Так уж получилось, что Изя родился евреем. И это еще полбеды. Угораздило его родиться в украинском селе Маевка, где издавна недолюбливали людей этой национальности за нежелание пить горилку и есть сало.

У Изи с детства был необычный дар: он умел подражать крикам животных и говору людей. Но в Маевке это не очень ценилось. И чтобы заработать себе на жизнь, Изя разводил кур. Конечно, он вкалывал еще и в колхозе. Но что кроме геморроя можно было получить там? Мой дядя называл это – артель «Напрасный труд». Но рассказ не о дяде, а об Изе.

Как говорится, если не везет, так уж не везет. Рядом с домом Изи находился скромный сквер «Культуры и отдыха»: три стола, пять лавочек, Доска почета....

Колхозники любили отдохнуть здесь за стаканчиком горилки под костяшки домино. А если было очень весело, то и подшутить над соседом-инородцем.

Сначала решили отобрать сарай у Изи. Якобы для складирования спортивного и культурного инвентаря. И отобрали бы, не сделай Изя отчаянного шага. Он позвонил в райком и голосом известной всей округе активистки-скандалистки Матрёны Кондаковой стал жаловаться на незаконное изъятие частной собственности у члена колхоза Изи Моисеича.

Информация, поступившая в райком, не возымела никакой реакции.

И тут нашего героя осенило:

– Из сарая украли кресло любимого дяди, участника высадки на «Малую землю», – произнес Изя голосом Матрёны.

Возникла пауза. Райкомовец мысленно перекрестился. Приближалась очередная дата. Пахнуло скандалом в областном масштабе.

Сарай немедленно вернули. Украденное кресло искали по всему району. Но не нашли, так как оно никогда не существовало, впрочем, как и любимый Изин дядюшка.

Изя получил денежную компенсацию и стул из «Красного уголка».

Сидя на этом стуле в центре своего двора, Изя в свободные часы досуга дрессировал собаку. Как только псина начинала лаять на идущего по улице колхозника, Изя успокаивал ее: "Ша! Это свой, еврей». Собака мгновенно затихала и заползала в будку.

Тогда односельчане придумали другую шутку. В правление колхоза поступила кляуза, будто живность Изи разгуливает в сквере и поганит там куриным экскрементом (в кляузе было написано другое, более весомое словцо), чем оскверняет культуру отдыхающих и этим самым снижает показатели ударного труда колхозников.

Изю вызвали в правление. Он обещал провести с курами серьезную беседу и поговорить с ними по душам.

Здесь необходимо указать на одну пикантную подробность: по утрам, покинув свой насест, куры делились на две группы. Одна направлялась в сторону канавы, заросшей лопухами и крапивой, а вторая – в сквер.

Вечером, как всегда усевшись посреди двора, Изя заквохтал по-куриному. Чем вызвал у культурно отдыхающих колхозников грубые насмешки.

Но на следующее утро куры, все как одна, единым строем направились к канаве, оставив сквер колхозникам.

По селу пополз недобрый слух, будто Изя кроме суржика, русского и идиша владеет куриным языком, и нужно разобраться, о чем таком он говорит с домашней птицей, и не скрывается ли в этих разговорах злой крамолы, направленной против советских норм коллективного досуга тружеников сельского хозяйства.

На самом деле секрет, который мне поведал Изя, был прост, как куриное яйцо. В его курятнике верховодили два петуха. Один препровождал свой гарем в канаву, где предавался эротическим утехам, другой же отводил подружек в сквер. Чем и поплатился жизнью.

Из него Изя приготовил отличную куриную лапшу. И тогда все куры, вслед за петухом, оставшимся в живых, дружно потянулись в ту самую канаву. И, как заметил Изя, с преогромным удовольствием.

Но на этом злоключения нашего героя не закончились. Грянули раскаты Перестройки. Тут как тут в село приехали активисты областного отделения Сохнута в поисках "овец, отбившихся от стада". И такую овцу нашли. Ею оказался Изя.

Не знаю, что наплели ему сохнутовцы о райских кущах на Святой Земле, но он и не заметил, как попал на историческую родину в Израиль.

Здесь братва была по-круче, чем в стране исхода. Квартирный маклер, отобрав у вновь прибывшего все деньги, сдал ему квартирку-крохотульку (но зато с отдельным санузлом, совмещенным с душем!), расположенную прямо на рынке.

Привез его на место поздней ночью, когда было безлюдно и темно. Оформил договор. Отчаянно жестикулировал. Обещал, убеждал, увещевал. А когда Изя поутру проснулся от жары и криков, то обнаружил, что живет прямо над мясным торговым рядом.

Но это всё еще цветочки. Вы не поверите, но в Израиле Изя стал украинцем. В те далекие времена, когда Изе посчастливилось родиться в Маевке, в метрике не писалась национальность родителей.

С этим свидетельством (а с каким же другим?) Изя и пришел получать израильский паспорт – "теодат зеут". Чиновник посмотрел бумажку: "мать – Дора Соломоновна Рабинович – национальность не указана, отец Моисей Абрамович Рабинович – национальность не указана. Место рождение: село Маевка, Херсонская область, УкрССР . Сотрудник, не долго думая, решил, что если не написано"еврей", то предъявитель сего документа – украинец.

Изя не мог пережить этого удара. Записался в украинское землячество при местном клубе пенсионеров. Там встретил «друзей по несчастью» киевлянина Ефима и харьковчанина Давида. Они научили Изю пить горилку, закусывая салом. Стало легче. Но ненадолго.

Как-то утром сидел Изя на крохотном балкончике своей рыночной квартиры и учился подражать местному говору торговцев, как когда-то на Херсонщине имитировал куриное кудахтанье. И очень в этом преуспел. Говорил на иврите простыми фразами, но без акцента.

Сидел, пил чай и наивно думал, что все нелепое, что могло с ним произойти, уже произошло.

Вдруг в дверь кто-то позвонил.

Изя, наивный сельский житель, не спросив, распахивает дверь и видит на пороге незнакомца. Он хотел было захлопнуть дверь, но не тут-то было. Незваный гость уже успел просунуть ногу в щель. Вы испугались?

Вы, небось, подумали, что это вор? Да лучше б вор, как вы подумали. Вор крадет имеющиеся ценности, а у Изи брать-то было нечего. Разве что теодат-зеут с пометкой «украинец». Нет, все было намного хуже. Это пришел агент по продаже мобильных телефонов. И уболтал-таки репатрианта приобрести мобильник и обязаться ежемесячно выплачивать половину скудного пособия за совершенно ненужный телефон. И с подписанной бумагой моментально смылся.

Изя вертел в руке дорогую игрушку и мрачно размышлял, что же делать дальше. Как жить на жалкое пособие, да еще урезанное вдвое?

И тут раздалась переливчатая трель. Это зазвонил навязанный агентом телефон.

– Шалом! Могу я выдать господину Кацу льготную денежную ссуду? – спросил милый женский голос на иврите.

– Выдать, и немедленно! – со злостью рявкнул Изя, имитируя местный выговор.

Через несколько минут – второй звонок:

– Господин Штейн просит вашей санкции на превышение кредита.

– Разрешить!– распорядился Изя.

Игра в начальника ему понравилась. По крайней мере, было чем заняться и отвлечься от тяжелых мыслей.

За два часа Изя умудрился выдать разрешение на получение одиннадцати ссуд, на превышение рамки минуса, на отсрочку платежей и на многое такое, чего и сам не понимал.

Вскоре ему позвонила секретарша начальника отделения банка. Она говорила по-русски.

– Что за шутки вы позволяете себе?! – кричала в трубку секретарша. – Вашему аппарату по ошибке присвоили номер директора банка. Кто дал вам право распоряжаться банковскими суммами? Вы что, не поняли абсурдность ситуации?

– Дорогуша, – ваш финансовый абсурд настолько мал по сравнению с абсурдом всей моей нелепой жизни, что я его и не заметил, – ответил Изя.

И, согласитесь, он был прав.

Клеопатра

Каждый день она появлялась ровно в девять часов утра. Каждый будний день. По ней можно было сверять часы.

Тоненькая, хрупкая, как бы немного усохшая, одетая в узкие обтягивающие джинсы и потертую куртку, она не менялась годами: черные волосы подстрижены в «каре», ярко-красная помада на губах и синяя тушь на ресницах. Она открывала магазин и сразу же включала музыку – любимый джаз, заваривала кофе и затягивалась сигаретой. Все покупатели звали ее Мери. Все, кроме художника, он назвал ее Клеопатрой. Но об этом позже.

Витрину магазина украшала выцветшая от времени вывеска "Марки, конверты и все для почты". Вырезанный из фанеры голубь немного завалился на правый бок, но все еще сжимал в клюве бледно-розовый конверт в форме сердца.

Были времена, когда в магазине толпились молодые парни. Они писали любимым письма, полные страсти, нежности, нетерпеливого ожидания встречи. А пока любимые были далеко, парни заигрывали с Мери, шутили, смеялись, назначали свидания, караулили у магазина, тянули на танцы или заманивали в кино.

Потом на смену молодежи пришли солидные деловые люди. Они посылали запросы, просьбы, жалобы, договора. И, чтобы немного разбавить сухость деловой жизни, приглашали Мери в рестораны, дарили подарки, посылали цветы

Незаметно их сменили седовласые джентльмены. Они писали детям письма, полные отцовской заботы, советовали, как жить, предостерегали от легкомыслия. Дети редко отвечали. Страдающие от одиночества джентльмены ухаживали за Мери: рассказывали о своей жизни, о телепередачах, о политике и никуда не приглашали.

Потом куда-то пропали и они. Да и вообще, покупатели пропали. На смену маркам и конвертам пришли мобильные телефоны и компьютеры. И только Мери ровно в девять часов утра, затянутая в джинсы и потертую курточку, открывала свой магазин, включала магнитофон, пила кофе и курила сигарету Редко какой-нибудь прохожий заглядывал в магазин, чтобы купить карандаш, блокнот или ручку, а чаще, чтобы спросить, как пройти на нужную улицу, где остановка автобуса и нет ли в магазине туалета. Если заходил мужчина, Мери по привычке прихорашивалась и кокетливо улыбалась, ожидая комплимента. Но мужской взгляд равнодушно скользил по ее лицу и так же равнодушно рассматривал то, что пылилось на полках.

Он появился в серый, заурядный день. Ничего не предвещало его появления. Все было буднично. Он зашел в магазин незадолго до закрытия. Рассказал, что он художник. Что пишет картину о прожитой жизни: стол, заваленный старыми письмами, конвертами, телеграммами… Одинокий бокал. Из бокала, как слеза, стекает капля вина.

– Всю комнату заставил разными рюмками, стаканами, стопками с вином, – продолжал художник, – пока не нашел тот единственный бокал … Нужной формы с правильным преломлением света. Зашел хозяин квартиры, увидел бутылки, рюмки, бокалы, и говорит: "Все вы, художники, пьяницы". А с конвертами беда. Все свои письма я сжег после развода с четвертой женой

"Развода с женой" – услышала Мери.

– Дурак, – продолжал художник. – Зачем жечь старые конверты! Ведь теперь это – история. Сегодня продается все не то: белое, глянцевое. Другая бумага, другой цвет.

Художник внимательно присмотрелся к лицу Мери, к ее коже, помятой и пожелтевшей, как старая почтовая бумага.

– Клеопатра! – Сказал он.

"Такая же красивая и желанная", – подумала Мери.

"Такая же древняя", – подумал художник.

Несколько дней они рылись в магазине. Доставали с верхних полок непроданные пожелтевшие конверты, выцветшие марки, истлевшую от времени бумагу. Художник был счастлив. Он без остановки говорил о своей идее: прожитая жизнь, старые письма, какие-то страсти, признания, тревоги, проблемы. Все это уже ушло. Разбросанные, исписанные листы – трогательные, странные, нелепые в сегодняшнем мире.

Он все пристальнее приглядывался к Мери и все чаще называл ее Клеопатрой

Мери тоже ожила. Она стала говорить о ремонте в магазине, о современном дизайне и даже о новом товаре: мобильных телефонах, сим-картах и… компьютерах!

Потом художник пропал. Прошла неделя, другая. Как-то, возвращаясь с работы через парк, Клеопатра увидела знакомую фигуру. Художник сидел на камне и пристально рассматривал зеленый куст. Клеопатра подошла ближе.

– Там, на ветке, – сказал художник, не отрывая взгляда от куста, – сидит богомол. Какое странное существо, как-будто пришедшее к нам из древнего мира. Какие формы – тонкие, иссохшие. Смотри, зеленая листва – свежая, молодая, и он – пришелец из древности… Но тоже зеленый. Сейчас я пишу с него картину "Встреча времен". Он живет у меня дома. Хлопотно: питается только мухами. Целый день ловлю для него мошек. Прожорлив…

Клеопатра поймала мошку, отдала художнику для его привередливого натурщика и пошла дальше.

На следующий день магазин "Марки, конверты и все для почты» не открылся. Он простоял закрытым весь месяц. Потом в нем сделали ремонт и повесили вывеску "Мобилка". Молодая симпатичная девчонка бойко торговала сим-картами, пила кофе, дымила сигаретой и отбивалась от поклонников, толпившихся в магазине

Картина "Встреча времен" была продана за три тысячи долларов американскому коллекционеру. И сразу же была выставлена на аукционе за тридцать тысяч. Говорят, что это не предел.

Сиреневые туфли

Камни, камни, серые, тусклые, большие и маленькие они проплывали нудными горными грядами в окнах автобуса.

– Все лежите, ну и лежите себе, – злорадно подумала Вероника, обращаясь к каменным завалам, – Сегодня вы уж точно не испортите мне настроение.

Камни, камни. Первое время она старалась запомнить наиболее выделяющиеся из них, давали им имена, здоровалась каждый день как со старыми друзьями. Но ближе и роднее они от этого не стали. «Хоть бы их деревьями закрыли, посадили бы эвкалипты вдоль дороги» – отчаянно думала Вика, разглядывая надоевшие тоскливые пейзажи. А куда деваться, надо смотреть, потому что если зажмуриться, перед глазами поплывут детали…

Сорок минут камней – утренняя порция – по дороге из города Наарии до завода. Потом девять часов у конвейера: детали, детали. Затем вечерняя порция камней по дороге домой. Вот и весь зрительный ряд. И так шесть дней в неделю. Что же удивляться, что от веселой, смешливой девчонки осталось только озорное имя – Вероника. А так тетка теткой.

– Это я только с виду тетка, – похвасталась Вероника камням, как старым знакомым. – А вы даже не можете себе представить, что ждет меня в скором будущем.

Конечно, что это была за жизнь? Автобус, конвейер, автобус. Но деваться не куда. Вероника главный кормилец семьи: муж на инвалидности после второго инфаркта, и мама на пенсии.

«Как странно все получилось, – думала Вероника, – Толик всю жизнь недолюбливал тещу, а тут болезнь сблизила. Появились общие интересы: мази, отвары, компрессы, гимнастика. Вместе роются в интернете в поисках чудодейственных рецептов, смотрят по телевизору одни и те же передачи. А потом что-то трут, смешивают, намазывают, забинтовывают. Вся квартира пропахла мятой и валерьянкой».

Вероника уже давно чувствовала себя чужой в этом самодеятельном лазарете. Но сказать, что ее не замечали было бы неправильно, наоборот, мама и муж постоянно боролись за Викину любовь и внимание, искренне ревнуя её друг к другу. Муж считал, что он болен тяжелее, чем теща, и ему полагается больше нежности и заботы. Теща, намекая на свой возраст и материнство, старалась оттеснить больного Толика на второй план.

Нет, после тяжелого трудового дня Вероника не рвалась домой. Да и можно ли назвать домом убогую съемную квартиру, где все говорит о бедности и болезнях жильцов?

«Только болезни, врачи, рецепты, лекарства. Больше ничего их не интересует. Хотя нет, надо быть справедливой, есть еще одна тема для разговоров – экономия. Скидки. Распродажи. Экономия, как навязчивая идея, как азартная игра, как спорт, как рулетка. Но что это я опять о грустном, – оборвала себя Вероника, – Сегодняшний вечер обещает быть таким необычным. Надо думать только о том, что ждет меня и предвкушать радость».

А каменные горы все проносились и проносились мимо окон автобуса. Однообразные и унылые. Не на чем глазу зацепиться. По-неволи задумаешься о жизни и будешь вспоминать.

А с чего все началось? Наверное, с железнодорожного вокзала.

Как-то раз тоска настолько задавила Веронику, что выйдя из автобуса, она пошла не домой, а на станцию. Как раз в это время отравлялся экспресс в аэропорт. Возбужденные, нарядные пассажиры втаскивали свои яркие чемоданы в вагоны, о чем-то оживленно беседуя. До Вероники долетали обрывки фраз со словами, от которых трепетало сердце: «Рим, Мадрид, отель, рейс , позвоню как только приземлимся». Она всматривалась в лица, в одежду и даже в чемоданы, представляя, что всего через несколько часов они уже будут в других городах и странах. И их так же кто-то будет разглядывать, но уже в другом, ярком, красочном, праздничном мире, в мире путешествий.

На красивом английском языке прозвучало объявление, что состав отправляется, люди заняли свои места, двери закрылись и поезд уплыл вдаль, как красивая, но несбыточная мечта. А Вероника поплелась домой, к мазям, отварам, лекарствам , камням и деталям.

С тех пор провожать поезд в аэропорт стало для Вероники традицией. Ее маленькой женской тайной. Ее десятиминутным погружением в красивую жизнь.

Именно там, на станции она и увидела объявление: «Частные уроки, постановка голоса, вокал». Не какое-нибудь там пение или приглашение в хор пенсионеров при местном доме культуры, а именно вокал и постановка голоса! Нет, если бы она прочитала это объявление в другом месте: в подъезде своего дома, у проходной на завод, у входа в магазин, она, конечно бы, даже не подумала сорвать бумажку с телефоном. Но тут перед отходом поезда в аэропорт, когда даже воздух был наполнен предвкушением радостей и приключений, она забыла, что уже давным-давно превратилась в великовозрастную тетку и сорвала заветный телефон!

На удивление Вероники, дома к ее выходке отнеслись благосклонно. Анатолий сказал, что всегда приветствует стремление познать что-то новое. «А учиться в любом возрасте не поздно» – тактично заметил он.

Мама ударилась в воспоминания, как хорошо пела Викочка в детстве, и как учительница -антисемитка ставила ее в задние ряды хора, чтобы красивая девочка с ярко выраженной семитской внешностью не привлекала внимание зрителей при исполнении песен о русских березках, тонких колосках и широком поле. А других песен дети тогда не пели. Вероника не знала, как отвлечь маму от бесконечного пережевывания прошлых обид, но Толик нашелся, оказывается, он знал тещу лучше, чем родная дочь.

– Кажется, сейчас будут «Два Малахова», – тихо сказал он. И мама тут же замолчала, усевшись с толстым блокнотом у телевизора.

Вот так все и началось. А потом пошли занятия вокалом. Вероника по наивности думала, что за те «сумасшедшие деньги, которые стоит каждый урок», как сказала мама, учитель будет только хвалить ее и подбадривать. Но не тут– то было. Преподаватель честно отрабатывал свой хлеб, строгими требованиями и резкими замечаниями доводя ученицу до слез. Сколько раз обиженная Вероника обещала себе, что больше не придет на занятие. «Пусть дрессирует своих школьников, – зло думала она, – а я солидная взрослая женщина!» И сколько раз она нарушала свои обещания! Неведомая сила заставляла ее опять и опять выполнять бесконечные упражнения, опять идти на урок, опять выслушивать критику и, глотая слезы возвращаться, домой. И все это «удовольствие» за свои же деньги, таким трудом зарабатываемые. Зачем? Ответить на это Вероника не могла.

И вот вчера свершилось! Награда за все труды, слезы переживания! Учитель сказал, что очень доволен результатами своего (!) труда, он видит явный прогресс и хочет, чтобы Вика выступила вместе с остальными учениками на ежегодном зачетном концерте.

Она будет петь на сцене! И прожектора будут светить из темного зала! И мелькать вспышки фотоаппаратов. Пускай это всего лишь сцена местного клуба. Пускай остальные исполнители годятся ей в дети, а то и во внуки. Она будет петь на сцене! И Вероника согласилась.

Окрыленная она выскочила на улицу. От нежданно радости, от счастья переполнявшего ее, она совершила безумный поступок: зашла в самый дорогой бутик и купила себе сиреневое платье. Вечернее, сиреневое платье за 700 шекелей! Это она-то, которая последние пять лет не покупала ничего дороже 50 шекелей и ярче серого цвета. Бирку она не сорвала и дома ничего не сказала про покупку. Надеялась, что разум вернется, и она сдаст платье обратно в магазин. Но не тут-то было. Она плохо спала, была невнимательна на работе, и сейчас сидя в автобусе, точно поняла, что об отказе от платья не может быть и речи. Напротив, она немедленно идет покупать к нему сиреневые туфли на тонком каблуке, на шпильке – символе скрытой сексуальности.

Вероника вышла из автобуса и смело направилась в сторону торгового центра.

Она обошла несколько магазинов, но там не продавали элегантную обувь. Немного уставшая, но все еще верящая в свою звезду, она смело зашла в магазин модной обуви. Молодая симпатичная продавщица смерила ее оценивающим взглядом и процедила сквозь зубы:

– Я думаю, вам здесь ничего не подойдет. Вы ошиблись дверью, мамаша. – И обращаясь к своей напарнице, прошептала. – Посмотри только на нее! Ну, полный отстой!

«Хамка! – подумала Вероника, – молодая, красивая и такая злая! Ну, ничего, мне еще повезет.»

В следующем магазине продавщица была более вежливая и добросовестная. Терпеливо выслушав историю про сиреневое платье, она удалилась в складское помещение. Долго отсутствовала, но вернулась с коробкой. Прекрасные сиреневые туфли – немного не тот оттенок, не очень высокий каблук, но других нет. Вероника примерила. Туфли нестерпимо жали.

– Пойду, поищу туфли большего размера, – утешила девица и опять надолго скрылась.

– Вам повезло, ваш размер, всего одна пара, знаете сиреневый не очень ходовой цвет, мы редко его заказываем, – продавщица поставила коробку на скамеечку перед Вероникой и открыла ее. Так лежали сиреневые туфли, обе на левую ногу.

– Как же так, – растерялась Вероника, – как я смогу в них выступать на сцене?

– Сколько работаю, такого не припомню, – еле сдерживая смех, сказала продавщица. Она смотрела на растерянную Веронику, явно предвкушая, как будет рассказывать об этой забавной тетке своим подружкам.

Вероника вышла на улицу и пошла домой. Ее выступление на сцене, которое только час назад казалось таким замечательным и достойным, теперь представилось глупой и нелепой затеей. Вероника вспомнила, что мама любит говорить: «Есть смешной, а есть смешон!»

– Мой поступок смешон, смешон, смешон, – повторяла она про себя в такт шагам она.

А дома как всегда пахло мятой и валерианой. Анатолий стоял у стола, как у стойки бара, и смешивал коктейль: сок свеклы, моркови и сельдерея в равных пропорциях.

– Викочка, что же ты так задержалась, я уже начал волноваться, – поприветствовал он жену.

–А мама уже прилегла. Решили сегодня без снотворного обойтись. Обвернула голову капустным листом, а в носки насыпала мяты. Давление 140 на 90. Сахар 130.

«Если волнуешься, позвони на мобильный, – раздраженно подумала Вика, – нет, не позвонишь. Дорого! Можно и подождать. Авось сама придет».

Она оглядела кухню: укрытую подушкой кастрюльку с картошкой, чтоб не надо было разогревать и лишний раз включать газ, термос с кипятком – включить электрочайник – это, вообще, кошмар. Поношенные брюки мужа, застиранную рубашку.

– Анатолий, я должна тебе во всем признаться, – услышала она чужой, холодный голос, и удивилась тому, что эти слова говорит она.

– Анатолий, я купила для концерта вечернее платье! Сиреневого цвета! За семьсот шекелей!

Она рывком вытащила платье из пакета, бросила на диван и поправила бирку, чтобы Толик разглядел страшную цифру.

Муж удивленно смотрел на Веронику и молчал.

«Зря я так, – подумала Вероника, – теперь у него поднимется давление, заболит сердце».

Она взглянула на платье, как бы ища поддержки. Так смотрят на соучастника преступления. Но платье было безучастно к раскаяниям Вероники, наоборот, оно нагло выделялось ярким пятном на фоне выцветшей обивки дивана, подчеркивая, что оно здесь по глупому недоразумению.

«Тряпка, просто сиреневая тряпка. И я из-за нее обидела самого близкого человека. Попрекнула больного болезнью. А ведь врач сказал, любое волнение может привести к новому инфаркту. Что я делаю? Что со мной?»

Она опасливо перевела взгляд на мужа. Но все ее тревоги были напрасны. Никаких признаков болезни не было. Анатолий веселый и бодрый что-то искал в стенном шкафу.

– Замечательное платье, а вот и туфли к нему! – из самого дальнего угла он вытащил серую коробку, времен советского застоя. В коробке лежала пара прекрасных сиреневых туфель, дорогих и элегантных, на тонкой высокой шпильке.

– Помнишь? Мы купили их на банкет по случаю защиты моей докторской. Ты всего лишь один раз и одела их. Потом было не до того, собирались в Израиль. Я положил их в багаж в последний момент и берег все эти годы. Я всегда верил, что жизнь изменится и у тебя будет еще радостный повод одеть их!

– I love you.

Пела Вероника, обращаясь в зрительный зал. Прожектора слепили глаза, мелькали вспышки фотоаппаратов. Как трудно узнать кого-то в темноте зрительного зала. Вероника еще раз провела взглядом по рядам и увидела. .. Анатолий, весь переполненный гордостью за свою жену, а рядом мама – сидит на кресле и покачивает бедрами в такт мелодии.

– I love you.

Пела Вероника и мечтала, чтобы эта песня никогда не заканчивалась.