Ведьмы

11

Бобич уставил на воеводу длинный костистый палец и сказал: – А ты бы хотел, чтобы бояры́ только за честь служили, а всю добычу сдавали в род? Держи карман, это тебе не старые времена, честь честью, а добыча потому и называется добычей, что кто ее добыл, тому и должна принадлежать. Если сам всю жизнь задаром головою рискуешь, ну так это дело твое, личное. А что до других, извини-подвинься, дураки на славянской земле давным-давно уже повывелись, не в обиду тебе будь сказано, конечно.

Воевода стоял, привалившись к стене, и глядел он в бойницу на бескрайний занарский бор, Облакогонителя слушал угрюмо.

– Ты не обижайся, я к тебе пришел, как друг, – продолжал Бобич. – И говорю с тобою, как друг. Ты боя́р, я погодный волхв. Ты служишь Перуну, я Стрибогу. Но оба, однако, служим верховным богам небесным, не задрипанным всяким земным Чурам с Макошами, и оба же хотим с того служения иметь навар для себя, а не для чужого дяди.

– Навар… Я тебе не повар.

– А что хорошего, к примеру, в том, чтобы после всех ратных подвигов, с поля придя, пустую репу пареную жрать, пока всякие старши́на родовая и в бою-то не бывавшие будут в добыче твоей жадными руками копаться, что получше отбирая для себя? Наплюй ты на этих воров, не о том сейчас надо думать.

Воевода повернулся к волхву лицом и стоял теперь опершись о стену спиною. Оба смотрели друг на друга со снисходительной усмешкой, как бы дивясь взаимно неразумию собеседника.

– Ты не бояр, но, я думаю, понимаешь все-таки, чем может кончиться такое воровство, коли придут находом хазары? – сказал воевода и добавил, значительно подняв палец. – Для всех! Служить надобно честно. Это долг.

– Чудак ты, право слово. Хазары то ли придут, то ли нет, и то завтра. И ко всем, вот тут ты прав. А выгода от воровства – она под руками, моя, сегодня. Мне, что ли, на новую вервь раскошеливаться? Вот и смекай, тянут ли честь с долгом против выгоды.

Воевода побагровел, сжал кулаки.

– Ты не злись, – сказал Облакогонитель примирительно. – Я ведь говорю не лишь бы твоим словам поперек. И не ворам в оправдание. Я к чему веду речь: хотим мы, нет ли, но жизнь к тому идет, и понять людей можно. Задушили роды самостоятельного мужика. Вот вы, градские, торгуете, исхитряетесь получить барыш. Да, торгуете-то вы родовым, что так, то так, это верно, но роду-то вы все его затраты до последней драной тряпочки возмещаете иноземными нужными товарами. А роды и на ваш кровный барыш, что вы великим искусством получили, торгуясь, тоже разевают рот. Даже на вами, бояра́ми в походах добытое добро норовят старши́на наложить лапу. Да еще и плюют тебе в изрубленное в боях лицо: вы-де бездельники, захребетники, мы-де кормим вас, бояро́в, так и будьте нам за то в вечной благодарности и раболепстве.

Говорить Бобич старался с запальчивостью, а сам косился на воеводу: как слушает? Распаляется ли сердцем с его, Бобичевых подстрекательных слов? Воевода сверкал глазами и губы кусал, стал-быть явно цеплял его Облакогонитель за живое.

– Никаких прав у родового воеводы нету, каждый прыщ норовит на него ногу задрать на собачий манер, он-де в роду местом выше, – продолжал волхв. – То ли дело воевода княжий, жизнь его есть сплошная разлюли малина. А уж посади тебя князь наместником, хоть бы и здесь в Серпейском граде… сам посуди: столица далеко, от полюдья до полюдья сам себе голова. Какой такой Дедята посмеет нос совать в твои дела и уж, тем более, на добычу твою боевую пасть скалозубить? Полюдье придет, поклонишься кому надо, чем надо – всего и делов, примут дань в лучшем виде, да еще и себе останется. А уж коли с Погостом станешь жить душа в душу, кто тебе тогда страшен?

Радимир отлепился от стены, сел рядом с волхвом.

– Ну и что предлагаешь? Развел тут… Ах, какая это для меня новость – да еще и шепотком на ушко, с ума сойти – что-де из моей из воинской добычи все лучшее старши́на растаскивают по себе. Для таких разговоров на башню забираться не стоило. Об том на каждом углу орут все, кому не лень. Тра-ля-ля это, а не тайная беседа. Ты дело говори, если имеешь что сказать, конечно.

– А ты меня не погоняй. Я тебе такое хочу сказать, что самого оторопь берет и в пот со страху бросает. Мне решиться надо… Что будешь делать, когда помрет князь?

– Что делал, то и буду. Служить, что ж еще? Была бы шея, хомут найдется.

– А может, самому поискать хомут поудобнее?

– Княгиня?

– Именно.

– Роды не поддержат. Встанут за княжича. Если бы решать келейно – градские бояры, старши́на да самостоятельные мужи, тогда бы конечно… но тут ведь не они будут решать. Вече.

– Ворота градские запрешь, куда денутся? Известно, чей град, тот и в волости володетель.

– Да и все ли бояры́ поддержат такое? Одно дело на вече горло драть, и совсем другое меч на родовичей обнажить. Ну-как полезут родовичи на стены?

– Давно эти мысли думаю, – сообщил Бобич. – Ты, главное, будь готов. На вече кричи, что-де невместно нам в столичные свары и дрязги вязаться, и будем-де за того, кто в Дедодославле утвердится на великом княжении. А я уж позабочусь, чтобы княгинина дружина сюда к граду вовремя подоспела бы. С Новым Погостом будь заодно, а главное в посадники до поры не лезь, не дразни гусей. Это мы с тобою после обмозгуем.

– Не выйдет. Ты о Потворе забыл.

– Ничего я не забыл. Днем и ночью только о ней, об поганке, думаю. Жру – думаю, в сортире сижу – думаю, как бы ее, подлянку, сокрушить. И вот, представь, нынешней ночью было мне видение. Явились ко мне Кара с Желею и подсказали. Есть, есть у нее, у мерзавки, слабина. Лелька, внучка. Если Лельку смертью лютою погубить, скажи, долго ли сучка протянет? На святки зимние солнцеворотные время приносить Мстильницам тайную мужскую жертву. Всего и делов, что кости кинуть. А схватить ее мне твои бояры́ пособят.

– Я с девками не воюю, – сказал Радимир презрительно.

– Ты рожу-то… не криви! – сказал Бобич с обманчивым спокойствием, – Шибко смелый? Против всеблагих прешь, и Кара с Желей для тебя не указ?

– Не пугай. Я пуганый. Да и не выйдет ничего у тебя. Сам посуди, нешто тебя Потвора к девке подпустит?

Бобич вскочил. Глаза у него сверкали, губы тряслись, лицо сделалось свекольного цвета, и руки свои, сцепленные до побеления костяшек, прижимал он в волнении к груди.

– Сокрушу! – заорал он диким голосом, – Сломаю! Вот этим ножом самолично ее девку вспорю от межножья до горла! Печень вырву и сырой сожру!

– Тише ты орать, – сказал побледневший Радимир. – Дойдут до ведьмы такие твои речи, она зимних святок ждать не станет.

И тут, будто бы в подтверждение тех его слов, над землею проплыл странный гул. С диким воем заметался по заборалу ветер, навалился, толкнул в спину с такою силой, что воевода, не устояв на ногах, кувырнулся на мешки с углем. Накликал-таки беду, старый дурак.

Ветер с грохотом погнал по заборалу метальные камни. Силясь встать, воевода поднялся на четвереньки, но сорванная с места корзина со смолой снова сшибла его с ног, одевшись, в довершение всех бед, прямо на голову. Проклиная все на свете, Радимир вскочил на ноги.

– Говорил я тебе, – заорал он, пытаясь перекричать ветер, но Бобич стоял, уцепившись за смоляной котел обеими руками и слов Радимировых не слыша. Вид его был страшен. Челюсть отвисла. Из носа в два ручья текла густая медленная кровь, ветер срывал ее с усов, бросал в лицо, на грудь, на руки, но волхв этого будто бы и не замечал, и глядел он мимо Радимира слюдяными выпученными глазами. Радимир оглянулся.

Сквозь занарский бор прямо на Серпейский град пер буреломно огромный, черный, высотою до неба, Змей.

12

К Серпейскому наплавному мосту подошли уже целой толпой. Еще в лесу стали им попадаться случайные попутчики, Леля диву давалась, сколько всяческого народа оказалась в градских окрестностях. Увидавши Потвору с внучкой, все светлели лицами и спешили присоединиться, пристраивались сбоку, сзади, искательно заглядывали в лицо. Даже шедшие впереди останавливались и ждали, пока поравняется с ними болотная ведьма: у кого ж еще искать защиты от неведомой от страшной беды, как не у нее?

На мосту Потвора остановилась, пропуская всех вперед. Люди карабкались вверх к градским воротам, минуя дорогу, прямо по косогору, молча, торопливо, испуганно. С воем налетел и тут же утих новый порыв ветра.

– Быстрее, быстрее, – погоняла Потвора, но люди и так уже спешили изо всех сил. Сзади набежали Дедята с Тумашом и, подхвативши волхву под руки, чуть ли не бегом вознесли ее вверх на привратную площадку. Потвора остро глянула на Дедяту. В усах у мужика проблескивали красные капли.

– Усы вытри. Кровь носом шла у тебя.

– Где?.. А, ну да. Я и не заметил, – сказал Дедята. – Что же это делается, Потвора? Я так понимаю, буря идет. Чем волхвы наши Стрибога прогневали?

– Только ли Стрибога, – сказала Потвора сквозь зубы, – и только ли волхвы? Сами виноваты, что такой Погост терпим над собою.

Леля карабкалась следом, силясь успеть за темницкими. Тумаш оглянулся, протянул было руку, чтобы помочь ей взобраться на привратную площадку, да и застыл с раскрытым ртом, глядя ей за спину выпученными глазами. Леля испуганно оглянулась, батюшки-светы, это еще что?

По Занарью, раскинув в стороны черные тучи-крылья, пер буреломно прямо сюда на Серпейский на беззащитный град огромный и страшный Змей. Голова его терялась в поднебесьи, хвост ломился, крутясь, сквозь Занарский бор, в щепки разносил вековые сосны. Этот шел не для девиц воровать. Нет. Этот шел крушить и ломать, давить и губить, и не было на свете силы, способной пересилить злую волю его.

В ужасе кинулись путники к граду, ища спасения от неминучей погибели, но ворота градские оказались на запоре, и хоть ты кулаки об них расшиби и голос сорви, все без толку, все напрасно, потому что пуста башня навратная. Ах, бояры́-привратнички, ах, защитнички градские, сукины вы дети! Забыли закон родовой наипервый, по коему полагается жизнь положить за родича своего. А Змей надвигался с неотвратимостью, огромный, черный и страшный, толщиною чуть ли не с Веселый остров, выломился из бора на той стороне Нары и навис над градом, защита ли от такого чудища стена градская деревянная?

И тогда вскинула Потвора руки к небу и шагнула навстречу Змею к самому краю Нарского обрыва. Взмахнула она двурогой своею клюкой и закричала что-то, захлебываясь злым ветром. А следом за старою ведьмой шагнула вперед молодая.

Все заклинания волхебные будто бы ветром тем злым из головы Лелиной вымело начисто. Потому и кричала она первое, что в голову пришло в тот страшный миг. Потому и призывала, требовала, чтобы брал Великий Змей плату за обиду с виновной головы, из рода извергнутой, с ложного волхва, а не с родовичей своих безвинных честных искренних.

Змей сорвался с берега, рухнул в воду и попер по реке, меняясь в цвете и кренясь в градскую сторону. Леля смолкла и замерла, не в силах оторвать взгляда от бабушкиных рук, устремивших клюку к голове его. Бабушка была такой маленькой, букашка в сравнении со страшным чудом-юдом, и все тут, но стояла, не дрогнула, не сошла с пути Владыки мира Кощного. А Змей стукнулся о Веселый остров и, будто повинуясь движению бабкиной клюки, вдруг подпрыгнул высоко в воздух, ломаясь пополам в поднебесье, и в тот же миг закрутил ветер такой силы, что Леля, сбитая с ног, покатилась по обрыву вниз, а сверху сплошной стеной падала вода и валилась всяческая скользкая дрянь и нечисть, и ил, и мусор, и рыба.

Ливень кончился как-то разом. Стена его, только что скрывавшая от Лели все и вся, рухнув, скатилась в Нару потоками грязи. Леля кошкою взлетела по откосу наверх и замерла на месте, разъехавшись ногами в раскисшей глине. Змей исчез. Край обрыва, на котором стояла бабушка, тоже исчез, будто его корова слизнула языком, и от того места до самой Нары тянулся теперь глубокий овраг. Где же бабушка?

Со всех сторон карабкались и сбивались в кучу у градских ворот облепленные грязью, и совершенно неузнаваемые под той грязью родовичи.

– Баба, – позвала Леля неуверенным голосом.

– Ну, Потвора, вот это волхва, – сказал рядом некто голосом Тумаша. – Сильна. Такого Змеищу, закляв, от града отвести! Сама-то она где?

– Бабушка! – закричала Леля в полный голос.

– Не иначе, как Змей с собой уволок за такое ее небывалое дело, – испуганно сказала за Лелиной спиной какая-то баба. Леля стремительно обернулась.

– Куда унес?! Да я тебя за такие слова, – заорала она, не сдерживаясь. – Искать! Всем! Живо! Живо! Живо!

Сзади кто-то сгреб ее в охапку, прижал к себе и забухтел в ухо дедятиным голосом увещевательные слова:

–Ну, тихо, ну, успокойся, уже ищут, уже все ищут, ты только не волнуйся, все будет хорошо, вот увидишь.

Леля рванулась, выдираясь из цепких Дедятиных лап:

– А ну пусти, сам что стоишь?

– И я уже иду, – сказал Дедята, отпустивши Лелины плечи, но тут же схватив ее за руку. – Мы с тобою вместе идем, поняла? Вместе.

Снизу Тумаш и еще какие-то родовичи осторожно поднимали Потвору. Глаза у волхвы были закрытые, руки бессильно свисали к земле, и даже под грязью заметна была восковая бледность ее лица. Леля с отчаянием бросилась к бабушке: дышит ли, бьется ли сердце? А Дедята, крякнув, заорал вдруг диким голосом, что сейчас же проклятые ворота самолично разнесет в щепки, и побежал к тем воротам, ругаясь такими словами, что и последнему запойному пьянице в пьяном угаре произносить зазорно.

13

Доставить старую волхву в таком ее состоянии домой на болотное капище нечего было и думать. Потому и понесли ее в вежу, в общинную трапезную. Распоряжалась всем Леля, и ни одной живой душе даже в голову не приходило ее распоряжения оспорить. Слушались все, и Дедята слушался, и Радимир-воевода тоже слушался беспрекословно.

Несли Потвору на руках благоговейно и нежно очевидцы небывалого ее деяния, грязные, рваные, все в крови. Вокруг, чувствуя вину, суетились привратнички, и набегавшим сородникам рассказывали, закатывая глаза, такое, что дух перехватывало у сограждан от ужаса и изумления.

У входа Радимир выставил сторожу, чтобы бездельный народ возле хворой бы не толпился и исцелять бы ее Леле не мешал.

Бабушка была без памяти, и что Леля ни делала, в сознание не приходила. На капище Леля тут же сварила бы нужное снадобье, да ведь пока туда доберешься, пока обратно, уж и поздно будет. Градские бабы по ее велению тащили травы, какие имели, но хорошее снадобье из тех трав не составлялось, хоть убей. Конечно, под руками корень лютика в немыслимых количествах, но был он свежесобранный, лютее некуда, чем ту его лютость умерить? Как ядовитость его в лекарство перевести? Ни вымачивать, ни вываривать времени не было.

На вежевом крыльце за неплотно прикрытой для свежести воздуха дверью завозились, стуча сапогами, и громко о чем-то заспорили мужики. Опять! – разъярилась Леля. – Ну, я вас сейчас! – И выскочила на крыльцо страшнее Мстильниц.

Сторожа заслоняли дорогу Тумашу, и, по всему видно, дошло у них дело уже и до рукоприкладства.

– У ворот бы службу несли, как положено, и горя такого великого не приключилось бы! Б-б-ояры́! Из-за вас она жизнью рисковала, ветхая бабушка, а вам бы ее на руках носить и пылинки с нее сдувать, проходимцам, – рычал на сторожу Тумаш, и у Лели после таких Тумашовых слов вся злость куда-то пропала. Остыла Леля.

– Пропустите его, – велела она сторожам, и уставилась глазищами в раскрасневшееся лицо Тумаша. – Что у тебя?

– Дело чародейное, волхебное, без тебя его никто не решит, – твердо сказал Тумаш. – И дядя говорит: иди, мол, к Леле. Как она велит, так по ее велению с той рыбой и сделаем.

– С какой рыбой?

– Ну как же? – удивился Тумаш. – Сом, которым владыка подземный от бабушки откупился. Здоровенная рыбина, с человека ростом. Поперек ног ее лежал. В град-то мы его внесли, а как дальше быть, не знаем.

Леля обмерла. Лоб ее покрылся испариной, а колени ослабели настолько, что ухватилась она за поручни крыльцовые, чтобы на ступеньки того крыльца не упасть бы. Как же это она позабыла! Желчь рыбная! Ай-да, Горыныч! Ай-да, Владыка подземный!

– Ступай быстро к тому сому, вырежь и принеси мне рыбную желчь. Да гляди, пузырь не проткни, богами всеблагими умоляю. А рыбу вели в холодный погреб, в ле́дник положить до Бабушкиного выздоровления… пузырь, пузырь береги!

Меж тем, вести о небывалом от века событии расходились по волости, как круги по воде. В граде случилось сущее нашествие. Ближние селища стояли пусты, а со стен видно было, что и дальний народ к граду валил валом. Число очевидцев небывалого дела множилось и множилось, само оно обрастало удивительными подробностями, так что теперь его и узнать было нельзя.

Толпа косилась на бояро́в-привратничков, в них усмотрев виновников и предателей родовых заветов. Ослябю, раз уж был до полного отупения пьян, оставили в покое, пусть-де протрезвится, тогда и поговорим, что с него сейчас спросу, с пьяного. Остальных потребовали к ответу немедля. В воздухе запахло самосудною расправой.

И себя, и товарищей спас Кривой Махоня. По его рассказу вышло так, что как только увидали они, бояры́, Владыку Кощного, так и вспомнили, что тут, в граде находится виновник гнева его, ложный волхв и обманщик Бобич, коий неправедным своим волхованием вызвал Змеев праведный гнев.

– Вот тогда-то, – говорил Махоня со всей возможной убедительностью, – и побежали мы его ловить, чтобы от Горыныча им, виновным откупиться, а ворота заперли для того, чтобы не сбежал. Да если б знать, что снаружи сородичи остались, да мы бы… да ой…

Сородичи верили и не верили, однако же гнев их переключился на Облакогонителя. Где ж он, негодяй? Куда спрятался, мерзавец?

В самый разгар суматохи в град явились Новопогостовые волхвы в полном составе. Даже Колдуна престарелого притащили. Волхвы выглядели смущенно, а как подступил к ним разъяренный народ, выдали Бобича головою на его, на народного веча суд, буде удастся его, ложного волхва и самозванца изловить.

Бобич, однако, будто сквозь землю провалился, нигде его не было, чтобы из града он уходил, никто того не видал, не невидимкою же утек? Но тут в толпе появился неожиданно протрезвевший Ослябя, потолкался, пошептался с Махонею, да и заявил громогласно, что негде ему, супостату было скрыться, кроме как в самой веже, а туда без Лелиного дозволения доступа никому нет, да и ловить его там теперь бестолку, сбежал, небось, давным-предавно через подземный ход.

Меж тем, на крыльце показалась Леля. Разговоры тотчас же смолкли, все с тревогою глядели в ее осунувшееся лицо. Леля хмуро оглядела толпу, высмотрела в ней верховных волхвов и сказала устало:

– Заходите. Зовет.

По толпе, будто выдохнутый из единой груди, пронесся облегченный вздох. Люди оживились, радостно загалдели, хлопая с треском друг друга по спинам: жива, мол, великая волхва, да и что ей сдеется? Ей, великой, и силы подземные нипочем. Кое-где принялись восторженно орать славу.

Волхвы с трудом протиснулись через ликующую толпу, поднялись на крыльцо, скрылись в дверях вежи и чуть ли не тотчас вышли назад с наиважным для народа сообщением. Погостом-де решено и с великою волхвою Потворой улажено, что как только станет на Наре лед, отслужить Владыке царства кощного новый молебен в глупой Бобичевой службы несуразной место. А в жертву Змею определить неезженую белую кобылку, не знавшую доселе жеребца, как нагадала только что Леля, молодая болотная волхва. И поскольку за болезнью ту службу великая волхва Потвора служить не может, обряд вести надлежит внучке ее, молодой болотной волхве Леле.

Часть 3. Три совета

1

Малуша сидела на груде метальных каменьев на самом на вежевом заборале и глотала злые слезы обидные. Отчего ж она такая горемычная? Отчего судьба ей выпала злосчастная? Даже ежели родитель, грозный батюшка в граде старшим воеводой быть сподобился, так и должно ему дочку-сиротинушку утеснять-томить и всячески примучивать?

Слова у Малуши складывались такие жалостные, такие ладные и складные, хоть под гусли на посиделках как песню пой, так что принималась она незаметно для себя самой подвывать в лад тем своим собственным мыслям.

Высоко над градом кругами ходил ястреб. Пускай, пускай бы утащил кого-нибудь, хоть и отцовского любимого петуха, то-то стало бы бате в досаду. И поделом, не гоняй дочь наверх для боярской для сторожевой службы, а на тайны его всякие воеводские ей, Малуше, – тьфу! А если стал бы орать, то ему и сказала бы, что неча, мол, горло драть! И пускай потом не то что зад исполосует, пускай хоть шкуру спустит со всей спины. Но уж коли дочь у тебя за сторожа с вежи купецкие лодьи сторожит-выглядывает, то тогда пускай бояры́ бы сторожили курей, бездельники, вот так вот. Где они, бояры́ твои, э-эй, мужики, ку-ку?.. нету! Кто, небось, дрыхнет, кто зеленое глушит. Один Махоня юлит вокруг и вьется, как муха возле… вот именно, возле этого самого. Рожа хитрая и даже, вроде как, нос заострился, с чего бы? Оглядится быстренько на все четыре стороны, скажет Малуше: "Сидишь? Ну, сиди, сиди". И опять к себе в башню навратную – нырь. Вот его и посадил бы батюшка следить столичных купцов, все равно ему, кривой заразе, как видно, делать нечего, и даже ему браги не пьется.

Такую весну наколдовала подружка задушевная Леленька, что и старики подобной упомнить не могли. Погода стояла чу́дная, солнышко было ласковое. Другие девки с парнями пал пускали на новых, на зимою в лесах просеченных полях, дерева поваленные жгли для удобрения земли, весело им, а Малуша, как дура, глазей на реку, выглядывай лодью, а коли проворонишь, у родителя драгоценного на языке висит обещание одно единственное, голову ей, Малуше, продолбившее насквозь: шкуру, говорит, с задницы розгами спущу всенародно!.. не посмотрю, говорит, что взрослая девка!

На что – на что, а уж на это милый батюшка куда как спор. Чуть что, косу на руку мотать, через колено тебя гнуть и по голому заду безо всякого соображения чем ни попадя мутузить. Стыдно ведь. Ни тебе искупаться, а уж ежели с парнями поиграть, как веселой полюдной ночкой сладкою с гридей Буслаем, то и корчи из себя леший знает какую деточку-малолеточку всю из себя невинную, не тисканную и даже в ротик не целованную, не говоря уж о чем прочем. А то парень к тебе под юбку намылился, а ты вместо удовольствий о том только и думаешь, чтобы он на заду твоем подсохшие струпья от папиной науки нечаянно не ободрал бы и подол тебе не окровянил – срамота ведь! Добро бы только за собственную вину приходилось страдать. Так ведь нет, ему плевать, сама ли что сделала по нечаянности, домовой ли что натворил, перед нежным родителем ласковым в ответе все равно твоя задница.

А домовой так и норовит тебе во зло сотворить. Под локоть подтолкнет, чтобы пролила чего или разбила, или еще как напакостит. Давным-давно подметили добрые люди: – каков ты, хозяин, сам собою есть, таков и твой домовой. Ты человек добрый, и домовой твой добрый. Ну, озорничает, не без того. Шутки шутит. А вот дом бережет, и зла никакого от него нет. Но уж коли ты сам человек драчливый, то и от домового твоего ни тебе, ни твоим домашним спасу нет. Не озорничает, озорует. Не шутки шутит, изгиляется. Не веселится, издевается, и зла от него, от назольника, куча, и гили всяческой издевательской полон рот, вот так-то, батюшка. Сам хорош.

Малуша нарочно повернулась к верховьям Нары спиною, так не хотелось ей травить себе душу видом веселых лесных дымов. Да и на котел противный глаза бы не глядели. Велено ей, чтобы руки без дела не были бы, тот котел железный от ржавчины очистить и жиром бобровым топленым смазать, бабье ли и это дело?

Всеблагие небожители, какая скукота. Хоть бы купцы, наконец, пожаловали. Подняла бы Малуша тарарам на весь град, все бы забегали, засуетились, шкуры зимние стали бы доставать мены и продажи ради, а она, Малуша тут же и смылась бы, будто и не было ее. Убежала бы к своим, к молодежи в леса.

По заборалу, что на крыше складов, всем своим телом вихляясь и непотребно дергаясь опять шмурыгал Махоня. Не сиделось ему в покое, забулдыге кривому. Был он как-то по особенному раздрызган и очень не леп, и не понятно было, как всегда, то ли это он спьяну, то ли просто так, от душевной потребности в дури. Кривой прошел всю крышу, вышел на заборало дальней градской стены, постоял, поколебавшись: куда идти? Покосился на вежу, выглядывая Малушу, и пошел налево, вкруг жилого двора к навратной башне, почему-то вприпляс и с плесканьем ладошками о сапоги, ноги и живот. Жеребец стоялый.

Третью весну Малуша в девках, а все не замужем. И не сказать бы, что урод какой, совсем наоборот. А теперь, после Лелиной мази, от ее груди мужики и вовсе глаз оторвать не могут. Но одно дело тебя где на игрищах или на посиделках обшарить, на сеновале или на полянке муравчатой живот тебе заголить, под бочок подкатившись, и совсем другое – замуж. Для замужества нужен сговор родительский, а папаня всех женихов расшугал. Ходит вокруг и сверлит недреманным оком: не округлилась ли? А и закруглилась бы животом, что тут такого? Обыкновенное дело. Не она, Малуша, первая, не она и последняя, если вдруг. Когда еще и погулять, как не в девках? От мужа особо не загуляешь, потому что быть тебе тогда без головы. И Радка есть круглая дура, выскочила замуж за своего Тумаша, никого другого так и не узнав. Теперь уж и не узнает.

Родитель грозится: принесет Малуша ребенка в подоле – убьет! Ему, говорит, понизовские-де дикие обычаи не указ. Он, говорит, через нее, Малушу, еще и в столице с нужными людьми породнится. Очень надо! Высватал бы ее кто-нибудь свой, и уехали бы они молодою ватагой на новые выселки, хоть бы и в самые дикие места, хоть бы и на Москву реку, только от отца и всех этих старых зануд подалее.

Был недавно в роду совет: где сажать на землю молодежь, ниже по Оке, или просить у муромы место на Москве? Ближе места нету, чтобы пустое было и удобное. Вообще-то, отец тоже за Москву-реку. Властный. Не хочет вблизи себя другого града, не желает властью воеводской делиться, а в низовьях без града жить никак нельзя от хазаров. Роды и не хотели бы отпускать молодежь, да сил нету ставить новый град, дело это долгое, многотрудное. Сперва в землю врывают частокольно вор простой бревенчатый по кругу. За тем вором от лихих людей спасаясь, воздвигают вокруг Резань-град из сырого свежесрезанного бревна, наспех. Град тот недолговечный, слабый, кто в нем поселится, должен ставить из мореного крепкого дерева новые стены, а округа незаселенная, помогать тебе некому. Вот и выходит, что за Оку стоит только один Погост, который из-за дани молодежь от себя отпускать не хочет. Ждет-пождет молодежь, кто кого пересилит, хотя и дураку ясно, что они, перелаявшись, пойдут к Потворе, и как она скажет, так и будет. Зря отец с этим Бобичем вязался и хлеб-соль водил, дурак он, Бобич, против Потворы, вот и все. А уж противный – до сил нет. Так, бывало, и норовит прижаться, будто бы нечаянно, да за грудь зацепить. Или за зад. Мерзкий старикашка.

А хорошо бы на Москву. В этом году после весенних работ поехали бы выбирать место. Поклонились бы подарками тамошней муроме, жить-де желаем с вами в мире, любви и родстве, а вам бы нам в нашем деле не препятствовать. Заготовили бы бревна под дома, подсекли под пашни лес, а по будущей весне поставили бы Новые Выселки, да и зажили бы от старых приставал вдалеке своим родом.

Малуша подошла к налесной стороне вежи, глянула вниз и даже глазами заморгала. Это что еще такое? Лодья? Ну да, так и есть, с верховьев Нары спускалась к граду, пузатая, тяжелая, чуть ли не по самую кромку борта в воде. Да что ж это? Никак купцы идут с неожиданной стороны? Как они в верховья-то попали, неужто по волокам тащили этакую громадину и тяжесть? Что делать, батюшки-светы-пращуры-заступники, проворонила. Вот они купцы, рядом, отец всю шкуру спустит!

Малуша заметалась по башне, туда, сюда, как на зло, на виселице не случилось била. С опозданием вспомнила девка, что отец шуму подымать не велел, а велено им было кликнуть Ослябю. Ну, дела. Сейчас бы устроила тарарам. Малуша аж вспотела, ноги у нее стали мягкие и, вроде бы, даже гнулись не в ту сторону. Она перевесилась в бойницу на Перунов двор. Осляби нигде не было видно, и никого не было видно, двор был совершенно пуст.

– Ослябя-я, лешак кудлатый, – заорала Малуша с отчаянностью, – где ты?

Ослябя, однако же, не откликался. Зато со стороны жилого двора вывернулся вдруг Кривой Махоня, задрал кверху бородатую свою рожу любопытную и заорал-задергался, сверля Малушу блудливым глазом:

– Где?.. Кто?.. Купцы?.. Сверху?..

Подскочил Махоня, дурак раздрызганный, к Перунову дубу, ударил в большое вечевое било, а после таких его дел как тарараму не быть, и мало ли, что отец того тарараму не велел? Народ бежал и орал, батюшка драгоценный тоже орал, выскочивши из дому в одном исподнем и при красной от ярости роже, а уж как Ослябя спросонья пьяного голосил, того и передать нельзя. И во всем том шуме не иначе как ей, Малуше, быть виноватой.