужна?
– У меня все. Накрывайте на стол. Я к Ирине Ивановне схожу на минутку, – сказала Анна, снимая фартук и бросая его на стол.
На тарелке рядом с плитой возвышалась горка золотистых оладий. Снятая с огня сковородка перестала шипеть. Дым слоисто покачивался в воздухе. Зинаида Константиновна тяжело поднялась и принялась заваривать чай. Гера отправился в комнату.
Он постоял около украшенной разноцветными шарами елки, поправил гирлянду на ветке, отодвинул оконную штору. Метель утихла, сыпал мелкий снег.
Зинаида Константиновна внесла чайник и вазочку с вареньем. Гера достал из шкафа со стеклянными дверцами чайные чашки. Выдвинули круглый стол на середину комнаты. Они уже сидели за столом, а Анны все не было. Наконец стукнула входная дверь. За Анной, воровато озираясь по сторонам, вбежала соседская кошка Нюська.
– Вы что, без меня начали? – обиженно спросила Анна.
– Нет. Сидим, ждем, – ответил Гера.
– Давайте, давайте, наливайте скорее! Ну-ка, я сама разолью. Гера, подавай чашки!
Зинаида Константиновна ухватила кошку за передние лапы, подняла и усадила к себе на колени. Гера положил на свою тарелку пару оладий и густо полил вареньем. Комната наполнилась приятным ароматом свежего чая.
– Кисенька ты, кисенька, милая кисуленька, – напевала Зинаида Константиновна, поглаживая кошку и сжимая ладонями ее зажмуренную мордочку.
– Ма, да брось ты ее, чай остынет!
– Как же я ее брошу-то, кисеньку хорошую? – пропела Зинаида Константиновна, продолжая тискать животное. – Надо кисю покормить, дать кисе колбасоньки.
И она отправилась на кухню, унося кошку с собой.
– Ты звонить ходила? – глядя на скатерть, спросил Гера.
– Да, – ответила Анна, смешивая на тарелке вишневое варенье с земляничным.
В окраинных районах телефон был редкостью. В подъезде, где жила семья Анны, на десять квартир был всего один телефонный аппарат – у Ирины Ивановны, их соседки напротив.
– Подруге звонила?
– Кому же еще?
– Ты же сказала, что подруга занята. Ты ведь еще до моего прихода это знала.
– Ну и что? – Анна смело посмотрела на него в упор, а он шарил рукой по столу и следил за образовывавшимися на скатерти складками.
– Как-то нелогично получается.
– Что поделать, такая женская логика.
– То есть никакой логики?
– Ну да.
– Или это не логика, а совсем другое – женская хитрость?
Гера сам не знал, чего он добивался. Ему хотелось быть спокойным, хладнокровным, но его словно кто-то тянул за язык. Анна пристально посмотрела ему в глаза.
– Ты меня в чем-то подозреваешь?
«Остановись, – мысленно скомандовал себе Гера. – Остановись немедленно. Наговоришь чепухи, потом самому будет стыдно».
– Нет, – ответил он, глядя в тарелку.
– То-то же, – сказала Анна и принялась за оладьи.
Вернулась Зинаида Константиновна, без кошки, недовольная.
– Надо же, не хочет колбаску есть. Избаловала ее Ирина. Жутко балованная кошка. Гера, может, ты колбасу будешь?
– Спасибо, Зинаида Константиновна, я сыт. Еще чаю налью.
– Ну пей-пей. Сегодня по телевизору какой-то концерт. Надо включить.
Допили чай, сели смотреть телевизор. Анна и Гера устроились на диване, Зинаида Константиновна на стуле. Кресел в комнате не было, вся мебель была старенькая, поскрипывающая и пошатывающаяся. С тех пор как на кордовой фабрике семь лет назад начались перебои с зарплатой, семья жила бедно. Егор работал от случая к случаю и все, что зарабатывал, спускал с дружками, а семейные накопления советской поры давно были истрачены. Немного помогала сестра Зинаиды Константиновны, столичная функционерша, которую не утопили ни смена власти, ни закат компартии – она ловко перескакивала с ненадежного судна на новую крепкую палубу – и каждый раз вовремя. Она обожала племянницу и, зная горемычное состояние дел Зинаиды Константиновны, временами присылала денег, не забывая уточнять: «Это для Анечки». Ни о покупке новой мебели, ни о ремонте, который уже не делался лет двадцать, не могло быть и речи.
Гере нравилось бывать у Анны дома. Он был спартанцем по натуре. Скудная обстановка была для него свидетельством скромности и нематериальных устремлений обитателей. Ему, никогда не знавшему нужды, даже в голову не приходило, что бедность – это не добровольный выбор, а род проклятия, от которого большинство бедолаг пытаются избавиться, но не знают как.
Один только факт смущал Геру – полное отсутствие книг в доме Анны. Он был настолько влюблен и так сильно увлечен своей избранницей, что воображал по этому поводу разные небылицы. Все что угодно кроме правды, которая была проста – в этом доме книг не читали. А он воображал, что в кармане потрепанного пальто Зинаиды Константиновны лежит читательский билет районной библиотеки. Или что Ирина Ивановна регулярно приносит им толстые литературные журналы, строго предупреждая, что через неделю номер нужно вернуть. И ему было совершенно все равно, на каком диване сидеть, на старом или на новом, со строптивыми пружинами под ветхой обивкой или на упругих подушках с пуговками, лишь бы вот, как сейчас, бок о бок с Анной, в домашней обстановке, с новогодней елкой в углу, с телевизором, где на экране эстрадный клоун распевает какую-то глупистику о зеленом светофоре. А то, что у половины шаров на елке облупилась амальгама, динамик телевизора хрипит и не справляется с низкими частотами, это все пустяки, ничего не значит.
Во дворе раздался автомобильный гудок. Анна вздрогнула и сжала Герину ладонь. Через несколько секунд гудок повторился, настойчиво и протяжно. Гере показалось, что Анна с матерью переглянулись. Впрочем, наверное, только показалось, они обе продолжали смотреть на экран.
Снова на улице гудок.
– Кто это там рассигналился? – проворчал Гера, приподнимаясь с дивана.
– Не надо, – сказала Анна, сжав его запястье обеими руками.
– Чего не надо? – небрежно бросил Гера, высвобождая руку.
– Не подходи к окну.
– Вот еще. Какой-то придурок переполошил весь дом, а я не могу подойти к окну? Что за ерунда!
– Пожалуйста.
Неясное напряжение возникло в комнате. Гера хорошо это почувствовал – в застывшей фигуре Аниной матери, которая только делала вид, что смотрит телевизор, а главное, во взгляде самой Анны, растерянном и, кажется, даже испуганном.
Гера отодвинул штору и приник к стеклу.
На покрытой свежим снегом дорожке стоял крепко-приземистый, блестящий, как акулий плавник, темно-бордовый «мерс». В лучах фар искрились танцующие снежинки. Передок салона был залит ядовито-фиолетовым свечением приборной панели. У водительской двери, держа руки в карманах короткой дубленки, стоял человек с неприятным плоским лицом. Человек этот пристально глядел на Геру.
Их молчаливое созерцание длилось недолго. Человек не спеша обогнул автомобиль – снежинки дружно заплясали на фоне его серых брюк – и остановился у сугроба, широко расставив ноги. Гера заметил раздутые, как у быка, ноздри и до странности маленькие, красноватые глазки. «В тон машине», – подумал Гера.
– Ты кто такой? – крикнул человек.
Голос был сухой, колючий.
Гера боялся пошевелиться. В комнате повисла мертвая тишина.
– Ты кто такой, я тебя спрашиваю? – снова выкрикнул человек из «мерса».
Он вынул руки из карманов, показав на мгновение пунцовые ладони – Гере подумалось, что этими ладонями только что били кого-то по лицу – и, зачерпнув из сугроба, слепил снежок. Гера не шелохнулся и тогда, когда снежок ударил в окно с силой, от которой запело стекло, будто стукнули в оркестровый барабан.
– Я понял, ты маска! Ха-ха-ха… С Новым годом! – не меняя сурового выражения лица, закричал человек, показывая на окно пальцем.
Он смеялся, но при этом в его облике не менялось ничего: губы, голос, глаза – мелкие красные бусинки – все оставалось холодным, неподвижным.
Гера отошел от окна.
– Это к тебе? – спросил он у застывшей на диване Анны.
Она ничего не ответила. Гера перевел взгляд на Зинаиду Константиновну. Та молча смотрела на экран телевизора, как будто ничего из происходившего ее не касалось – в телевизоре решалась судьба зеленого светофора, и это было важнее всего на свете.
От удара снежка снова запело стекло в оконной раме. Гера стоял посреди комнаты, чувствуя, что очутился в музее восковых фигур.
– Кто этот человек? – спросил он Анну.
Восковая фигура Анны повела глазами по комнате. Остановив взгляд на вазочке с вареньем, она произнесла искусственным голосом:
– Я же тебя просила. Зачем ты выглянул?
– Ты бы меня еще под диван попросила забраться. Или спрятаться в шкаф.
– Очень смешно.
– Куда уж смешнее.
Раздался долгий требовательный звонок в дверь. Кукла Анны вздрогнула, кукла Зинаиды Константиновны зашевелилась на стуле. Музей восковых фигур начинал приходить в движение.
– Ма, скажи ему, что меня нет дома, – попросила Анна тем же гуттаперчевым голосом.
Ожившая фигура Зинаиды Константиновны встала и пошла, шаркая по полу тапками.
– Кто там? – громко спросила она, зачем-то прикладывая ухо к двери.
– Зинаида Константиновна, откройте! – раздался из-за двери знакомый колючий голос.
– Виктор, это ты?
– Я. Открывайте дверь.
– Зачем? Анечки нет дома!
– Открывайте. Я знаю, что она дома.
– Нет ее, ушла. С подружками сегодня встречается.
– Открывайте или я дверь выломаю!
– Я правду говорю. Уходи, Виктор.
«Надо быть совершенной дурой, чтобы так разговаривать с человеком из “мерса”, – подумал Гера. – Мастера движущихся восковых фигур, видимо, преуспели в изготовлении внешнего облика и внутреннего механизма, но недалеко продвинулись в области искусственного интеллекта. Вторая кукла хотя бы молчит, так ей легче сойти за умную».
Удар в дверь заставил Зинаиду Константиновну отшатнуться. Гера даже испугался – не слетела бы восковая голова с плеч! Как-никак материал непрочный и, кто его знает, рассчитана ли конструкция на резкие движения с большой амплитудой? Но он, видимо, зря волновался. Зинаида Константиновна бесстрашно уперлась плечом в дверь и последующие удары выдерживала стойко, хотя дверь тряслась и едва держалась на петлях, а косяк трещал и плевался щепками и штукатуркой. «Прекрати!» – выкрикивала она время от времени. Впрочем, скорее не выкрикивала, а приговаривала, будто стыдила соседскую кошку, разбросавшую по полу селедочные головы.
За дверью на время затихли. Восковой мозг Зинаиды Константиновны сообразил, что там готовится что-то решительное, чего ни ей, ни двери с разбитым косяком уже не выдержать. Она отлипла от двери и, потирая ушибленное плечо, покинула свой боевой рубеж. Вытолкала наблюдавших за борьбой с невидимым врагом Геру и Анну в комнату и закрыла ведущую в прихожую дверь.
Пока она совершала перегруппировку сил в своем лагере, на лестничной клетке также завершили маневр и, как только между коридором и комнатой был воздвигнут заслон, на входную дверь обрушился удар неслыханной силы. Стоявшие в комнате услышали треск, грохот падающей двери, затем быстрые шаги на кухню, в комнату Егора и обратно в прихожую.
– Где он? – рявкнул голос совсем рядом, так что все трое в комнате вздрогнули.
Спохватившаяся Зинаида Константиновна повернула фиксатор на дверной ручке. В ответ ручка бешено затряслась и колючий голос – что удивительно, в нем не слышалось ни тени волнения – потребовал:
– Открывайте!
– Здесь никого нет, – отозвалась Зинаида Константиновна.
«О, господи… Лучше бы сказала, что вызвала милицию. Хотя он наверняка знает, что в квартире нет телефона».
На дверь обрушилась новая серия ударов. Гера с тоской смотрел на хлипкую дверную ручку. Вряд ли она долго выдержит. Но хлипкая ручка оказалась на удивление прочной. Враг бил в дверь руками и ногами, молотил с разбега, а дверь стояла, не шелохнувшись, так, словно по ней невинно скребли коготком с обратной стороны.
Вдруг с треском разорвались обои над головой, и по стене пошла горизонтальная трещина. Не выдержала плита межкомнатной перегородки. Вслед за горизонтальной трещиной образовалась вертикальная, и обозначился прямоугольник стены, который обещал рухнуть, если строптивая ручка будет держать дверь до последнего.
Выглядело так, словно музей восковых фигур был отделен от зрителей прочным занавесом, и вот настала пора этому занавесу упасть.
– У него там что, бульдозер? – вполголоса спросил Гера, глядя на расширяющуюся трещину на стене.
– Он бывший мастер спорта по вольной борьбе, – прошептала восковая фигура Анны. – Так что почти бульдозер.
– Замечательная новость! К одним под Новый год приходит Дед Мороз с подарками, к другим – мастер спорта по вольной борьбе!
Гера посмотрел на стол, соображая, чем можно воспользоваться для самообороны? Мельхиоровые вилки, ножичек для масла, увесистый чайник, которым, если изловчиться и садануть с размаху…
С вилкой и чайником против бульдозера? Ну-ну. Это все равно что с разбегу налететь на стену. Тут никакая голова не выдержит – ни восковая, ни костяная.
Куклы снова замерли, будто у них иссяк завод или их восковые мозги не знали, как реагировать в подобной ситуации. А может, им попросту нравилось стоять, наблюдая, как кренится стена, рвутся обои, дрожит посуда на стеклянных полках шкафа. Лица у кукол были такими безучастными, словно их совсем не волновало, что им оторвут их восковые руки, ноги и головы. Но первым делом он примется, конечно, не за них…
В темном проеме двери, которая вела в комнату Зинаиды Николаевны, мутно синел прямоугольник окна. Гера вошел в комнату и сразу увидел то, что его интересовало. Он пересек комнату, щелкнул шпингалетами и, дернув на себя высокую, дребезжащую стеклом дверь, оказался на балконе. Грудь обжег морозный воздух, ноги по щиколотки утонули в снегу.
Балкон выходил на пустырь, с сугробами и серой лентой пустого шоссе за ним. Гера перелез через ограждение и повис на балконных перилах. Сосчитал до трех и разжал пальцы. Падение длилось на удивление долго. Он почувствовал, как ноги входят в мягкий глубокий снег, и следом его сжало, словно пружину. Под ним что-то хрустнуло, лицо ткнулось в снег, и он с размаху ударился зубами о собственное колено.
«Встать!» – раздалась команда, и Гера не сразу сообразил, что это был его внутренний голос. «Командуй, сколько хочешь, а я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, – ответил он сам себе. – Да и не хочу. В снегу хорошо. Останусь здесь до утра, а лучше – до весны…»
Во рту появился привкус крови. Ушам и макушке стало холодно. Он встал и оказался по пояс в снегу. Увидел протоптанную через пустырь тропинку и стал выбираться из сугроба. Тропинка вела к шоссе, мимо пятиэтажки с редкими огнями в окнах и безобразно распахнутыми ртами темных подъездов.
Гера дал проглотить себя ближайшему холодному рту и, стоя перед пахнущей кошками дверью, надавил на кнопку звонка. За дверью чем-то пошуршали, затем сказали: «Уходите». Гера пошел наверх и там, в конце лестничного пролета, почувствовал приступ тошноты. Схватившись рукой за батарею отопления, согнулся, пережидая приступ. Разгибаясь, с удивлением заметил, что не почувствовал, горячая батарея или холодная, словно он держался не за кусок металла, а за лапу плюшевого медведя.
На втором этаже ему открыли. Седой мужик в семейных трусах и майке-алкоголичке впустил его в квартиру и показал рукой на дверь освещенной гостиной. Гера прошагал на кухню и лег там на пол. Вошедшему за ним мужику сказал: «Вызывай скорее…» – и запнулся от пронзившей поясницу боли. «Милицию?» – донесся из темноты голос. «Скорую», – сказал Гера, испытывая желание сплюнуть накопившуюся во рту кровь.
Пока мужик ходил звонить, Гера неподвижно лежал в темноте. Руки и ноги были в порядке, в голове тонко, противно звенело, а вот со спиной творилось что-то неладное. Было такое чувство, что вместо позвоночника вдоль спины продернули кусок колючей проволоки – грубой, кривой и холодной. Передние зубы шатались, из десен сочилась кровь.
«Едут», – сказал мужик, входя в кухню. Кто-то у него за спиной попытался протиснуться следом, но мужик вытолкал человека в коридор, закрыл дверь и щелкнул выключателем. Ярко зажглась лампочка без абажура. Гера зажмурился. Когда он открыл глаза, мужик сидел у стола, скрестив ступни под табуретом.
– Упал я. С балкона, – произнес Гера. – А балкон чужой.
Мужик кивнул и спросил, сделав ударение на втором слоге:
– Высоко?
– Третий этаж.
Мужик взял со стола пачку сигарет без фильтра, поискал взглядом спички и закурил.
– С моим корешем такая была история, – начал он, выпуская из ноздрей косые струйки дыма. – Он к одной бабе ходил. Та жила на восьмом этаже. Вот раз они набухались и пошли на балкон покурить. Кореш когда выпьет, его все на подвиги тянет. Он и говорит: «Хочешь, я стойку на руках сделаю?». Она: «Где?». «Да прямо вот тут, на перилах!» Баба-дура, нет бы его остановить, давай еще подначивать: «Слабо, Серый, не сделаешь». Он скинул пиджак, взялся за перила, подпрыгнул и… улетел с балкона вниз. Баба, естественно, в шоке – мужик разбился, пить дальше не с кем, кабздец веселью. Посмотрела вниз, а Серый-то недалеко улетел. Соседи на седьмом этаже к перилам крюки приварили – хотели цветочные горшки повесить. Вот он за эти крюки-то и зацепился. За один штаниной, а за другой ребром. Ему больно, но он молчит как партизан. Боится, что кто-нибудь из знакомых его увидит и жене настучит. Он же на соседней улице живет, его тут каждая собака знает. Жена у него ревнивая, такая, что убить может. Он бабе и говорит: «Вытаскивай меня отсюда. Я у тебя на балконе бельевую веревку видел. Делай петлю и кидай вниз. Только тащи меня не за ноги, а за голову. Не хочу, – говорит, – вниз головой висеть, кровь прильет, мне дурно сделается».
Приходят, короче, соседи домой и видят интересную картину. У них за окном повешенный мужик болтается. Причем как-то странно. Ноги на перилах лежат, а верхняя половина то вверх, то вниз ездит. Они бегом на балкон. Видят, у него голова в петле, но сам еще живой. Лицо, правда, уже синее, и пена изо рта идет, но руками еще дергает и глаза открывает. Они давай его из петли вынимать, но не тут-то было… Сверху веревку тянут и орут пьяным голосом: «Не трожьте его, это мой мужик!» Ну, они тогда веревку перерезали и Серого в итоге сняли. Сидит он у них в комнате, осматривается. Одной рукой за бок держится, другой шею трет. Видит, люди отзывчивые, обстановка цивильная. Дайте, говорит, чего-нибудь выпить. Вежливо так просит, чтобы хороших людей дурным словом не обидеть. Соседи говорят: «Водки у нас, извините, нет, зато есть коньяк. Будете?». «Буду», – говорит Серый. Они приносят ему бутылку, красивую, как с выставки. Наливают треть стакана и говорят, что это, мол, очень дорогой коньяк из Франции. Серый просит долить до полного и засаживает весь стакан залпом. И что ты думаешь? Не понравился ему коньяк. Сивухой, говорит, какой-то отдает. Наша сорокоградусная в сто раз лучше. В общем, посмотрел он на соседей, поблагодарил и пошел обратно к своей бабе на восьмой этаж допивать. А от крюка у него до сих пор на боку вмятина осталась. Он когда натрескается, то задирает рубашку и всем показывает. Это я, говорит, с восьмого этажа падал. Обижается, когда ему не верят.
Гера приподнял голову и сплюнул накопившуюся во рту кровь. В памяти неожиданно всплыло выражение, слышанное им когда-то давно, – «точка невозврата». Приступ тошноты и боли в спине прошел, и Гера силился понять, где он находится по отношению к этой самой точке? Миновала она или нет? Воспоминание о лице с красными бусинками вместо глаз говорило, что точка пройдена, что хуже уже не будет. Колючая проволока в спине и тело, казавшееся чужим, возражали. Еще не все последствия ночи успели заявить о себе. Рано судить о том, куда он оказался заброшен.
Раздался звонок в дверь – приехала скорая. В кухне появился врач в круглых очках и поварском колпаке. Врач походил на белого гиганта на двух черных штанинах-столбах. С ним вошла медсестра, юная крашеная блондинка с пластиковым чемоданом в руке. Выслушав Герин рассказ о падении, врач отправил медсестру за носилками.
Лежа на носилках, Гера придерживал себя за затылок и продолжал плеваться кровью. Несли его водитель скорой и мужик из квартиры. Поворачивая между лестничными пролетами, они высоко поднимали носилки, и Гера видел грязный потолок с прилипшими к штукатурке горелыми спичками. Помнится, была в детстве такая забава, он и сам жег спички в подъезде, пытаясь энергичным броском приварить спичку к потолку.
«Легкий ты, носить тебя одно удовольствие!» – послышался чей-то голос, и из-за морозной акустики было не понять, кто говорил – водитель или хозяин квартиры.
В скорой Геру заколотил озноб, и он попросил укрыть его чем-нибудь. Медсестра потянулась было к пальто, но, взглянув на оплеванную, окровавленную футболку, передумала и вытащила из-под сиденья шуршащую клеенку. Именно такой клеенкой накрывают мертвецов. Но Гера не стал возражать, уж очень ему было холодно. Клеенка не грела, но хотя бы скрыла от медсестры охватившую его трясучку.
Согрелся он только в больнице. В тусклом углу приемного отделения его переложили на каталку и повезли по длинным коридорам. «Во второе травматологическое», – распорядился голос дежурного врача. В полутемной палате его переместили на кровать и до подбородка натянули одеяло. Все делалось молча, со знанием дела, но как-то отстраненно и суетливо, словно главной заботой был не он, а прерванная беседа или остывающий в ординаторской чай. Ничего у него не спросили, не посмотрели с участием, будто он был неодушевленным предметом, музейным экспонатом, мамонтовой костью, которую надо не мешкая определить на нужную полку, после чего о ней можно забыть.
Ему так себя стало жалко – он чуть было не пустил слезу. Однако решил не раскисать. Лежал и заставлял себя вспоминать. Но ничего спокойного, уютного в голову не приходило. Возник в памяти мужик на табуретке. Седая макушка, черные усы, белая майка, черные семейники. Ни дать ни взять, милицейский жезл.
Палата, в которую поместили Геру, была мест на тридцать или даже на сорок. Все пациенты спали, только в дальнем углу кто-то методично поднимал и опускал забинтованную руку, словно изображал шлагбаум.
Утром его повезли на снимок. Потом принесли чай и застывшую кашу. Он познакомился с медсестрой, полненькой хлопотливой Юлей, а Юля познакомила его с уткой. Вскоре пришел врач и сначала убил Геру, а потом наполовину воскресил – и все это словом, с помощью медицинских заключений. Выхватив из-под мышки черный прямоугольник рентгеновского снимка с молочными пятнами в центре, он отыскал взглядом интересующий его фрагмент, обвел его пальцем и сообщил: «Имеем дело с компрессионным переломом. Если не ошибаюсь, то два позвонка в поясничном отделе, шестой и седьмой. Обычно я не ошибаюсь. Сегодня сделаем томографию, и тогда картина окончательно прояснится».
Взглянув на Геру, который в этот момент стал белее докторского халата, он успокоил: «Могло быть и хуже, вплоть до паралича конечностей. А так, руки-ноги работают. Ну-ка, пошевели пальчиками».
Гера пошевелил.
«Замечательно, – сказал врач, опуская край одеяла. – Не унывай, гусар! Починим тебя. Будешь как новенький».
Гера смотрел на доктора, читал на его лице какую-то недосказанность и силился понять, что же прозвучало из его уст – приговор или помилование? Увидев, что тот собрался к другому пациенту, схватил подол белого халата и спросил с плохо скрываемым волнением: «Доктор, какие будут последствия?». Доктор высвободил полу халата и сказал строго, но дружелюбно: «Какие еще последствия? В футбол у меня будешь играть. Вот такие последствия».
Позже, перед самой выпиской, Гера узнал, что попал к одному из лучших специалистов в городе, к человеку не раз вытаскивавшему с того света жертв автомобильных аварий и тяжелых производственных инцидентов. А пока он лежал на койке, совершенно раздавленный тем, что врач прочитал на его рентгеновском снимке, и наблюдал жизнь палаты. Он видел, как густо тут все пропитано человеческими эмоциями. Больные капризничают, медсестры раздражаются, и даже доктор, царь и бог в этом пахнущем лекарствами и прогорклой пищей мирке, не в силах утаить то, что иногда он, мягко говоря, не в духе.
После обеда пришла мать. Увидев, как она входит в палату, Гера разволновался, опасаясь, что за ней последует еще кое-кто. Он даже взял с тумбочки железную кружку, чтобы бросить ее в Анну, если та вдруг войдет. У присевшей на край кровати матери он спросил: «Ты одна?». Мать кивнула. Гера поставил кружку на место.
– Сделай так, чтобы она здесь не появлялась, – распорядился он.
– Она не придет, – сказала мать. – Она дома.
– Сама себя под домашний арест посадила? – желчно спросил Гера.
– Не в этом дело. У нее нога сломана.
Гера вновь ощутил холодок в спине. Враг, пробивающийся сквозь стену, снова возник в его воображении. Неужели?..
– Она за тобой прыгнула, – продолжила мать. – Ногу себе сломала. Теперь дома в гипсе сидит.
– Откуда ты знаешь?
– Зинаида приезжала. Утром позвонила твоя медсестра, а потом Зинаида приехала. Вещи твои привезла. Сказала, что Ане гипс наложили.
– Она-то зачем прыгала?
– Не знаю. Перепугалась, наверное. Как ты? Я все хотела с доктором переговорить, но сказали, что он на операции.
– Нормально. Жить буду.
– Бледный ты очень. Болит что-нибудь?
– Сейчас нет. Что еще Зинаида сказала?
– Много чего. Ее как прорвало. Обычно молчаливая, а тут не остановишь. Аню ругала. Сказала, что предупреждала ее с самого начала. Уверена была, что все добром не кончится. Давно ей советовала с Виктором расстаться.
– Когда они встречаться начали?
– Зинаида говорит, что около месяца.
– С ним что?
– Ничего. Они решили на него не заявлять. Деньги будут требовать. Зинаида у меня консультировалась, сколько все это стоит.
– Что сколько стоит? Сломанная нога?
– Моральный ущерб, лечение. Еще он им дверь сломал.
– Хватит. Не желаю больше об этом слышать. Ни о Викторе, ни о Зинаиде, ни о сломанной двери, ни об этой…
– Я ей тоже так сказала. Это не наше дело, сами разбирайтесь. Я тебе борщ принесла, будешь?
Мать пошуршала полиэтиленовым пакетом и достала пол-литровую банку с пластмассовой крышкой.
– Теплый еще, – сказала она, трогая банку рукой.
На следующий день Геру упрятали в панцирь. Посмотрев результаты томографии, доктор сказал, что потребуется гипс. «Нужно защитить позвоночник от лишних нагрузок, – объяснил он, стоя над Гериной койкой. – Так что будем делать из тебя Дон Кихота».
Геру отвезли в перевязочную, раздели до пояса и поставили на ноги. После полутора суток в горизонтальном положении и продолжительных приступов страха он чувствовал себя неуверенно и первое время опасался, что внутри у него что-то вот-вот треснет, ноги откажут, и он рухнет на пол, как марионетка с оборванными нитями. По бокам поставили две капельницы и распорядились, чтобы он держался за них руками. Затем принесли таз, развели в нем похожий на густую сметану гипсовый раствор и достали из стеклянного шкафчика бинты. Замачивая их в тазу, стали обматывать Геру от бедер до подмышек.
Когда низ панциря был готов, Геру усадили на табурет. Он все так же держался за капельницы, наблюдая, как ловко медсестры орудуют с бинтами и гипсом. Они в этот момент больше походили на скульпторов, чем на медработников. На себя ему тоже любопытно было взглянуть, но в травматологическом отделении не было зеркала. За полтора часа в перевязочной Гера так устал, что попросил сразу после лепки уложить его в койку.
Хорошенько он рассмотрел свой гипсовый панцирь только дома. Стоя в прихожей и глядя на отражение в овальном зеркале, вспомнил слова доктора о Дон Кихоте. Гипс действительно напоминал рыцарские доспехи. «Дон Кихот в гипсовых латах, – подумал он. – Такой вот медицинский юмор». Постучав пальцем по гулко отозвавшемуся панцирю, подошел к телефону – пора было узнать у друзей о планах на новогоднюю ночь. Гипс гипсом, а пропускать праздник не хочется.
По всему городу люди запасались шампанским, колбасой, мандаринами, выбирали подарки, тащили по улицам зеленые пахучие елки – одним словом, готовились отмечать и желать друг другу счастья, здоровья и удачи в новом тысяча девятьсот девяносто девятом году, до наступления которого оставалось всего ничего.
