Ведьмы

8

Не такой чаялась Леле встреча, не того ждала, не о том мечтала. Будто сила неодолимая кинула к милому, руки сами захлестнулись кольцом вокруг шеи, а он сидит, глаза выпучены и огурец сладкий во рту.

Дух перехватило у Лели после тех после Малушиных давешних слов о встрече с Тумашом. Еле дождалась, чтобы ушла, наконец, подруженька задушевная, да бегом, дороги не разбирая, благо бабушка в травнике закопалась, и не понять, сапожки стучат по дорожке, или сердце в грудь.

Как в тумане жила Леля с того памятного дня дровокольного, как в угаре. На что уж, кажется, великое дело большой осенний обряд, и тот прошел, будто во сне. Душу ей перевернул, все нутро выжег взгляд Тумашов бесстыдный оценивающий. Никто никогда не глядел на нее мужчиною, и руки ничьи тела не жгли. Большая. Взрослая. Женщина. Слова-то какие, пресветлая Ладушка, это ж с ума сойти, а бабушка бранилась, бабушка грозила под замок запереть, чтобы шляться где ни попадя было бы ей, Леле, неповадно.

– Вовсе ты глупая, или что? – ругалась. – Бобича Кара с Желею довели до помрачения ума, а как ему мне мстить, ты об этом подумала? Тебе бы от меня на шаг не отходить.

Леля слова эти слышала и не слышала, мысли имела только о Тумаше, другие просто в голове не помещались, а как выдавалась свободная минутка, ноги сами несли ее туда, где надежда была ненаглядного встретить: то к сельцу Темницкому, то к Мешалке-ручью, где облюбовала себе молодежь место для игрищ. Ни о чем больше не думала, ничего не желала, а про Радушу мысли из головы гнала, будто бы и вовсе ее на свете не было.

Подруга задушевная в дом влетела, затарахтела с порога сорокою взахлеб и глаза тараща:

– Ух, да что я такое слышала! Ох, да ты мне про это про все не поверишь ни за что! Ах, да что мне сейчас девки рассказали!

А после подсунулась к самому Лелиному уху и зашипела, оглядываясь на дверь:

– Радка-то, вот это да, она, оказывается, груди свои снизу платком подтягивает хитроумно, и вяжет тот платок сзади мелким узелком, коли не знать, так и не догадаешься.

– Да? – сказала Леля оторопело. – А зачем?

– Как это зачем? – поразилась Малуша. – Ты что, не видела, как они у ней торчат? У-у-у! Мужики балдеют, а уж парни и вообще. А она глазки скромненько опустит, плечиком поведет, начнут они у нее под рубахою колыхаться, мертвый из пламени погребального выскочит, не то чтобы какой-нибудь Тумаш.

У Лели округлились глаза, щеки вспыхнули, а Малуша заявила со смехом, как всегда в переживаниях подруги не разобравшись:

– Что краснеешь? Ишь ты. Сразу видно, что не миловалась еще ни с кем. Как обхватишь руками крепкую шею, да прижмешься, да начнешь об него теми грудями… погоди, сама скоро узнаешь. Только вот когда лежа, это одно дело, а ты попробуй, чтобы торчали, когда стоишь. Я пыталась платком, не выходит у меня, выскакивают. Ты все на свете умеешь, научи, сделай милость, уж больно хочется этой самой Радке хоть как-то нос утереть.

– Радке? – сказала Леля и задумалась. – А зачем платок? Можно снадобье приготовить.

– Как снадобье? Да что ты говоришь? Бывает такое снадобье, чтобы грудь была – у-у-у?! – Малуша даже на лавку плюхнулась, руками на Лелю маша. – Лелечка, лапушка, миленькая моя, свари, век буду твоей должницей. А что, корешки те редкие?

– Самые обыкновенные, – сказала Леля. – Совсем простенькие корешки. Чуть ли не под каждым забором.

– Представляешь, – уже почти орала Малуша, закатывая глаза, – идем мы, девки, к реке. Купаться. Я и говорю, давайте, мол, девицы купаться без ничего.

– Без всего, – машинально поправила Леля.

– А, какая разница, без ничего, без всего, голыми, короче. Скидываем мы рубахи, у Радки тут же вымя ее коровье и обвисло. Я встаю рядом и говорю Тумашу…

– Тумаш-то откуда взялся? – сказала Леля сердито.

– Откуда?.. Как это, откуда?.. Ну, не важно, какая разница, может, просто на берегу случился, или подглядывал, нельзя, что ли? Я вот и сейчас, только что встретила его случайно. Бегу к тебе, а он на пенечке возле девичьей березы украшенной пристроился и сидит… дожидается…

– Чего?

– Ну, ты даешь! Известное дело, не чего, а кого. Я, чтобы проверить, и говорю ему: на, говорю, огурчиков сладких в меду вареных… Знаешь, сколько взял? Два! Хочешь огурчика? Я на гулянье с собою взяла. Ой, да что это мы тут с тобою сидим и чешем языки? Все наши уже, небось, собрались, в ручеек играют или еще во что, а мы сидим.

– Ты беги, беги, – сказала Леля.

– А ты?

– Мне еще надо сделать кое-что. Да беги же ты, беги, пока там всех парней не порасхватали.

– Это верно, – сказала Малуша, – это да, это только зазевайся. Ты тоже давай тут, не копайся очень-то.

И умчалась. Леля же, себя не помня, пути не разбирая, без тропы и дороженьки как на крыльях полетела к заветному дереву, на которое нынешним утром вешала она с замирающим сердцем ленту алую заговореннуюиз собственной косы.

А что же Тумаш? Да, ничего. Проглотил, давясь, дурацкий свой огурец и стал руки ее, Лелины с шеи отдирать и ладошками отпихиваться пугливо. Леля и не поняла сначала, чего это он? А он возьми и заяви:

– Хочешь, чтобы меня за тебя у дуба Перунова всенародно кнутом драли?

Да с какой это стати? Что она, ребенок? Малолеточка? Девчушка-несмышленыш? Испугался, эх ты, первый парень, вот уж воистину на безрыбье… А ждал он Радку. И сейчас ясно, и давно можно было понять, с самой обрядной ночи. Что ли тогда затмение какое на Лелю нашло? А тут увидала, как Радка эта самая из кустов выходит, будто заслонка соскочила с глаз, все поняла, и Малушины всегдашние намеки тоже стали ясней ясного. Болью и злобой прожгло ее озарение до самого донышка души. Рука сама вскинулась колдовскими рогами против Радкиного ненавистного живота. С визгом метнулась Радуша прятаться за Тумашову спину, а Тумаш заорал, вздернувши кверху кулак, совсем несуразное заорал, ну не смех ли:

"Бабушке пожалуюсь!"

Ладно бы, башку, мол, оторву или кости переломаю, а то с кулаком вздетым и такое кричать. Выбрала себе. Как богу ему поклонялась. Сама бы себя лицом в муравейник за это, ничем он не лучше Ждана, а другие парни и того хуже, не вышли, небось против гриди Буслая.

Мысли были больные, мучительные, никакой работой незадавимые, а тут еще бабушка со своей боязнью. Что, в самом деле, Леля за себя не сумеет постоять? Она еще летом быка заборского разъяренного глазами на колени поставила и усыпила, околдовав, может, кто тоже желает попробовать? А тут – Бобич, тоже мне, тьфу на него, такой бы страх да к ночи. А Тумаша надо из головы выкинуть и забыть. И вообще не понятно, что они с бабушкой медлят? Ждут, чтобы погода испортилась и лютик брать стало бы бессмысленно? Вон, приметы будто с ума посходили, небеса предсказывают одно, животные другое, птицы третье, а закат сегодня был, такого заката Леля и не видала никогда, красный закат, бычьей крови красней, что ж это за ветер должен быть после такого гнева Стрибогова? А бабушка не верит, не выдумывай, говорит, ну и какая Леле от той выдумки корысть? Не веришь, вылези из травника, сама посмотри. И еще не забыть бы спросить, что это за колдовство такое у Бобича в лицо лисьим хвостом тыкать?.. Струсил, милый Тумаш, струсил, кнута забоялся и колдовства, и Радки своей забоялся тоже. Э-эх, витязь.

9

Решение пришло мучительной бессонной ночью, неожиданное решение и такое простое, что Бобич с полатей скатился кубарем, из клети своей наружу выскочил, не в силах на месте усидеть. Было холодно и темно. Волхву не хватало воздуха, его шатало, к горлу волнами подкатывала тошнота. Глаза застилал какой-то странный, неестественный туман, и в том тумане по правую руку от него колыхались в отдалении две явственно красноватые тени.

Сердце Бобича дало сладкий тягучий сбой. Они. Они, милые. Кара с Желею самолично явились ему во кровавой туманной плоти, чтобы дух его поддержать и помочь и подсказать. Ай, спасибо, великие богини мстильные, исполать вам, а уж какая вам на Святки будет жертва желанная, всем жертвам жертва, то-то возликуете.

Ни сидеть, ни стоять на месте Бобич не мог, о сне и говорить нечего, какой сон? Кружил по капищу, будто зверь по клетке, и душила его, Бобича радость. Трудно жить на Высоцком Погосте и бороться за власть, и пока жива болотная ведьма, не видать ему той власти, как собственных ушей. Даже хранильники после Осенин глядели неуважительно, приказы выполняли с нагловатой ленцой. Не было до сего дня подступа к Потворе, не имел силы вогнать в гроб гнусную каргу, да только и величайшая из колдуний против мстильных богинь что плевок растертый. Пришел, видно, конец богомерзкой лисе. Самим небожителям стала она костью поперек горла со своею с дряхлой Мокошью. Скорей бы в граде Серпейском ворота открывали, помчался бы туда сломя голову за подмогой. Оно конечно, справиться можно бы и самому, но это с одной стороны. А с другой-то лучше повязать Серпейский град кровавой круговой порукою. И при том непременно соблюсти видимость закона.

Весь Погост измерил Бобич шагами десятки раз. Измаялся в ожидании солнышка. Но за ограду ни-ни, ни ногой. Гоже ли, в самом деле, третьему волхву у ворот со смирением стоя доступа в град дожидаться? А пришел в град, как нарочно, подступа к воеводе никакого нет, никаких речей воевода не слушает и не разбирает, пышет злобой и на бояро́в своих налетает петухом. У некоторых уж и рожи разбитые.

– Что стряслось? – спросил волхв, ни к кому в особенности не обращаясь. А из толпы бояро́в тут же вывернулся Кривой Махоня, ухватил Бобича под локоток, поволок в сторонку, не успел Облакогонитель опомниться, а уж стоял за воеводской спиною и в рыло Махонино кривое поганое пялился оторопело.

Махоня, подмигивая, рожи корча и дергаясь телом, объяснил, что, слов нет, виноваты во всем они, бояры́, а воевода-батюшка и милостивец, естественно, кругом прав. Речи Махонины были туманные и нарочито путаные, слушая его, Бобич потихоньку начал закипать, а Махоня глядел в Облакогонителевы бешеные глаза невинно и тарахтел сорокою, но сам потихонечку от волхва отодвигался.

Из тех Махониных туманных речей, как будто бы, выходило, что ярится воевода на необоримое боярское воровство. Тащат-де они из общинного из градского имущества все, что плохо лежит, а что лежит хорошо, то тоже тащат.

Устройство вятических градов известное. Окружают их стены с башнями, из коих важнейшая, называемая вежей, вдается на три четверти внутрь града. Сам град делится на два двора высоченными складами всяческой в граде и слободах изготавливаемой и в оные склады складываемой готовизны – мягкой рухляди, копченостей, зерна, кореньев и прочими всяческими припасами, коей готовизной от имени всего родового общества град торгует с наезжающими купцами. Ни по высоте, ни по прочности складские стены внешним градским стенам ничуть не уступают, и на крыше оных, как и на боевых градских стенах, устроена боевая площадка-заборало с защитой для стрелков, хитроумными камнеметами и котлами для растопленной смолы. В жизни всяко бывает. Ворвется супостат в первый, в жилой двор, а во второй, в главный, в Перунов двор ходу ему нет. Проход между складами и стеною градскою узкий, в том проходе выкопана глубокая тюремная яма-узилище. Со стороны Перунова двора яма та доходит до самой до стены до вежевой. Стена та ямы тюремной шире вдвое, так что нависает башня не только над узилищем, но и над складами. Проход меж складами и вежей еще уже ямы. В обычное время яма накрыта прочным помостом, а как возникнет в том нужда, то помост этот со складов воротом поднимают и, как затычкою, тем помостом проход меж складом и вежею затыкают, для чего привязана к краю помоста пеньковая в руку толщиной веревка. Так вот эту самую вервь какой-то сквернавец, срезав, унес.

Однако же мордобой, по Облакогонителеву мудрому рассуждению, даже и воспитательного значения иметь не мог, потому что цена той верви уж конечно была много выше разбитого рыла. А искать веревочку смысла не было никакого, и так ясно, что уплыла она с полюдьем. Кто и что на нее выменял, поди теперь, узнай. Воевода же смириться с такою наглой пропажей никак не мог, бесился от бессилия и хлестал по мордасам всех, кто под руку подвернется.

– Ты, небось, и спер, – сказал Бобич Махоне. – Знаю тебя. И неча мне рожи корчить.

Облакогонитель ухватил воеводу за рубаху, поволок прочь, как тот ни вырывался в желании еще хоть бы разочек пощупать привратничкам рыла. А Махоня тащился следом на безопасном расстоянии и стонал, канючил, дергаясь, что-де оболган, и напраслина на него, невинного, взведена и взвалена.

– Изыди, – рыкнул Облакогонитель, удивившись невнимательно, как же так? У всех прочих рожи биты, даже и у Осляби нос в крови, а этот цел и злобою начальственной явно обделен. – Идем, идем, – теребил он Радимира, – Леший с ними, после разберешься, дело есть важное и тайное. Пошли на вежу, чтобы лишних длинных ушей возле нас не было бы.

Под ногами гулко бухал помост узилища.

– Яма-то, небось, пуста? – спросил Облакогонитель.

– Пуста, – угрюмо буркнул воевода.

– Посади их туда, – назидательно изрек Бобич. – Дабы у них над головою вот так-то сапожищами бухали.

– Кого? – остервенился воевода. – Знать бы, кого сажать. Да если и узнаешь, попробуй-ка сунуть в яму кого-нибудь из своих для родовой старши́ны. Тотчас сбегутся сороднички орать и вече созывать: на кого-де ногу задираешь? Не по кобыле-де брык, у старшин-де спросился ли? Кто я такой есть, задрипанный понизовский родовой воеводишка?.. Роду служить – ни чести, ни корысти. Даже добычу боевую обдирают до самого пустяшного засапозжного ножа. А Дедославль далеко, да и не свой я для князя человек, не бывать мне в княжьем доверии. Я для князя воевода родовой, смутьян и самомышленец. И не объяснить никому, что вовсе мне не в радость, что каждый родовой голодранец волен рассуждать, что мне, воеводе, делать вместно, а что невместно… Эй, вы! – заорал он бояра́м. – Чтобы сей же миг привязать вервие. А уж коли снова пропадет, в чью сторожу обнаружу, тех и обдеру кнутом до костей. На сородничков не надейтесь. Пусть со мной потом вече за превышение власти что хочет делает, хоть бы и, с воевод сняв, самого в яму сажает, но уж обдеру со всей лютостью, потешусь!

Собеседники прошли узким проходом меж стеной и вежей, огибая башню, свернули направо, обошли кругом воеводский дом и, наконец, поднялись на высокое крыльцо вежи.

В первом ярусе в трапезной палате градские бабы мыли полы. Распоряжалась бабами Малуша. Воевода хмуро посмотрел на дочь, на баб, и, не зная, к чему прицепиться, заорал злобно:

– Ну, развели хлев. Водищи набухали, хоть лебедей пускай. И тут надо бы все проверить. Тоже, небось, растащено-разворовано.

И помчался с яруса на ярус, заглядывая во все углы и закутки. С такою скоростью полетел, что Облакогонитель задохнулся на первой же лестнице.

Наконец взобрались на заборало. Бобич стал рожею красен, раскрытым ртом ловил воздух и хватался руками за бок, который кололо до спасу нет. И то сказать: ночь не спал, не завтракал, кругом бегом, да и в воздухе, не иначе как с Потворина с гадостного волхебства, ощущалась какая-то гнусность. Он ухватился рукою за край смоляного котла, торчавшего как раз посередине заборала, и немедленно к потекам смолы на боках его прилип. Воевода накинул творило, глянул хмуро на выпачканные руки Облакогонителя и сказал:

– А если и не разворовано, так грязно и неопрятно. Мешки с углем порвались, короба со смолою навалены кое-как, камни метальные раскиданы, сил моих нет, убью мерзавцев.

Бобич плюхнулся на мешки с древесным углем. Воевода пристроился неподалеку и сказал хмуро:

– Ну, что там у тебя за тайное дело? Выкладывай.

10

Удачный получился за лютиком поход, но какой-то безрадостный. И туда шли тяжело, а уж обратно… Ночь ли бессонная виновата, день ли такой выдался Мораний, но устала Леля до предела сил человеческих, и телом ослабела, и душою, и такие мысли забредали в ее голову, что сама она тех мыслей пугалась.

Бабушка шла тяжело, дышала со свистом, но в покое Лелю не оставляла ни на единый миг, вцепилась клещом:

– А посильнее ландыша?

– Медвежий корень.

– А посильнее медвежьего корня?

Вопросы сыпались градом, сбивали, мешали думать про главное, про то самое, вчерашнее. И делала бабушка все это нарочно, в охранительном рвении, все она, как всегда, знала, хоть и не вылезала вчера из травника до глубокой ночи.

Отвечала Леля устало, невнимательно, до того ли. А бабушка ярилась, наседала, ругала и теребила, на диво уязвительные находя слова:

– Глупости! Одолень-трава силы придает телесные, недоучка ты бестолковая, невежная… Глупости! Мак с коноплею дают забвение от разума, гонят Желю вместе с Карою. А ты у меня головкою, видно, скорбная. Не то что Бобич, но и любой хранильник его глупый в ведовстве тебя будет посильней.

Леля отмалчивалась. Возмущаться не было ни желания, ни сил, а бабушка хрипела сквозь одышку:

– Трын-трава! Трын-траву забыла? А уж тебе об ней забывать никак нельзя. Чувства в тебе неразумные, чуть что, так и вскипают пивною пеной. Только волю тебе дай, то-то дров наломаешь, а враги того лишь и ждут. Трын-трава не одурманит тебя сладкой дурью, как мак с коноплею, не согнет в покорности, как ландыш с медвежьим корнем, но чувства твои пылкие утишит, Желю от тебя отогнав. Голова твоя станет ясная, разум чист, и войдет в тебя одна лишь холодная Кара, и месть твоя холодная будет рассудочна и справедлива, и защиты от нее никакой Бобич найти не сумеет.

Дался бабушке этот самый Бобич, тьфу, тьфу и еще раз тьфу на него. А что до мести… что за сладость в ней, в холодной да справедливой? Месть – это когда в тебе каждая жилочка дрожит, сердце от счастья закатывается, душа поет. Если уж тебе что-нибудь, так и ты полной мерой. А лучше немерено!

В висках у Лели кузнечными молотками стучала кровь, и даже дышалось ей, Леле с трудом. Все вокруг было поникшее, вислое. У бабушки лицо было синюшное, ноги она волочила, и клюка двурогая в руках ее от дрожи ходила ходуном. И вдруг Леля с пронзительной ясностью увидала не глазами разума холодного, а всем своим вдруг болезненно сжавшимся сердцем, что стала бабушка вовсе старенькая, что сил жизненных осталось у нее совсем-совсем мало, и показалось ей на какой-то неуловимый миг, что скалится зловеще за бабушкиным поникшим плечом страшный Мораний череп, и блестит над бабушкиной седой головою острая ее коса.

На глаза Лелины навернулись слезы, губы задергались, и стало ей так бабушку жалко, так за бабушку страшно, что – ой!

– Ага, – сказала она скрипучим голосом, пряча за сварливостью нахлынувшие чувства, – ты насоветуешь. Напьешься этой дряни и про всех, кого любишь, забудешь, что твоя навья. Дай сюда мешок, я понесу.

Бабушка взглянула странновато, но мешок, помедлив, отдала. Шли дальше молча, и был тот их путь какой-то бесконечный. А когда уже выходили на прямоезжую дорогу к Серпейскому граду, Леля спросила тихо:

– Баба, а вот, скажем, княжич. Как думаешь, он испугался бы порчи словесной?

– Волхебства только дурак не боится.

– Ну да, – сказала Леля недоверчиво. – Один стоять против всего света не боится, а тут – тьфу, порча.

– Это совсем другое. Вон, Тумаш, один на один вышел против гриди-дружинника, а случись ему…

– Выгораживаешь, – перебила Леля бабушку. – Знаю тебя. Весь их род любишь, а оглоблю эту в особенности.

Потвора остановилась, перевела дух, вытерла с лица пот.

– Саму тебя не больно-то испугаешь, – продолжала Леля с горячностью.

– Почему? – удивилась Потвора. – Волхебство сила страшная. Что до меня, то очень я, к примеру, не хотела бы сойтись с Любомиром зубы в зубы… хотя, может быть, еще и придется. А род Темницкий, ты права, люблю. Сильные люди, смелые, верные. Гордые. Но зелья приворотного, и тем более… чего покруче, сама для тебя варить не буду, и тебе не позволю. Видала, небось, как Радуша Ослябина на Последнем поле животом своим зерна ловила?

– Очень нужен мне твой Тумаш! – возмутилась Леля. – Пускай Радка оглоблю эту твою гордую себе с потрохами забирает, кобыла грудастая. "Бабушке пожалуюсь!" Трус. Успел уже, наябедничал?

– Напраслину не возводи. И где это ты, кстати сказать, видала грудастых кобыл?

Леля невольно прыснула смешком и боднула бабушку в плечо головою. Путь близился к концу. Впереди в просвете деревьев уже проблескивала синевою Серпейка. И тут по верхушкам деревьев прокатился какой-то гул, будто далеко-далеко лопнула сильно натянутая толстая пеньковая вервь. Наземь посыпалась всяческая труха. Закачались, затрещали деревья, и вдруг налетел, поднимая в воздух тучи опавшей листвы, сильный порыв ветра.

Потвора зашаталась, повисла на клюке, рот ее широко раскрывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на песок, и Леля с ужасом увидела, что из носа бабушки хлынула и закапала на землю страшная красная кровь.

– Баба! – завизжала она, – Что с тобой?

– Ничего, ничего, что орешь, – невнятно бормотала бабушка.

Сзади с грохотом рухнула поперек дороги вековая сосна. В дикой круговерти листьев, сучьев и всяческой дряни метались злорадно хохочущие мары, а из рвущегося под ветром в клочья орешника тянулась к бабушке скрюченными руками сама Морана. Лицо бабушкино размазывалось, расплывалось, будто бы истаивая в мутных струях злого ветра, а уши Лелины рвал дикий визг и хохот, и тьма застилала разум.

Из мутной мглы вынырнули вдруг узловатые руки, тяжко легли на плечи, сильно встряхнули. Леля некоторое время бессмысленно таращилась в бабушкино сердитое лицо, дивясь неожиданной мертвой тишине. Губы у бабушки шевелились, в руки ей, Леле, совала она какую-то тряпку, и вдруг, будто пакля из ушей вывалилась, услышала Леля бабушкин сердитый голос:

– Что орешь? Ударить тебя?

Внутри у Лели все тряслось мелкой дрожью, и руки дрожали, и подгибались колени, а лицо все было мокрое, и тело мокрое, и ладони. Бабушка глядела на нее внимательно и говорила, помягчев голосом:

– Ты волхва. Тебе ли разум терять? А ну-кося, вытри мне кровь с лица. И пойдем скорее в Серпейский град. До дому нам не дойти, не гляди, что ветер утих. Тут сейчас такое начнется. Буря идет небывалая. Ну, смотри внимательно, осталась ли где кровь?

– Нету крови, – сердито сказала Леля, отводя бабушкину руку от мешочков с кореньем. – И неча мешки хватать. Я за тебя испугалась, а ты: "Ударить тебя!" Не буду разговаривать с тобой.

И, подхвативши мешки, пошла вперед неверными шагами. Решительно пошла. Не оглядываясь.