Суд

– Пожелал, чтоб не наехала.

– Нет, я вас понял. Вы гой!

– А вы подонок!

Я выключил телефон.

Ещё звонок:

– Я, сука, не еврей. Вот. Но я вашему еврейскому государству, как ты его называешь и любишь, даю в год пятьдесят тысяч долларов только в налогах. У меня на работе работают восемьдесят процентов, как ты говоришь, сука, нееврев, которые точно так же, как и я, платят налоги этой стране. И ты хочешь, сука, людей, которые платят налоги твоей стране, лишить права голоса?

Я выключил телефон.

Ещё звонок.

Я выключил телефон.

Лист 17

Невозможно, что кто-то кэгэбэ, а кто-то не кэгэбэ, потому что всё кэгэбэ.

Обвинение 26

Мотоцикл подъехал близко к демонстрации, с него соскочил маленький человек с фотоаппаратом в руках. Неловко припал на колено, поднёс аппарат к лицу, потом отстранил, тяжело поднялся и побежал, чуть не падая, огибая демонстрацию, временами припадая и поднося аппарат к лицу, не целясь, не ища выигрышных точек. Сделав круг, он взобрался на мотоцикл и уехал.

Показали фотографа, а за ним, мол, ждите корреспондента.

Плохая «работа». Систему Станиславского – как жить в роли – не изучают.

Через полчаса показали корреспондента. Со стороны Яффо по широким лестницам быстро поднялся к памятнику стройный, моложавый человек. Отодвинул от стола стул, сел лицом к площади, вынул блокнот и ручку, негромко сказал, что он из газеты «Едиот Ахронот». Ступенькой ниже перед ним собрались несколько демонстрантов.

Блокнот с ответами хранится в кэгэбэ.

Лист 18

В кэгэбэ приговор не отменяется. Вопрос времени.

Обвинение 27

В 1972 году в Москве формировалась группа демонстрантов из отказников, которые стремились к активным действиям, чтобы не застрять в отказе.

Первой была демонстрация на Трубной площади.

Туда пришли небольшими группами после субботней встречи у синагоги. В это время уходила телеграмма Брежневу о демонстрации.

Ноябрь. Пустой скверик в центре площади был в снегу. Вокруг него на шоссе и тротуарах снег растаял от множества машин и людей.

Шеренга из десяти человек стала большим тёмным пятном. Демонстрантов видели, но к ним не приближались. Чекисты не мешали, наблюдая с тротуаров.

Случайная пара прохожих набрела на безмолвных бородачей с жёлтыми звёздами на груди. Пара остановилась, как вкопанные. Два десятка глаз разглядывали их. Внезапно мужчина оторвался от женщины, заспешил от страшного видения, женщина поспевала за ним, крича: «Ты куда?»

Чекисты дали отстоять указанное в телеграмме время.

В сидячей демонстрации в большом зале Центрального телеграфа участников было раза в три больше.

На телеграф прибыли работники московского и всесоюзного отделов виз. Они пытались растащить людей: звали в ОВИР, обещали разобраться. Такое у них было задание, они очень старались, но безрезультатно переходили между столами, за которыми прочно засели демонстранты.

Один из овировцев совсем перетрухал: «Мы бы хотели вас видеть в ОВИРе!» – «А мы вас – в гробу!» – ответил пожилой профессор Давид Азбель. Бывший зэк, он не терял время зря, его голова покоилась на столе, глаза были закрыты.

Улов овировцев оказался мизерным: поднялся нерешительно Гриша Токер, тихий человек, отец семейства.

Уже в Израиле, много лет назад, прослышав, что ему плохо, я позвонил. Был канун Судного дня, и я попросил у него прощения. Он хрипло смеялся. Через несколько дней он умер от тяжёлой болезни – светлая память ему.

Работник пуговичной фабрички, он был единственным с пуговичной секретностью. Мы его очень понимали, а он пошёл на выход с опущенной головой. Через пару часов он вернулся на своё место, встретили его весело, а он у всех сидевших рядом просил прощения. Его успокаивали: с пуговичной секретностью только так и действовать.

Богемному художнику Збарскому, сыну первого хранителя тела Ленина, обещали в ОВИРе настоящий сюрприз, но он в ответ только гордо закурил очередную шикарную сигарету «Марлборо» и, высокий, красивый, богатый, графом вышагивал по залу, и видно было, как он высматривал реакцию товарищей. А они сшибали у него шикарные сигареты.

Поздним вечером, после предупреждения, которого никто не послушался, начали вводить нескончаемой цепочкой высокорослых милиционеров. Демонстрация закончилась заключением на пятнадцать суток.

Особенно опасной и поэтому малочисленной оказалась первая демонстрация с транспарантом на площади Пушкина – всего пятеро участников, считая провокатора.

За ней последовала демонстрация у прокуратуры: десять сели на асфальт у главного входа.

Приближалось время визита Брежнева в Америку…

Вдруг ко мне нагрянула Ида: «Отправляйся в ОВИР, там тебя ждут – есть разрешение».

Ей сказали, что почта отказников сработает быстрее.

В маленькой комнате известный отказникам чекист объявил, что есть разрешение. Я задышал часто, в глазах встали слёзы. Всю дорогу до ОВИРа перечувствовал этот момент сто раз, поэтому дыхание и слёзы были умеренные.

Отрезвление наступило быстро. Меня попросили повлиять на товарищей, чтобы во время визита Брежнева не было демонстраций. А потом я получу разрешение, которое уже есть. Вот оно – смотрите.

Ни о каком сотрудничестве с кэгэбэ не было речи. Меня просто очень по-человечески попросили. Ко мне обратились, как к разумному человеку, который понимает. Попросили. И только.

Первый расклад получался такой: если разрешение получу, то за хорошее поведение, мягко говоря, или за сотрудничество. Но за хорошее поведение разрешение не дают и от сотрудников быстро не избавляются, просят ещё немного посотрудничать, потом ещё… Да и хорошее поведение – оно тоже сотрудничество. А хорошего поведения, которое не сотрудничество, – не бывает такого.

По второму раскладу получалось следующее: если в ближайшее время не выйду самостоятельно на свою демонстрацию, а друзья сами выйдут без меня, ведь они вырываются, как и я, значит, плохо сотрудничаю, и грош мне цена в глазах кэгэбэ. Или им, моим друзьям, начать думать только о моём выезде и не выходить? Тогда бедные, бедные мы. И все мы, не только я, возвращаемся к первому раскладу.

Значит, по третьему раскладу: надо выходить немедленно и самому. Но тогда получалось: «Михаил Шимонович, мы с вами по-хорошему, а вы в ответ хулиганите. А для хулиганов у нас есть суд, а не разрешение».

Далее, при любом раскладе: перед визитом Брежнева и во время визита для таких, как мы, разрешений не будет, – иначе это поощрять демонстрантов на новые подвиги. Но и ждать нельзя. Значит, выходить без всякой надежды на разрешение, чтобы только не было видимости сотрудничества.

Что же это я только о себе и о себе? Друзья тоже хотят вырваться. Им тоже надо выходить, хотят они того или нет, чтобы не было единственного героя, с отъездом которого может стать тихо. Нет другой дороги – всем надо выходить, без всякой надежды на разрешение.

«Ты ошибся, товарищ кэгэбэ. Мы выйдем. Но без меня. Зачем же нам грубо работать? Мы уважаем противника. Ведь и ты это знаешь, кто имеет разрешение, у нас не задействуется. Всё будет культурненько. А ты, конечно, будешь знать, что это и моя работа. Ты всё и всегда знаешь. Это твоя работа – знать».

Я быстро начал собирать друзей. Они уже обо всём знали, кроме просьбы кэгэбэ. Теперь и это знали.

«Надо выходить, – сказал я, – и без меня. Во-первых, наше правило – дать человеку уехать, не рисковать, а во-вторых, ничего не произошло такого, чтобы не выходить».

Я выезжал на горбах моих друзей, – это угнетало.

А то, что они вывозили и себя, – не утешало.

Ведь кто-то может сесть и по серьёзному.

Я тоже мог сесть.

Всё в руках кэгэбэ, кроме одного, – выходить нам или не выходить.

Состоялось несколько демонстраций и попыток демонстраций, прерванных кэгэбэ.

Самой яркой была подземная демонстрация на станции метро «Маяковская». Я рассчитал, чтобы поезд оказался на станции в самый момент демонстрации и вагон – поближе к месту. На станции – паника. Крики усиливает акустика зала. Люди смотрят в конец зала, многие спешат туда. Поезда с двух сторон стоят, двери открыты. Друзей, окруженных толпой, не видно. Несколько рук над головами и обрывки транспарантов. Наконец поезд трогается, увозит меня и моих топтунов. Демонстранты сели на пятнадцать суток. Всех избили.

Спасибо друзьям, они помогали уехать и мне.

Но до отъезда было ещё далеко, как до Израиля.

Когда они вышли после отсидки, прошёл месяц, как кэгэбэ обещал мне разрешение.

Пришёл мой черёд.

Одного друга-демонстранта, Борю, попросил наблюдать с верхнего этажа «Детского мира»; другого, Валеру, попросил наблюдать от входа в метро «Дзержинская», они прибудут со своими топтунами в назначенное время.

А сам отправился на Лубянку.

Это единственный раз, когда кэгэбэ не знал и мог только догадываться.

Меня вели от самого моего дома. На автобусной остановке полная и высокая дама фотографировала через сумочку, которую держала под мышкой. В метро и дальше шли за мной. Я, как обычно, не оглядывался. На подходах к Лубянке буквально приклеились и дышали в затылок. Видел впереди – здоровяки в тёмных очках, только что вынырнув из подземелья и ища меня, стояли у дырки в переходы. Между ними была связь, и они просчитывали мою цель.

Толпы приезжих покупателей как будто сошли сразу с нескольких электричек, забили тротуар в двух направлениях, как вокзальную платформу.

Сквозь них резко рванул к парадному входу сесть на землю. За спиной две пары сильных рук оторвали меня от земли и удерживали на весу. Мгновенно чёрная машина бесшумно прижалась к тротуару, открылась дверь, и я сел на единственное свободное место.

А люди шли…

Мне дали пять дней на сборы.

Через тридцать лет, 6.7.2003, – покушение.

Здешнего кэгэбэ?

За дела здесь?

Или совместного кэгэбэ?

За дела здесь и там?

Лист 19

Что хорошо умеют делать в Израиле, кроме строительства светлого будущего, – это делать гомососа.

Обвинение 28

В кинотеатре «Россия» на Пушкинской давали рава Кахане.

Мы, отказники, заполнили половину зала хроники. Кроме нас, евреев, никого не интересует, как советская пропаганда разоблачает экстремиста. Все ей доверяют без просмотра. Мы, евреи, доверяем больше всех, поэтому заблаговременно готовились к этому походу и с нетерпением ждали его. Наши еврейские ряды только выглядели притихшими, но это безмолвное ликование – видеть, как беснуется на экране за наше освобождение рав Кахане, ультраправый экстремист.

У меня были влажные глаза – ничего не мог поделать с собой.

Так и вижу после сеанса: в центре еврейской толпы веселый Иосиф потирает руки: «Ну, даем Брежневу телеграмму: "клеймим позором зарвавшегося экстремиста" и следом наши подписи – Рабинович, Ицкович, Циперович…» Все катятся со смеху.

Но осталась за спиной борьба за выезд, кончилось проклятое прошлое гомососа.

Великий русский писатель Александр Зиновьев отметил, что даже тюрьма не меняет гомососа.

Началось проклятое настоящее дважды гомососа – это когда гомосос оказался в Израиле.

Гомососами не рождаются.

Что хорошо умели делать в сэсэсэр, кроме строительства светлого будущего, – это делать гомососа.

Данное суждение не моё, классика А. Зиновьева.

Замесили гомососа ультраправыми экстремистами.

Иосиф (с двумя отсидками – этот мой выбор его кандидатуры среди тысяч одобрил бы и сам А. Зиновьев) пишет: «Авигдор – правый ультраэкстремист» с «крайними политическими взглядами» и с «политико-социальным экстремизмом».

Заквасили гомососа вражескими пропагандами.

Иосиф: «…подобные свидетельства правого ультраэкстремиста о пытках в ШАБАКе могут быть (о, ужас! – М.Б.) перепечатаны на страницах хамасовской пропаганды».

Раскатали гомососа родными органами.

Иосиф: «…которые защищают всех нас, не исключая и семью Авигдора».

Но родные органы защищают родную власть, а не всех нас. И защищают родную власть и от всех нас.

Выпекли гомососа павликами морозовыми (в переводе на иврит: все мы – ШАБАК).

Иосиф: «Я был поражен, узнав, что он открыто оправдывал убийство Рабина».

А не открыто можно?

А с женой под одеялом?

А громко включив вражеские хамасовские голоса?

Хорошо это говорить в Америке. И оправдывать убийство Мартина Лютера Кинга или одного из братьев Кеннеди. А можно и обоих.

Но говорить так в стране, в которой некто весело болтает по общественному телефону и называет имя убиенного в последующие за убийством дни, а на него быстренько доносят из соседнего телефона! И не успевает веселый болтун повесить трубку, а его уже ждет машина с нарядом.

Остудили гомососа предательством – бытовым, когда каждый продает каждого: в компании, за бутылкой и без, в салоне, в кухне; товарищ продает товарища, сионист – сиониста, узник – узника, борец – борца.

Иосиф: «Среди наших с ним общих знакомых по еврейскому движению в СССР я слышал о нем, как правило, резко негативные мнения… никто не хотел, некому было его защищать… дела, связанные с Авигдором, всегда скандальны».

Вот и вышел гомосос.

Иосиф: «Он попросил меня выступить на каком-то очередном суде. Я колебался по вполне понятной причине: это могло быть воспринято так, будто я поддерживаю его позиции».

А между проклятым прошлым гомососа и проклятым настоящим дважды гомососа – счастливое незнание о неизлечимой болезни, ведь неведом был страшный диагноз, поставленный медицинским светилом А. Зиновьевым.

Иосиф: «Не скрою, его кипучая активность в борьбе за общее дело импонировала мне. Когда я отбывал колымскую ссылку, он навестил меня, несмотря на устрашающий 60-градусный мороз. И в Израиле он оставался очень активным, участвовал в борьбе за советских евреев, в поселенческом движении».

Гомососами остаются.

Что хорошо умеют делать в Израиле, кроме строительства светлого будущего, – это делать гомососа.

А вот это суждение – моё. Но ставлю точку, а не радостный восклицательный знак, потому что подозреваю, что и это суждение принадлежит А. Зиновьеву, который высказался осторожно, чтобы не попасть в антисемиты.

Амос Оз (этот мой выбор его кандидатуры среди тысяч не одобрил бы А. Зиновьев – есть гомососы получше; это моя протекция – есть на него зуб): «Ещё до того, как Ицхак Рабин был убит, обозначилось такое тайное разделение обязанностей: противники мира (! – М.Б.) и давители демократии (!! – М.Б.) господствуют в стране(!!! – М.Б.). Поборники мира (! – М.Б.) и защитники демократии (!! – М.Б.) сидят дома и хлопают в ладоши (!!! – М.Б.)».

Гомососами умирают.

Лист 20

Если кто-нибудь из моих друзей, с которыми мы прошли рядом с чекистскими заготовками, которые могли кончиться чем угодно, предаст меня: скажет громко, чтобы другие услышали, или напишет, чтобы другие прочли, – то я расследую это позорное дело тщательно, опрошу, кто слышал или читал, проверю каждое слово, так ли это или мне только кажется, – и если подтвердится, что было такое позорное дело, то не отвечу.

Обвинение 29

Москва, год 1973, третье мая. По улице Чехова к площади Пушкина медленно идут пятеро. Часто смотрят на часы. Много курят. Говорят коротко:

– Работают чисто. – Не должны знать. – Слишком многим говорили. – Только в общем. – Напрасно. – Иначе нельзя. – А толку? – Поздно говорить. – До угла метров сто. – А там близко. – Ещё много времени. – Раньше нельзя. – Опоздают, и всё напрасно. – Могут придти раньше. – И с собой приведут. – Лучше раньше. – Тут не угадаешь. – Как будет. – Надо решать. – Останавливаться нельзя. – Идём, как шли.

Доходят до телефонной будки.

Один из пяти:

– Я позвоню.

Входит в будку, остальные рядом у открытой двери. Медленно достает монету, медленно набирает номер.

Говорит в трубку:

– Мама… возможно, буду занят… возможно, уеду на несколько дней… да так, дела… да, тогда она позвонит… целую…

Медленно вешает трубку, смотрит на часы, стоит в будке.

Один из пяти:

– Надо идти.

Пятеро идут. Не разговаривают. Только курят. Выходят к площади. Идут вместе, но уже каждый сам по себе. Ноги, кажется, не идут, но они продолжают идти. Всякие мысли улетучились. Глаза видят только то, что рядом, и не видят голубого неба.

Голоса-мнения:

Первый: «Провокаторы!»

Второй: «Нас мало, мы не должны рисковать!»

Третий: «Мы не можем ставить под удар алию!»

Четвёртый: «Сейчас не время!»

Пятый: «Если садиться, то за дело!»

Шестой: показывает на пальцах одной руки, сколько лет дадут.

Седьмой: показывает на пальцах двух рук.

Пятеро приближаются к витринам газеты "Известия". Быстро вынимают транспарант и растягивают на уровне груди. Сдвигаются плотнее. Вот они стоят лицом к площади.

Один из пяти тихо и весело:

– Состоялось!

Анализ упрощенный: Теперь ход кэгэбэ. Но хорошо отлаженная машина делает первый холостой ход. Топтуны мечутся в подворотне, хлопает ближайшая дверь.

Голоса-мнения:

Первый: «Сейчас это можно!»

Второй: «Работают на себя!»

Третий: «Можно подумать, что есть только пять героев!»

Четвёртый: «Там наград за это не выдают!»

Пятый: «Не согласен с такими действиями!»

Шестой: «Провокаторы!»

Седьмой: «Провокаторы!»

А через площадь уже спешат иностранные корреспонденты, по двое на каждого из пяти.

Несколькими днями раньше. Тёмный двор между домами. Ходят под руку жена одного из пяти и иностранный корреспондент. Она не знает, что за ними всегда наблюдают. Он знает это.

Она:

– Вы совсем забыли о нас.

Он:

– Мы всегда помним о вас.

Целует её.

Анализ упрощённый: А хорошо отлаженная машина продолжает делать холостые ходы.

Пятеро. Переговариваются. Что всё предусмотрели, чтобы не приписали общественные беспорядки: не препятствуют проезду транспорта, не мешают пешеходам, не нарушают работу учреждения. Что если нужно будет, припишут. Что не оказывать сопротивления. Что в сквере за кустами видна своя и на верхней галерее кинотеатра «Россия» виден свой, – увидеть их трудно, и спорят, она или не она, он или не он.

Топтуны. Приведённые корреспондентами и подтянутые с ближайших оперативных точек образуют полукруг перед пятью с транспарантом.

Корреспонденты. Перемешаны с топтунами. На тёмном их фоне выделяются светлыми брюками и плащами. Профессионалы и знатоки, умеющие ценить мгновение, они лишь теперь достают фотоаппараты.

Несколькими днями позже.

Корреспондент одному из пяти:

– Мы смотрели на вас со слезами на глазах.

Часом позже.

Свой:

– В «Известиях» открылись окна, и стали высовываться и смотреть вниз. Ещё бежали через площадь. А из углового магазина бежали продавцы в белом. На перекрестке появился регулировщик.

Своя:

– Когда они обступили, ничего не было видно. Сначала подумала – бьют.

Пятеро улавливают каждое движение в зоне топтунов и не замечают, как в двух шагах перед ними оказывается пожилой человек, внимательно читающий транспарант.

Пожилой человек:

– Вы знаете о трагедии двух миллионов евреев?

Один из пяти:

– Шесть миллионов.

Пожилой человек:

– Как шесть?

Один из пяти:

– Все евреи наш народ.

Пожилой человек:

– Я еврей. Я помню погромы, черту оседлости. Теперь этого нет.

Один из пяти:

– А «дело врачей»?

Пожилой человек:

– Этого больше не будет.

Один из пяти:

– Будет.

Пожилой человек:

– Я слышал, что едут, и этому не препятствуют. Зачем это?

Удивленно протягивает руку.

Таким он застынет на фотографии в «Нью-Йорк таймс», дополняя композицию вокруг транспаранта, в котором главное – есть Израиль и есть, что препятствуют.

Фотографию не пропустят по обычным для корреспондентов каналам. И покатится бочка: в американской прессе появится статья, в которой подвергнется сомнению возобновление соглашения на новый год между соответствующими организациями двух стран о порядке передачи информации.

Один из топтунов, не приближаясь вплотную, опасливо протягивает руку и отрывает кусок транспаранта. Неловко – не отработанно ещё. Под транспарантом ничего страшного. И вся масса топтунов надвигается.

Пожилой человек кричит визгливо:

– Не сметь! Что вы делаете? Они ничего не нарушают!

Топтуны от неожиданности останавливаются, даже чуть отступают. И пятеро успевают перехватить оставшийся кусок транспаранта, сдвинуться плотнее, чтобы на всех хватило. Еще несколько рывков – и от транспаранта остаются маленькие клочки в руках. Пятерых расталкивают в разные стороны, они чуть не падают. Хватают за руки, вытянутые вдоль тела. А что делать дальше, не знают.