Суд

Всегда представлял себе настоящего делового человека именно таким, для которого клиент всегда прав.

Теперь надо искать того Даниэля. Надо-то надо, да неохота.

Долго было неохота, и вот как-то утром он молится недалеко от меня. То не видать вообще, а то совсем рядом. После молитвы складывает талит на столе.

– Даниэль! – обращаюсь к нему.

– Биньямин! – говорит он с достоинством, складывая талит по стрелкам от глажки и не глядя на меня.

– А зачем сказали – Даниэль? – растерялся я, но не он.

– Биньямин! – он любуется своей укладкой талита и смотрит на него то с одной стороны, то с другой стороны.

– Кто вас послал ко мне? – хмуро спрашиваю.

– А кто его знает! – радуется он сложенному по стрелочкам талиту, приглаживая рукой.

Я пошёл на своё место, но вернулся к нему.

– Как ваша фамилия?

Он сухо ответил, не глядя на меня:

– Кутлеров.

Снова звоню знающей семье, теперь о Биньямине. Выяснилось буквально то же: он с женой снимают маленькую квартиру, хотят купить другую в районе, а кто послал ко мне – не знают.

Теперь идти к жене Биньямина, сказать: «Я дал неправильный совет вашему мужу», – это сказать для затравки, а потом спросить: «Вы хотите ломать переднюю стену в салоне покупаемой квартиры?» А если он не дома, опять же, как знать, что это его жена и, вообще, его ли это дом? Значит, прежде всего, надо убедиться, что это его дом, – застать его. А там – как получится.

Прошло много дней и недель (как они мне надоели – эти кэгэбэ!). Кончился шабат. И вдруг ноги понесли меня по давно известному адресу – к дому Биньямина. Лучшее время застать всю семью дома. Постучался. Он открывает дверь и приглашает войти. Малыши держатся за его ноги. Я не вхожу и говорю.

– Меня преследует кэгэбэ. Кто сказал вам обратиться ко мне?

На его лице никакого сочувствия к преследуемому и полное равнодушие к кэгэбэ. И словесно никакого возможного выражения: «Да что вы говорите!», или «Не может быть!», или самого простого «Даа?»

– Ээ, – задумался он, – какой-то Эли.

Мне и без фамилии понятно, о ком речь. Ухожу, не прощаясь, забыл включить свет в подъезде, спускаюсь по тёмной лестнице, в светлом дверном проёме стоит Биньямин с малышами.

Эли – маленький да удаленький, с министерской головой. От общественности был начальником строительства большой синагоги, в ней он сидит сразу после шабата со старшим сыном и учит его Геморе.

– Эли, – обращаюсь к нему, – обещай мне, что время, которое потратишь сейчас на меня, вернёшь сыну учёбой.

– Обещаю, – улыбается Эли.

– К тебе обращался кто-нибудь по поводу окон, стен, света и ты послал ко мне? – спрашиваю.

– Да, было что-то такое, – отвечает он, копаясь в памяти.

– Когда?

Вспоминает.

– Месяц назад? – помогаю я ему.

– Возможно, – неуверенно говорит он.

– А два месяца? – уточняю я.

– Может быть, – снова неуверенно говорит он.

– А три месяца?

– Ээ, – кривится, как от лимона, и отрицательно качает головой Эли.

Со дня прихода Биньямина прошли три месяца.

Через неделю ко мне подошёл Биньямин и принёс фамилию Эли. Я сказал «спасибо».

Ещё через неделю я оставил машину на одной из моих улиц одностороннего движения, и, когда возвращался к машине, Биньямин стоял сразу за выездом из этой улицы, нажимал на переносной телефон, удобно опираясь на железный заборчик, а я прошёл мимо. Я выехал из этой улицы мимо Биньямина, он на телефон не нажимал.

А ещё через неделю постучался к нему в дверь. Малыши спросили: кто там? Ответил: Михаэль. Открыли дверь. Спросил их: мама дома? Передо мной вырос Биньямин, а в узкой щели между косяком и дверью женщина спешно покрывала голову.

– Я могу спросить вашу жену? – обратился к Биньямину. Он смотрел за дверь, откуда она должна появиться, и в ту же секунду она появилась, оправляя головной убор. И я спросил: – Вы хотите сломать переднюю стену?

Она в испуге посмотрела на Биньямина снизу вверх и преданно потянулась к нему в страхе не за себя. Он смотрел на неё. Что было в его глазах, – не знаю, потому что меня приковало её прекрасное в страхе лицо.

– Мы отказались от этой покупки, – сказал Биньямин.

Он не дал ей ответить на мой вопрос. Помешал.

Я на него не смотрел, а только на неё, восхищённый красотой страха за мужа. Она быстро перевела взгляд на меня и, ещё не потеряв прелестей страха на лице, с облегчением сказала:

– Да, да, мы уже не покупаем.

Вернуться к моему вопросу – получится каша.

– Нельзя ломать всю стену, – сказал я.

И ушёл.

Лист 10

Мало осталось евреев в мире, и здесь немного, и завозят неевреев. А когда мир узнает правду о нееврейской лавочке, он её закроет – и никаких проблем у мира не будет.

Обвинение 13

Моё открытие об исчезновении евреев и о еврейской статистике, которое может стоить мне головы, – прибавило среди хлопот одну приятность: сразу после вечерней субботней трапезы я отправляюсь на шалом-захар, уже не при случае, а обязательно и в числе первых.

Мои привыкли и ждут меня к чаю – после моего возвращения.

Добряки района, которые не упускают случая отметиться на шалом-захар, весело приветствуют: «А вон Бабель пришёл». Благодарно улыбаюсь им. Мы – большая семья.

Жму руку молодому отцу, у которого на этой неделе родился сын, желаю всего хорошего, присаживаюсь к столу среди пришедших доброжелателей и угощаюсь варёным хумусом, семечками и орешками – традиционным угощением шалом-захар. Говорят все со всеми. Умно говорить я не умею, молчу. Грызу себе семечки.

Мама моя была младшая, седьмая среди братьев и сестёр. Помню широкую бабушкину юбку, в которой я путался и прятался. Дедушку и бабушку и одного их сына с его семьёй закопали живыми в Бердичеве. Но большинство из семейного клана остались жить. И в двух следующих поколениях почти исчезли сами. Широкая семейная фотография: бабушка и дедушка сидят в середине, а вокруг дети, старшие уже женатые, пока ещё все евреи, со своими малютками, а у ног дедушки и бабушки – девочка, моя мама. Мне горько за бабушку и дедушку. Страшно, что с ними сделали, ещё страшнее за дело их жизни – их детей, внуков, правнуков, праправнуков. От дела жизни дедушки и бабушки мало осталось. И меня самого пугает не то, что меня кокнут, а то, что не успел доделать. И каждым новым рождённым евреем утешаю бабушку и дедушку. И себя за них. И когда думаю о них – плачу, а если при людях – то внутренними слезами. Поэтому не тяну с субботней трапезой и бегу на шалом-захар утешать и утешаться.

В ту субботу вообще прибежал первым. Счастливая семья организовала шалом-захар в маленькой синагоге. Столы накрыты белым, расставлены тарелочки с обычным угощением. Сидят молодой папа и его ещё моложавый папа. Говорю им обычные добрые пожелания по случаю рождения сына и внука, присаживаюсь рядом и грызу хумус и семечки. Представляемся. Я – как старожил района. Молодой папа – совсем недавно поселился и скоро оставляет район.

Говорить не о чем, можно уходить, но я не спешу оставить их одних. У них радость, а вокруг никого, жду подхода хотя бы ещё одного доброжелателя. А пока говорю что-нибудь близкое к их радости: вас не знаю и вы меня не знаете, а я прибежал – ещё один еврей родился! какая радость! после вас бежать в большую синагогу, там тоже шалом-захар – ещё еврей родился! вы не знали? и у кого родился, не знаете? я тоже не знаю, но бегу – такая радость! ещё еврей!

Молодой папа и его папа разделяют мою радость.

Но я не убегаю – из пришедших я пока один. Грызём семечки-орешки. Говорю: мало осталось евреев в мире, и здесь немного, и завозят неевреев. Говорит старший папа: нас хотят уничтожить. Говорю: поэтому я рад ещё одному еврею.

Тут приходит ещё гость, поздравляет папу и дедушку и присаживается к столу. Мне сразу уйти неприлично, мол, только и ждал этого момента уйти и травил что попало. Но совсем не поэтому говорю: происходящее в государстве определяется нееврейским большинством, поэтому умные евреи против референдума по любому вопросу, чтобы не было прецедента, ведь нееврейское большинство скоро выскажется окончательно против евреев и еврейского государства. А когда мир узнает правду о нееврейской лавочке, он её закроет.

Теперь можно бежать на второй шалом-захар.

А в следующую субботу – я на очередном шалом-захар среди первых немногих, чуть в стороне пристроился на конце длинного стола, грызу семечки, думаю своё.

Старенькая мама уже чаще не узнаёт своих. Среди братьев и сестёр – она долгожительница. Рассказывая о жизни у моего дедушки, как-то вспомнила обиду на него, что не разрешил читать газету «Правда». А я увидел в этом, как дедушка сопротивлялся наступавшему большевизму и еврейскому обвалу.

Мама получила свою стройку коммунизма. Я с сестрой, маленькие, сидим возле круглой железной печки в будке на стройке. Иногда дверь открывается и видно, как мама поднимается по наклонной доске вдоль стены, руки её вывернуты назад и удерживают стопку кирпичей, упирающихся в её спину.

А от еврейства осталась только одна мольба мамы: «Гойку не брать!» И вот дедушкины праправнуки идут дорогой Торы. Спасибо бабушке и дедушке.

– Это ты говорил о неевреях в прошлый шабат? – вопрос как на допросе.

Где это я? Выбираюсь из воспоминаний. Передо мной по другую сторону стола молодой следователь, лицо знакомо, иногда встречаю в синагоге. На меня не смотрит – вопрос как бы невзначай, быстро берёт со стола и справа, и слева, пробует из бутылки, стоящей перед ним.

Молодой папа и его моложавый папа, у которых был на шалом-захар неделю назад, не из этого района и заводить мою пластинку не станут там, где принято говорить умное, а не политику. Значит, настучал единственный свидетель разговора.

– Да, – сознаюсь, – в государстве больше половины неевреи и завозят неевреев.

Любой житель Иерусалима сам знает о неевреях, которых в святом городе полно, и если с ним говорить, мой рассказ веселит его: «Ну, даёшь!» или машет рукой, мол, галут. Такого не волнует, что происходит в этом государстве-галуте. Но бывают и растерянно улыбающиеся: «Будет хорошо». Когда я им отвечаю, что в Европе ещё совсем недавно тоже так говорили, они стыдливо смываются.

– У тебя есть доказательства? – продолжает следователь как об малоинтересном, дотягивается до бутылки на столе за спиной и пробует и из неё.

– Конечно, – говорю, – до создания государства и после в аэропорту и в портах записывали всех евреями; есть свидетельства о неевреях из газет; писатель Марголин писал о множестве неевреев; а в наше время об этом свидетельствуют люди, например, сопровождающие самолёт рассказывают, что в самолёте были почти все неевреи. Это скрывается, и люди не знают, что евреи меньшинство в государстве. А это знать надо.

Ещё немного говорим. Но на шалом-захар не засиживаются. Следователь встаёт и говорит самому себе:

– Да, знать надо.

И уходит.

После субботы и вечерней молитвы натыкаюсь возле синагоги на стукача. Хочу его спросить, кто настучал следователю. Но так как он не один, то пока пытаюсь заглянуть в его глаза, что не получается, потому что он старается меня не видеть. Он держит ребёнка за руку, с кем-то беседует, я назойливо напротив, но он продолжает не видеть. Потом, беседуя уже с кем-то другим, он медленно идёт домой, а я совсем рядом, как будто иду с ними, и ловлю его глаза. С моей стороны это было навязчиво и вполне достаточно, поэтому на повороте к моему дому я ухожу.

Утром следователь молился прямо передо мной. Только в этой синагоге шесть миньянов утром.

И что-то часто молимся вместе. Но никакого интереса к продолжению темы, про которую не раз спрашивали весёлые евреи: «Бабель, что новенького?», а следователь только сказал задумчиво: «Надо знать». Вот такой скучный следователь Йонатан Фогель.

Лист 11

«Государство Израиль, называемое демократическим, на самом деле, является тимократическим. По Платону, тимократия, т.е. власть честолюбцев, принимает особо уродливую форму честолюбия ничтожеств, она возникает параллельно аристократическому правлению и переходит в олигархию, которая, в свою очередь, переходит в демократию, из которой возникает тиранический строй».

Обвинение 14

В ежемесячном бюллетене на несколько сот читателей была рецензия на мои книги и адрес для их заказа. Пришли два заказа – цифра астрономическая. Покупать неизвестного по рецензии тоже неизвестного? Нормально – когда ни одного заказа. Один заказ – явно сумасшедшего. Но два заказа? Выслал и жду. Сумасшедшего не жду. Ждал другого. Недолго ждал. Звонок:

– Это вы? Я прочла. И скажу вам, что не всё так, как у вас.

– Уважаемая, конечно, не всё так. Но я занят.

– Хорошо, позвоню позже.

Днём позже:

– Вы знаете, не все уедут. Те, кто уезжают, оставляют своих родителей.

– Уважаемая, у меня внуки. Я занят.

– У меня тоже внуки. Позвоню позже.

Книг моих она не читала, о книгах сказать ей нечего. Купить мои книги – это не задание. В кэгэбэ их десятки – любой адрес, в который посылаю, чекистский. Так какое задание?

Ешё днём позже:

– А вот этот, как его… Рецензия его… – говорит как бы невзначай.

Но это не спасает. Тональностью не скрыть задания. Нужен предварительный разбор прочитанного, потом оценка рецензии, потом интересный рассказ про внука, который пишет стишки, которые она хотела бы послать на рецензию не к «этому… как его…», а к уважаемому поэту – вот после этого выполнять задание.

– Уважаемая, вы мне больше не звоните, – просьба воспитавшего себя человека.

– Хорошо, дайте его телефон! – прямо рубит своё задание.

– Я отключаюсь, – сказывается прекрасное самовоспитание.

– Ну, только его телефон! – почти умоляет, ведь надо же выполнить задание.

Отключился.

Зеэв Зорах, талантливый поэт, известен пока немногим. Засветился, оказав мне честь рецензиями на мои книги:

«Официальная история, которую некогда по должности писал Прокопий Кесарийский, покрывала собой ту Тайную Историю, где он, рискуя жизнью, открывал истину для потомства. Словом, делал то, к чему призывал А.С. Пушкин: оставлять свидетельства, чтобы могли на нас ссылаться.

Одно из таких свидетельств представляют собой книги Михаэля Бабеля

Какой признак отличает человека, живущего в стране свободно-демократической, от человека, живущего при любого рода тираническом строе? – Такой человек не боится высказывать свои чувства и мысли. Кроме того, не боится за свою жизнь.

Но есть большая разница между тем, где и как высказывает даже такой человек свои суждения: наедине с собой, в узком круге друзей или публично. Мы знаем, что великий Оруэлл, живя будто бы в демократической Англии, вовсе не так уж был свободен в высказывании своих мыслей. Ему приходилось преодолевать пробольшевистскую ориентацию так называемой интеллектуальной элиты.

Что же говорить о других странах, не столь "демократических"?

На этот вопрос хорошо отвечают книги моего друга Михаэля Бабеля, который оказал мне честь, поместив мой печатный отзыв в своей трилогии. В частности, в этом отзыве я указал, ссылаясь на Платона, что государство Израиль, называемое демократическим, на самом деле, является тимократическим. По Платону, тимократия, т.е. власть честолюбцев, принимает особо уродливую форму честолюбия ничтожеств, она возникает параллельно аристократическому правлению и переходит в олигархию, которая, в свою очередь, переходит в демократию, из которой возникает тиранический строй.

"Последняя утопия" М. Бабеля говорит нам о том, чтό должно оказаться роковым для существования государства как еврейского; "Предобвальные будни" – хроника того, чего следует опасаться человеку в израильской "демократии"».

Найти для него плохонького поэта-чекиста – не просто, все уже приставлены, куда надо. А телефонная чекистка – тоже не простой вариант – надо сделать рекомендацию, чтобы можно было позвонить: «Мне посоветовал связаться с вами Михаэль».

А перед этим звонить по переносному телефону, писать письмо, платить за книги, тащиться по жаре на почту к почтовому ящику, за который надо платить из года в год, – чего вдруг?

Чтобы не читать книги, которых как котов на помойках?

Вопросы к кэгэбэ по адресу: почтовый ящик 6275, Егуд 56213.

Лист 12

Участок влияния на умы – книжный фронт – как и всё в государстве, схвачен кэгэбэ.

Обвинение 15

В 1990 решил перевести книгу «Мой Израиль» на иврит, хотел похвалиться. Если с годами окажется хорошей, простится эта слабость.

Показали мне на ещё молодого переводчика; об одном его переводе говорили и писали в литературных разделах.

Добрался до его дома, он посмотрел на меня – и я увидел свою цену; уговаривал его перевести – он взял прочесть.

Перевести меня – литературным событием не будет. Никакое издательство меня не захочет; напечатаю свою смехотворную тысячу; но без издательства получу в магазинной империи Стеймацкого только красивую похвалу: «с неизвестными писателями не работаем». Переводчик это знал, а я не знал.

Потом догадался: этот участок влияния на умы – книжный фронт – как и всё в государстве, схвачен кэгэбэ.

Не может человек, продиравшийся по траншеям фронтов того и этого государства не видеть их похожести.

А если гомосос? (Это русский писатель Александр Зиновьев сократил «гомосоветикус» в «гомосос» – его патент.)

Описание А. Зиновьевым гомососа того государства верно для гомососа этого государства.

Гомосос большого народа вырос только в том государстве, а гомосос малого народа вырос в том и в этом государстве, что укрепляет вывод писателя двадцатипятилетней давности:

«Мы-то (русские – М.Б.) как раз и послужили той исходной основой, из которой великие селекционеры-коммунисты вывели современного гомососа. Но мы остановились на полпути к современному гомососу и погрязли в мелочном самоанализе. Другие народы опередили нас и в этом».

Понятно и без лишних слов, но обвинять А. Зиновьева в антисемитизме – такое ему не причитается.

Писатель в своём описании не дошёл до дважды гомососа. Тема не закрыта. И для меня.

Ещё несколько именитых переводчиков меня забраковали однозначно.

А меня не устраивал простенький перевод для этой книги: хвалиться – так хвалиться.

Согласилась пожилая переводчица, которую тоже рекомендовали.

Ставшие пожилыми, которых привезли малыми детьми, – самые лучшие переводчики. У них ошибки только в языке их детства. И если книга хорошая, то будет хорошей и на иврите.

Я её никогда не видел. Рукопись послал, ей понравилась, по телефону уточняли непонятности в тексте, довольно-таки быстро вернула перевод, и я заплатил. Редактору было мало работы. Потом послал несколько экземпляров переведённой ею книги. Она очень благодарила.

Между нами сохранились хорошие отношения людей, которые общаются только по телефону и не видят друг у друга недостатков, даже каких-нибудь малых внешних.

Прошло десять лет. Я попросил её перевести книгу «Мудаки». Мы радостно беседовали. Она жаловалась на здоровье, на глаза, но хотела помочь и начала переводить. Но позвонила, что глаза плохо видят и она не понимает текста. Прислала восемь листов перевода и просила не платить – сожалела, что у неё уже не получается.

Эту книгу перевели в другом месте. И в третьем месте перевели книгу «Прощай, Израиль… или Последняя утопия», потому что увидел, что получилась трилогия: «Мой Израиль», «Мудаки», «Прощай, Израиль… или Последняя утопия».

Равных моей любимице переводчиков не было у меня. Поэтому переводы приводил в порядок вместе с редактором.

В одном переплёте сделал трилогию, которая начиналась книгой «Мой Израиль» с её переводом.

Пока приводил в порядок трилогию, появилось предсказанное в трилогии продолжение – книга «Покушение». Поэтому перевёл и это.

Всё вместе я послал ей с благодарной надписью, в которой было слово «любовь».

Она позвонила немедленно. Как ребёнок радовалась подарку. Благодарила, обещала прочесть и сразу позвонить…

Обвинение 16

Много лет назад в книжном магазине, и в нём же контора по перевозкам, было объявление о переводах. Переводчик оказался молодым, способным, недорогим, переводы правильными.