Читать книгу: «Мама», страница 2
Заходить в комнату, даже с батюшкой, было страшно. Я проглотила рыдания, когда вошла. Он спросил меня:
– Чего ты боишься? – и сказал: “Не переживай”.
Он, наверное, каждый день смерти видит.
Он читал молитвы, а я стояла и смотрела на него, мое присутствие делало все происходящее слегка бессмысленным. Он потом написал молитву, сказал, чтобы мы с Женей ее читали и сказал, чтобы я приходила в церковь.
Еще мне нужно было купить платочки. Памятные платочки для всех. Говорят, что надо плакать в эти платочки – это помогает тем, кто умер…
Я купила платочки с птичками и узорами цветов. Бабушке понравилось.
Приехала Женя, я сказала ей, что священник сказал читать нам обеим молитву. Она согласилась. Мы закрыли комнату, а Коля остался на кухне. Мы зажгли свечу и читали молитву перед умершей мамой, и наконец-то мы все трое были снова вместе, снова было это сладкое ощущение семьи…
Пока мы читали молитву, наша кошка подошла к маме и стала лапой теребить ее одежду. Меня прям проняло, что кошка относилась к маме как к предмету. Мы с Женей ужаснулись и увели кошку из комнаты.
На кухне нас ждали сосиски. Наверное, Коля позаботился. Мы потыкали их вилками, но в мозгах они странно соотносились с мамой, которая была в другой комнате… Мы не стали есть, и Коля повел нас всех троих в “Му-му”.
Женя сказала, что поедет к Коле ночевать, а я чтобы ехала к бабушке или к тете Тане.
Я искренне удивилась:
– Куда это я поеду, как это мама – здесь, а я – там?
Женя ответила, но тихо, как будто не была уверена или как будто не хотела, чтобы мама слышала:
– Но ведь это уже не совсем мама…
Она пошла разговаривать с Колей. Я поняла, что она сейчас уедет, а я останусь наедине с мамой. У меня немного сжалось сердце.
Женя вернулась и сказала, что она тоже останется. У меня отлегло от груди. Наверное, Женя тоже немного считала, как я. Что мама все-таки в соседней комнате.
На следующий день были похороны.
С утра в квартире было много людей – мои двоюродные браться, бабушка… Она так рыдала, так рыдала… Она хотела приехать навестить маму, но плохо себя почувствовала и не поехала. Если б она знала, что мама умирает, она бы обязательно приехала. Но ей же никто не сказал… Мама ей не сказала… ну и мы… мы тоже не сказали… непонятно, как. И мы вообще не об этом думали. А мама наверняка же хотела увидеться со своей мамой… судя по тому, что она говорила… Бабушка тоже хотела бы… Она никогда себе этого не простила. Хоть это была не ее вина.
Меня попросили посидеть с Леной, пока она будет прощаться. Лена сидела рядом с гробом и не знала, что делать. Это был удачный момент. Я написала два письма и теперь могла положить их в гроб. Одна бы я не осмелилась, а кто угодно, кроме Лены, начал бы задавать вопросы.
Одно письмо было Маме. Я писала о том, как люблю ее и спасибо за все, что она сделала! Я надеялась, что ей перестало быть больно, и что ей там лучше.
Второе письмо было Богу. Я просила его принять Маму по лучшему разряду, писала Ему, что о ней нужно позаботиться, и что она больше всех это заслуживает.
Потом мы поехали на кладбище. Я села в автобусе рядом с гробом, и все время держалась за него, как будто бы держалась за маму.
В часовне я тоже держалась за гроб. Мне вдруг стало ясно, что совсем скоро маму заколотят гвоздями, и больше я ее никогда не увижу. Я рыдала и рыдала… Мне кажется, я никогда в жизни так не плакала… не рыдала… не отчаивалась… первый раз в жизни мне было все равно, как я выгляжу… все равно, что люди смотрят, все равно, что люди видят мои настоящие эмоции…
А потом маму заколотили, положили на каталку и повезли закапывать в землю. Когда я шла к могиле, мой двоюродный брат Антон подошел ко мне и взял меня за руку. Ничего не говорил, только взял за руку. Я никогда этого не забуду. Я очень ему благодарна…
Маму спустили в землю и засыпали землей. Бабушка очень убивалась. Остальных я не помню. Желаю никому никогда не узнать, каково это, когда в землю кладут кого-то с твоим лицом, кого-то, кто так близок тебе, когда твое сердце закапывают, и ты должен от него уйти, потому что тебе сказали, что оно умерло…
Была долгая дорога назад в этом опустошенном пазике с его лавками. Четверо молодых людей, которые несли гроб, в какой-то момент вышли и сказали: “Прощайте”. Не “До свидания”, а именно “Прощайте”.
Мы с Антоном сидели вместе, и он по-прежнему держал меня за руку.
На поминках мы ели эти блины, и я раздавала платочки. Говорились речи. Я поднялась и сказала что-то хорошее и правдивое про Маму, и сказала, что назову дочь в Ее честь. Я умела говорить, я сказала именно то, что хотела. Я выходила покурить на лестничную клетку с тетей и Антоном, но легче не становилось…
Больше Мама не следила, где я, и теперь мне можно было курить при всех, не прикрываясь…
Потом все закончилось. Женя попросила меня остаться с бабушкой на ночь. Я осталась. Честно говоря, я умерла, и все внутри меня было черство. Но, если я чего-то хотела, так после этой суматохи последних трех дней, когда из ниоткуда появились люди с тысячей задач, это побыть одной. Поэтому на следующий день, 30 декабря, я собралась и поехала домой. Бабушка спрашивала, не останусь ли я, не приеду ли я на Новый Год. Но мне просто надо было побыть одной. И я не хотела никому портить праздник. Я понимаю, что для бабушки это не был особый праздник, но Лена ее взбодрит, а мое присутствие и их попытки меня развеселить не принесут радости ни ей, ни мне. К тому же, я могла еще подумать, а пока я просто оделась и пошла в наш опустевший дом.
Я купила продуктов и наделала всех этих салатов, которые мы обычно делали на Новый год. Поставила две тарелки – для себя и для Мамы… В Новый год позвонила Лена. Они с бабушкой и тетей отмечали вместе. Я чуть не заплакала, когда они меня поздравляли, но надо было держаться. Потом позвонила Женя. Я ей пожелала, чтобы все старое ушло вместе со старым годом, а в новом была только радость. Ей очень понравилось. Она нашла время завезти мне подарок. Это было так странно – подарок от сестры, которая с тобой не разговаривает особо… Она сказала: “Если тебе не понравится – ничего страшного.” Она знала, что я люблю сама выбирать вещи. Это были две красивые чашечки. Мне очень понравилось. Я выходила курить на лестничную клетку. Воздух пах порохом, и слышался шум фейерверков. Было ощущение, что все на земле живо, кроме меня. И Мамы. Я читала книгу, которую купила себе. В какой-то момент я не выдержала и заплакала.
Первого января я съездила к бабушке, чтобы разделить с ней праздник. После гуляла по городу допоздна. Позвонила Антону, моему молодому человеку. Он приехал, и мы гуляли вместе. Я ничего ему не рассказывала. Я боялась, что он мог прийти сам – как тогда – чтобы оставить букетик бумажных цветов – и увидеть крышку гроба на лестничной клетке, которая так меня потрясла и обожгла мою память. Я боялась, что он может уже знать, но спрашивать не хотелось. И говорить об этом не хотелось. Антон не был человеком, который мог бы меня понять и он постоянно мне это доказывал. Он вдруг сказал:
– Давай жить вместе.
– Ты что?
– Давай жить вместе. Я буду о тебе заботиться.
Наверное, он хотел дать мне тепла и участия, но не знал, как. Это классно. Спасибо, Антон. Но тогда мне было так не до помощи в выражении его эмоций и чувств. Мне нужна была его любовь. Мне было горько от того, что он не мог ее выразить. Конечно же, я отказалась. Потому что если я не могла с ним поговорить о том, что меня так ело, то как же жить с ним?
Женя зашла в начале января – я думала, повидаться со мной. Может быть, и для этого тоже. Если смотреть на жизнь без прикрас, она пришла, чтоб забрать свои вещи. Тех, которых ей не хватало там. А я все ждала объяснения, планов, чего ждать дальше и ничего не видела. Она сказала мне что-то, не помню, что. Я ей ответила, немного грубо, но не настолько, чтоб она выбежала из квартиры, оставив открытой дверь. Как она убежала я запомнила очень хорошо. И помню, что я ей не сказала ничего такого. Ее обуревали чувства, ей было очень плохо. Но мне – тоже. Мне было очень больно, когда она выбежала. Я села на пол и заплакала.
Мы встретились с Белкой, моей подругой. Я понимала, что мне надо рассказать ей, потому что… потому что мне нужна была ее поддержка, ее помощь. Но я не знала, как ей сказать. Около нашего дома было пять деревьев, которые я целовала. Они всегда были для меня папой, мамой, Леной, Женей и мной. Я сказала Белке:
– Для меня эти деревья всегда были нами: я, Женя, Лена, мама…
На мамином дереве красовался крест красной краской – его хотели спилить. Мы помолчали, и, мне кажется, она меня поняла…
Несколько дней спустя мы встретились с Женей, и пошли в фотомагазин. Забрать Мамину фотографию. Я не помню, о чем мы говорили. Я уже купила рамку. Я распечатала Мамину фотографию большим размером. Это была Мамина фотография в молодости. Когда я в детстве научилась добираться до этого ящика, я иногда просматривала эти Мамины фотографии. Иногда – потому что трудно было улучить момент, когда бы не застукали и не остановили – все-таки пять человек в квартире… Маме не нравилось то восхищение, с которым я смотрела на Ее снимки, не знаю, почему. И не знаю, почему я распечатала именно эту, а не ту, на которой я знала Маму, постарше. Много позже я поняла, что это был способ не верить. Если бы повесила фотографию Мамину фотографию, какой я ее знала, я бы убилась, я бы изошлась, мой мозг, мое сознание не приняли бы этого. Так было менее больно. Я разрешила себе не верить.
Мы с Женей любовно вставили фотографию в рамку и повесили на стену. Вот так. И помолились, обе, по очереди, раз уж Женя была дома. Я слушала Женину молитву – и ни о чем не думала. Женя не знала, что такое зело. Я не знала большинства остальных слов, кроме этого. “И умножить на Тебе величие Твое…”. Я молилась Маме. Мы стояли, обратившись лицом к иконам, но по-хорошему, я молилась Маме, и тогда, и потом, не вполне отдавая себе в этом отчета. Я смотрела на Маму, когда молилась. Потом Женя уехала…
Когда я проснулась – обе сестры уже были дома. Не помню, по какому поводу. Это было удивительно, на самом деле. Чудесно. Просыпаешься – а сестры дома. Чудо. Но мои чувства были немы. Я отметила про себя это чудо и порадовалась…
Я подошла к воде и начала пить:
– Я с такого бодуна сейчас… – объяснила я.
– Ффффу, – ответила Женя с отвращением.
– Я думаю забрать Мо, – сказала Лена, – у нас есть, чем ее кормить, и с нами весело.
Крик боли, негодования, боли поднялся во мне, и я выдавила из себя, боясь расплакаться:
– Не сметь. Это единственное, что у меня осталось. Она одна живая в этой квартире…
Я давила слезы, чтобы не разрыдаться при них, вышла в прихожую, оделась и вышла, выплакивая боль на лестничной клетке, с сожалением оставляя дома мое маленькое чудо – двух сестер, пришедших ко мне. Я ходила вокруг морозовской и плакала, рыдала навзрыд – они пришли, чтобы забрать единственную, кто у меня оставался, кто никуда не уехал, кто меня не бросил…
Когда я пришла, их уже дома не было…
Необычным было то, что никто не звонил узнать, где я и когда буду дома. Всем было до себя и все равно. Это вам не Мама. Я снова плакала. Я перестала стесняться плакать на улице. Боль душила меня, и вообще я ненавидела этих живых людей, и мне было все равно на них, как и им на меня, и я рыдала, сильно, в голос, проходя по улице, никуда не спеша потому, что спешить мне было некуда. И плач бы не успокоился, добеги я до дома. Некому утешить было. Я сама не могла сказать себе ничего утешительного. Мне нечем было помочь.
Никому не было интересно, где я и что я делаю, и когда я вернусь домой. Женя не звонила. Лена тоже. Иногда звонила бабушка – тоже иногда. Родные – нет. Друзья – нет. Бабушка и родные, как я потом поняла, думали, что Женя все еще со мной, и что мы в порядке, безопасности, и зачем звонить? А Жени не было. Она была с Колей.
Если бы я умерла, мое тело обнаружили бы в лучшем случае дня через три.
В один день приехала Женя. С рюкзаком. Она сказала, что заболела и вызвала врача. Она вызвала врача и начала убирать квартиру.
– Ты же болеешь!
– Но ведь врач же придет!
– А ты надолго?
– Пока не знаю… что врач скажет… думаю, для начала, денька на два, на три… может, на неделю…
Я внутренне улыбнулась.
– А у тебя есть, что поесть? – спросила она.
– Сейчас пойду куплю, – ответила я.
И купила, помимо еды, новое постельное белье нужного размера. А то Жене всегда приходилось пользоваться на своей полуторной кровати либо тем, что меньше, либо тем, что больше.
Я подумала, как же мы не любили все себя. Никто о себе не заботился. До этого момента у Жени не было нормального белья, хотя новая кровать большого размера под ее рост стояла с мая.
Красивое, нежное, зеленое белье. Ей понравилось.
Напротив моего дома сносили тортовальню, фабрику, которая пекла торты и пирожные. Мы с Антоном договорились слазить туда на прощание как раз, когда Женя приехала.
Весь мир рушился. Мама… Фабрика, которая украшала мое детство – сносили… Срубили дерево, которое я Белке назвала Мамой… Мир вокруг отвечал миру внутри меня разрушением на разрушение.
Жене поставили диагноз бронхит, и она осталась жить или ночевать со мной. Я делала ей чай и покормила ее. Она отдыхала на кровати, и ей больше ничего не было нужно.
На следующий день я поехала к бабушке. Я, как и раньше, навещала ее пару раз в неделю. Я бы оставалась дома, и сидела, и сидела, и сидела, но бабушке тоже нужно было общество и внимание, и я выходила на улицу, и мне нужно было ее общество, ее тепло и ее внимание.
Бабушке было очень очень очень плохо, но она тоже другим это не показывала. Мы все как будто договорились играть в игру “Ничего не произошло” или “Мир разрушился, но совместными усилиями мы создадим видимость, что он такой же, как был”. Иногда у бабушки в глазах стояли слезы. Тогда я подходила, обнимала ее, целовала и говорила: “Бааабушка…”. Она утирала слезы и целовала меня в ответ.
– И почему я к ней не поехала… – говорила она.
– Ты была больна.
– Знать бы… Почему же никто не сказал? Если б я знала, что это последний раз, когда могу повидать ее…
– Но ты же собиралась. Мы тебя ждали. Было бы гораздо хуже, если бы и тебе тоже стало плохо и ты слегла. – Я подбирала слова с умом. Я сама не знала, что ей ответить. Что тут ответишь? И все же я уверена, что отвечать было нужно. Женя думала, что нужно просто помолчать, когда бабушка говорила об этом. Я не согласна с Женей – бабушке нужен был ответ. Или оправдание – что-то, за что она могла зацепиться. Я бы не хотела быть на ее месте. Я-то хоть была с Мамой, бабушка – нет.
– Да, но я бы поехала и больная… – ответила бабушка.
– И что бы было? А вдруг ты бы тяжело заболела из-за всего этого? Еще этого не хватало.
И, знаешь, Маме бы было трудно – она даже от тети Оли и тети Тани закрылась и делала вид, что все хорошо. – Я вспомнила Маму, в своей комнате. С еще включенным телевизором. Еще способную сидеть. Еще совсем живую. Она разговаривала с тетей Таней и с тетей Олей. Я отогнала от себя эти мысли, чтобы не расплакаться при бабушке. – Представляешь, как ей было бы плохо, если бы ты увидела ее в этом состоянии?..
– Но я же Мать…
– Не переживай, не переживай, бабушка. Значит, так нужно. – сказала я то, что мне самой было неубедительным.
– Кто бы знал… Кто бы знал.. Моя Леночка…
Еще бабушка рассказала, что тетя Оля приезжала, чтобы ухаживать за Мамой. И еще она сказала, что Мама накануне позвонила бабушке и сказала, что они вместе поедут навестить дедушку, Маминого папу, бабушкиного мужа. Хотя бабушка понимала, что куда ж она в таком состоянии. Так она и сказала.
Зазвонил телефон. Это была Женя.
– Ты еще у бабушки?
– Да.
– Передавай ей привет. А тебя дома сюрприз ждет!
– Серьезно?
– Ага.
– Лечу домой! Уже интересно! А что это?
– Придешь домой – узнаешь.
– Ну хоть намекни…
– Тогда какой же это сюрприз? Но ты все равно не догадаешься.
– Лечу-лечу… А меня дома сюрприз ждет, – сказала я уже бабушке.
– Да ты что! – порадовалась она, поставив точку в нашем предыдущем разговоре.
Когда я шла домой, самое большое, что рисовало мне воображение, было жареной картошкой. Женя не могла никуда выходить, она же болеет – значит – она сделала что-то дома. Я представляла себе жареную картошку, пока шла домой.
Ну, где сюрприз? – спросила я, входя.
Женя сделала движение фокусника и показала за дверь.
Там стоял папа.
Я не поверила своим глазам. Папа! Мой папа! Дома! Сейчас, когда он нам так нужен! Папа! Я подошла и обняла его, и поцеловала. Я вернулась домой…
Мы прошли на кухню и устроились, как смогли. Папа сказал:
– Я ушел от Инессы. Я поживу тут с вами некоторое время?..
– Конечно! А почему ушел?
– Видите ли, она немного… истеричка. Плюс она иногда выпивает, и тогда становится неуправляемой, она себя не контролирует, выкидывает вещи, орет…
Мы говорили о разном. Я смотрела на папу и радовалась. Конечно, хорошо бы, если бы папа вернулся к Маме… Я подавила слезы внутри… Но сейчас он был здесь, с нами…Это было успокоение.
– Вы так ничего и не говорили, никто и не знает, как все произошло, как мама болела, давно, как она умирала… – он сделал паузу. Видимо для того, чтобы мы рассказали. Мы промолчали, смотря прямо на него, и папа по очереди встретился с нами глазами.
Папы не было тогда рядом. И он не интересовался. … Хотя он не знал. Никто не знал, кроме нас двоих и Коли. Тут их не за что винить. Переживаемое тут на квартире связало нас.
Папа продолжил:
– Видите ли, ваша мама… тоже не понимала. Я приходил домой усталый, с работы. Я зарабатывал деньги. Вы хоть знаете, что такое работать на дядю? Вот Женя знает, и так всю жизнь каждый день. И, приходя домой, хочется тепла, уюта, спокойствия. Ваша же Мама вечно доставала меня своими ссорами! – он все больше заводился, мы с Жесей обменялись взглядами. – И говорила плохое про моих родителей – будто бы моя мама хотела нас развести и влияла на меня, и, видите ли я – я – зависел от мнения своих друзей, и, когда они начали разводиться, тоже развелся.
Мы слушали молча, немного потрясенные, не пытаясь ничего вставить.
– Да в жопу такую женщину, которая думает, что ее мужчина не способен самостоятельно думать!
– Не надо так о Маме, – резко сказала Женя.
– Да ваша Мама дура!
Мы с Женей переглянулись.
– Не надо так, пап! – сказала я. – Как ты можешь?
– Что могу?
– Так говорить о Маме, когда она умерла.
– И что? Это же все равно правда. – Папа встал, чтобы пойти на лестничную клетку покурить. Достал сигарету в коридоре и вернулся в кухню к нам, совершенно потрясенным.
– И вот что я вам еще скажу: вы еще всей правды о маме не знаете. Оооо… – сказал он масленно, так что меня внутри покорежило. Думаю, Жесю тоже. – И вот еще что – вы не общаетесь с бабушкой и дедушкой по настоянию мамы. Так вот что я хочу вам сказать: это – грех! И вы должны его замолить и начать с ними общаться.
– Мы не общались с ними раньше, а сейчас, когда мамы нет, тем более не будем.
– Почему?
– Потому что Мама запретила.
– У тебя что, своей головы нет? Запретить детям общаться с бабушкой и дедушкой! Это же грех! Грех! Ваша мама грешна. И вы должны это замолить.
– Пап, зачем ты говоришь все это? – Женя вышла к папе в коридорчик. Свет в Маминой комнате, который я никогда не гасила, создавал ощущение полной квартиры. Как будто в доме было столько людей, что везде должен гореть свет.
– Потому что это правда, и вы должны это знать.
– Но нельзя же так… когда она умерла…
– Как?
Я видела, что Жене не хватает слов, чтобы выразить свое опустошение. Сказанное папой перевернуло в ней все. Она стояла, не находя слов, энергично двигая руками, смотря в одну точку, переводя взгляд на папу.
– Сейчас не время говорить с нами об этом. У нас траур. В доме горе. – пришла я Жене… Маме?.. на помощь.
– Я понимаю, что у вас горе. Лучшее, что вы можете сделать – это помочь маме замолить ее прижизненные грехи.
Женя раньше меня поняла, что объяснения бесполезны. У нее в душе, наверное, что-то повернулось. Она сказала:
– Вовремя ты приехал. Мы думали, ты к нам приехал, а ты – как будто место освободилось…
Эти слова папа запомнит Жене на всю жизнь, и сохранит обиду на нее. Папа ушел на лестничную клетку курить, а мы стояли и смотрели друг на друга. Потом молча пошли в кухню. Женя не стала дожидаться, пока папа докурит. Она ушла в душ. Я сидела в кухне, снова одна, смотря на пустое место, оставленное папой и Женей. Женя вышла из душа и сразу же легла спать. На следующее утро она уехала. К Коле.
Я осталась с папой.
Папа ушел на работу. Начался еще один день. Мне итак было паршиво. Я ненавидела и боялась утра. К вечеру я немного приходила в себя, становилась нормальной. Утром Мамина смерть наваливалась на меня снова. Утро было нестерпимым. Я как будто не верила. Я просыпалась, вспоминала все. Зачем я проснулась? – спрашивала я себя и засыпала дальше. Я очень много спала. Потом приходилась вставать и с болью отмечать, что в Маминой комнате пусто, что ее вещи повсюду. Что она их больше не тронет. Сегодня было еще хуже. Разрушение, оставленное папой в моей душе было нестерпимым. Я не понимала, как, и не верила, что это произошло. Я потеряла… уважение к папе. Это терзало мой мозг и меня изнутри. Как? Это же мой папа! Папа в моем сознании отделился от папы, которого я помнила – умного, терпимого, сильного, и я увидела человека, который сволочится на могиле. Я не верила, что это произошло. Не верила, что это мой папа.
Нам так его не хватало, мы были так рады его приезду… и тут такое… Когда Маму привезли в конце ноября, я думала, что хуже не бывает. Но потом на меня накричал Коля. Тогда я подумала, что хуже не бывает. Тогда со мной перестала разговаривать и обсуждать произошедшее Женя. И я подумала, что хуже уже точно не будет. Тогда она уехала прям в день похорон. Тогда я подумала, что хуже точно не может быть! И приехал папа…
Я вышла обойти вокруг Морозовской. Набрала Женю.
– После того, что он сказал, я не вернусь, ты уж извини. Это ж кем надо быть… Папа, папа… Когда он пришел… я так расцвела, что ли. Пришла поддержка, Папа…
– Ага…
– А нет…
– Он продолжает каждый вечер, – сказала я. Все об этом или о бабушке с дедушкой, – подробности я ей решила не рассказывать. Ей будет больно. Она всегда знала меньше чем я. Потому что боялась того, что она может узнать и была более консервативной.
– Ужас вообще.
– У меня моральная дилемма. Я, конечно, могу попросить его уехать, но это папа…
– Ну и что, что папа, если он говорит такие вещи…
– А ты представь себя на моем месте. Как ты скажешь папе, чтоб он уехал?
– Ты слышала, что он сказал? Да никто не удивится, если ты попросишь. Хотя в чем-то я тебя понимаю.
– С другой стороны, я не могу об этом слушать. Почему так? Приехал папа, – и такое…
Женя вздохнула:
– Я не знаю…
– Тут есть еще одно – с ним я, по крайней мере, не одна… – я надеялась, что она услышит отзвук своего ухода. Все-таки папа, какой-никакой. А без него – одиночество – и я сама, получается, это выберу.
– Знаешь, мы пять лет не общались с бабушкой-дедушкой. И было нормально. Я… как-то не думала об этом. Мама важнее по-любому… Она сказала, что ей плохо, когда мы привозим оттуда вещи…
Я и сама знала ответ. Защищать Маму и Ее решения. Меня не волнует, что они могли быть ошибочными. Мне об этом не судить. Мама, кормящая нас, поддерживающая нас, заботящаяся о нас, была ближе и правее, чем кто угодно другой, который не звонил и не писал, и не предпринимал попыток встретиться. Мама была рядом.
Всё дело было в том, что у папы была очень властная мама, моя бабушка Пчёлка. И у них с мамой складывались тяжелые отношения. Пчелка сразу сказала Маминой маме, что Мама ей не нравится. Некрасиво. Мама ездила к ним в другой город на выходных клеить обои, по Пчёлкиной просьбе. И измождала себя этим. Пчёлка плохо отзывалась о Лене, моей сестре, не родной папиной дочери, и говорила, как её воспитывать. Маме это, понятно, не нравилось. Папа маму не защищал. Было много разных обид и поводов для обид. Потом бабушка с дедушкой вышли на пенсию, и дедушка приехал в Москву жить на полгода. И остановился у нас, в двухкомнатной квартире, где мы жили впятером. Он попросил прописаться. Мама прописала его. Сначала он жил в нашей комнате, но потом мама подумала, что негоже ему спать с тремя девочками в одной комнате, и положила его в их с папой спальне. Могу только догадыватся, какой это кошмар – жить несколько месяцев с посторонним мужиком. Спустя полгода мама попросила папу, чтобы он попросил дедушку уехать. Он обиделся. Потом на семейном празднике, куда пригласили бабушку с дедушой, бабушка Пчёлка сказала: “Ну, Ангелина же поможет нам получить квартиру”. Мама была очень зла. Её терпение подходилао к концу. Да, она помогала своим родителям переехать – с документами, с организацией… Но это трудно и требует много работы, почему бабушка говорит об этом вот так? Как будто это само собой разумеется, и еще с пренебрежением?
В общем, скверные отношения были у бабушки с мамой. И, когда папа с мамой развелся, она попросила его не возить нас, своих детей, к его родителям. Потому что ей было от этого плохо. Не правильно? Я не знаю. Я устала судить. Но он перестал нас возить. И вот, 6 лет спустя, он нас в этом осуждал. Хотя они сами не писали и не звонили. Да, у них было оправдание, что они боялись наткнутсься на Маму, хотя, в принципе, какая разница? Но сейчас-то уже не было никаких причин, а они по-прежнему не звонили…
– Ну не знаю… Я бы на твоем месте попросила его уехать, – сказала Женя. – Такое про Маму сказать… прям в ее доме, – было слышно, что Женя сдерживает слезы так, чтобы я не услышала.
– Тогда я останусь одна…
– Тебе решать. По-любому. Тогда скажи ему, чтоб прекратил эти разговоры.
– Тогда он будет ходить за мной по квартире со словами: “С тобой не обо всем можно поговорить. Ты что, еще не выросла. Искренность – в порядке нормальных человеческих отношений”…
– Я не знаю, что делать. Не знаю. Держись там.
Я хотела еще продолжить, сказать ей, что мне нужна ее помощь в этом, попросить, чтоб возвращалась, хотя бы спросить, когда она собирается возвращаться… Но я не сказала этого.
– Буду. Ты тоже держись. Целую.
– Целую.
Я ходила по улицам, а везде были рекламы “Родители, детям без вас одиноко”. Они призывали пары брать детей из детдомов. Я каждый раз заливалась слезами, когда видела эту рекламу…
Я никуда не ходила. Что я делала? Не знаю. Вечером пришел папа и принес еду. Пока я готовила полуфабрикатные пельмени, папа говорил:
– Это мамин грех и вы должны замолить его.
– Пап, у Мамы с бабушкой были какие-то терки. – Мне совсем не хотелось говорить об этом, но куда деться. Я старалась объяснить ему: – В чем заключались эти терки, я не знаю. Я слышала несколько эпизодов, но все из уст Мамы, а ты же знаешь, нельзя в ссоре доверять только одному источнику… И, в общем, бабушка с мамой эту проблему не решили…
– Какую проблему?
– Их ссору.
– Да не было никаких ссор, не было никаких проблем!
– Так почему же Мама запретила нам с ними общаться?
– Потому что ваша мама была неуравновешенной! Она не имела никакого права это делать! Это грех и его надо замолить!
– Не надо так о Маме.
– Да пойди кого-нибудь третьего спроси, хоть тетю Таню! Спроси кого-нибудь взрослого, что он об этом думает! Хоть в церковь сходи!
– Хорошо, схожу. А сейчас давай есть.
Я была за честный разговор, без низких приемов и отказов что-либо объяснять. Меньше всего мне хотелось конфликтов, обсуждений на повышенных тонах, тем более с папой, с ПАПОЙ! Как же паршиво было…
Тем не менее я пошла в церковь и спросила у батюшки Александра, все как есть, без утайки: так и так, родители развелись, Мама запретила общаться. Что скажете?
– Ну так начни общаться с ними, – ответил он.
– Я… Они за эти пять лет ни разу не позвонили. И когда Мама умерла, не позвонили, и позже…
Батюшка Александр подумал и ответил:
– Если ветвь дерева отсыхает, ее обрезают.
Я поначалу успокоилась, закончила исповедь и ушла. А потом только подумала, что это высказывание можно трактовать в обе стороны: бабушка с дедушкой – засохшая ветка, которая не нужна молодому дереву, оно будет расти и без них, и мы с Женей – новая ветвь, которая отсохла, и поэтому ее срезали с фамильного древа…
Я пересказала папе только сам ответ священника. Он тоже задумался.
Но не останавливался.
После уезда Жени, пока мы курили на лестничной клетке, я сказала папе, что не хочу говорить о маме. На что он мне ответил, что “Я не хочу говорить об этом” – неправильная неискренняя позиция, которая ведет к отчуждению, вообще отсутствию разговоров и разрушению близости. Поэтому приходилось с ним говорить. Почти каждый день. Он выматывал меня.
Каждый вечер – я была дома, он приходил с работы. Пока я готовила и мы ели, пока потом сидели – он говорил и говорил:
– Вы должны начать общаться с бабушкой и дедушкой.
– Слушай, пап! – не знаю, откуда у меня брались силы. Мне внутри так было далеко и одновременно так больно – Они сами нам пять лет не звонили.
– Они боялись напороться на Маму!
– И что? Это повод? А когда у нас появились сотовые телефоны?
– Они не умеют пользоваться сотовыми телефонами.
– А я тут причем? Они и после… так и не позвонили – сказать, что сочувствуют, выразить свою скорбь.
Иногда срабатывало. И папа переводил тему. Рассказывал мне о книжке, которую прочитал, рассказывал свои идеи… Иногда не получалось, и он снова начинал про бабушку с дедушкой:
– Вам бабушка ничего плохого не сделала.
– Знаю. Я и не говорю, что сделала.
Бабушку с дедушкой представляла бабушка. Она была сильнее дедушки. Папа словно прочел как-то эти мои мысли и сказал:
– Не надо думать, что дедушка не думает так же. Просто его папа… – он задумался, говорить мне это или нет, – очень сильно кричал на его маму, и он дал себе слово, что никогда не будет кричать на женщину. Оттого он кажется мягким, но это не так.
– Хорошо, – мне было все равно, кем кажется дедушка, а кем является. Я не собиралась общаться с ними.
– Ты должна позвонить бабушке и вы должны снова начать общаться.
– Слушай, ей самой-то это нужно? Мне кажется, нет. Она ни разу не позвонила, ни разу.
– Она боялась натолкнуться на маму.
– А я тут причем?
И так, пока мы не ложились спать. А на следующий день сначала:
– Почему вы не общаетесь с бабушкой и дедушкой?
– Нам Мама запретила.
– А у меня всегда было свое мнение. Я вырос на улице, и никто мне дерьма в уши не лил. И если бы мне запретили общаться с бабушкой, я бы плюнул на этот запрет!
– Я тебя понимаю.
– А у тебя… есть своя голова на плечах?
