Читать книгу: «Мама», страница 3
– Есть.
– Я вижу, что нет.
– Не надо так.
– Иначе бы ты общалась с бабушкой.
– А, может, бабушка, сама может решать за себя, хочет она общаться с внуками или нет. С ее стороны что-то желания не видно было.
– Я же говорю, – ответил папа, – она боялась натолкнуться на маму…
– И что?
И дальше аргументы шли по кругу.
Таким склочником оказался мой папа… Я и не думала, что взрослые могут быть такими детьми… Все вокруг оказались жестокими равнодушными детьми… Вдруг.
Я ждала от папы… сочувствия, понимания, разделения моей скорби… а у него только одно было в голове – бабушка! Вот о ком мне точно не хотелось говорить и думать, так это о ней – ее не было в моей жизни слишком давно, а еще она сильно ссорилась с мамой – мне не хотелось ни звонить, ни даже думать о ней.
– Как может мать запретить ребенку общаться с мамой папы? Это же нонсенс! Это грех!
– Послушай, мамы часто запрещают детям общаться с кем-то. “Не общайся с Васей, он плохой”. “Не общайся с этим человеком, он пьяница” или “Эта бабушка выведывает семейную информацию”…
Папа задумался.
– А что если твой муж запретит твоему ребенку общаться со мной?
– Я с ним поговорю. Я ему не позволю.
Папа задумался.
– Как вы можете! Это ваши родные бабушка с дедушкой!
– Пап, бывают папы пьяницы и уголовники, родные папы. Они исчезают на 3 года, на пять, на больше, а потом объявляются, и дети не всегда хотят общаться ними, с родными папами, какое там бабушка с дедушкой…
Папа задумался.
Но, видно, что-то грызло его изнутри, только я не замечала. И он начинал снова.
– Мама сделала вас заложниками своих отношений с бабушкой.
Слушай, хватит. Это отношения бабушки с Мамой, и если бабушка их не решила, это ее проблемы. Сейчас уже поздно.
– Ваша мама была неадекватной!
– Не смей так о Маме!
– Но это правда!
– И что? Зачем ты приехал? Говорить мне эту правду? Я думала, ты согреешь меня, утешишь, а ты только скандалишь.
– Вы должны это знать.
– У меня горе, папа. Меня это все не волнует. Зачем ты…
– Ты придираешься а) к форме, б) к месту. Ты не придираешься к смыслу того, что я говорю. Тут тебе сказать нечего.
– Это потому, что мне сейчас ни до чего. Мне плохо.
– Ты знаешь, что ваша мама подошла на похоронах дедушки к моему отцу и попросила, чтобы он уехал? И прокляла его, мою маму, и всю его семью!
– Теперь знаю.
– А Лина тут вообще причем?
– Послушай, у Мамы умер отец, ее уволили с работы, ты ушел… ей было очень погано…
– То есть ты ее защищаешь?
– Конечно, я ее защищаю. Ты хоть представляешь, как ей было плохо?!
Не знаю, что отражало мое лицо. Явно не ту пустоту и черную яму, которая была во мне, иначе бы папа меня обнял и согрел, а не выплескивал бы на меня свою истерику.
Я смутно понимала – ему было плохо. Ему было тягостно и тоскливо от смерти Мамы. Он искал выхода своей боли. И находил его, выливая бессильную ярость на свою дочь.
Он говорил монологами. Я вставляла слово только когда не могла сносить, не могла держать его.
Я тогда ночами не спала. Находила разные дела.
– Зачем ты приехал? Какая была цель? – спрашивала я папу.
– Ну я подумал, что, чем снимать квартиру, лучше я буду дочери отдавать эти 20 тысяч.
– Можно я буду спать в маминой комнате? – спрашивал папа.
– Нет, лучше спи здесь. – После всего, сказанного папой, я не хотела, чтобы он даже входил в Мамину комнату, как будто он осквернял ее. Но так и было. Он осквернял память о Маме.
– Почему?
– Потому что это тяжело. Мама там умерла.
– Ладно, буду спать здесь.
После того, как папа потерял уважение с нашей стороны, и я отвечала ему в его высказываниях, наши отношения превратились… в равные, что ли. Мы оба были на равных в опустошенности этой квартиры, в нашем разном одиночестве, в нашей любви в этом кошмарном, лютом феврале боли. Мы с ним плыли в этой когда-то онемевшей квартире через ободранные, загрубевшие дни, радостные от того, что мы вдвоем, терзавшиеся от того, что мы вдвоем. Папе, конечно, было удобно жить со мной, но не это привело его сюда. Мама связывала нас. Наша общая тоска. Наш вой. Наш плач. Наша безысходность.
– Я в жизни никому ничего плохого не сделал. Моя мама не сделала ничего плохого вашей Маме. Мои родители всю жизнь нам – и вам – помогали. Знаешь, времена, когда мы книги относили в букинистический отдел, настолько не было денег – мои родители вечно присылали что-нибудь.
Я вспомнила, как Мама рассказывала про свою поездку к папиным родителям. Бабушка тогда в разговоре между делом достала упаковоку фарша и положила в миску пуделю Вернеру. У Мамы свело желудок. От жалости к своим детям, которые голодали у нее дома.
– А мамина бабушка, кстати, – вспоминал папа, – постоянно напоминала мне про молоко. Я ей тысячу раз говорил, что не пью кофе с молоком, что не перевариваю его и у меня идет от него сыпь, но она каждый раз, зная это, предлагала мне молоко.
– Она просто хотела быть вежливой и предложить все, что есть.
– Нет, она делала это специально! – сказал папа и ушел курить.
К моей бабушке не в чем было придраться. Вот только к этому, наверное. Если бы папа сказал хоть раз бабушке, что это его достало, она бы каждую их встречу извинялась по несколько раз и просила бы всех родных объяснить ему, что она не специально и передать извинения. Вот уж кто в жизни не сделал и не помыслил зла. Это Мамина мама.
– Ваша мама так и не сказала никому про развод. Вечно она что-то скрывала. Я даже иногда находил ее заначки.
– Она просто хотела позаботиться о нас. Вдруг что – были бы деньги. Она бы тебе сказала о них, когда они бы понадобились. Бережливость – в женской натуре.
– Она постоянно что-то скрывала. Ты даже не знаешь ее тайн, оооо… – просмаковал папа.
Меня слегка покоробило.
– И если бы я пришел на похороны, было бы слишком много вопросов, удивления. Все бы подходили. Я поэтому и не пришел на похороны. Мне там просто нечего делать.
– Не говори так. Похороны не для того устраиваются. Они устраиваются, чтобы проститься…
Я уже ложилась спать.
Папа снова говорил о своем:
– … и поэтому я не пришел на похороны.
– Ты не поэтому не пришел.
– А почему?
Я не ответила.
В следующий раз ужин был готов до папиного прихода. Я ушла гладить папины рубашки. Я и в детстве любила их гладить – тогда это было выражением любви к папе.
Когда я была маленькой, я никогда не засыпала, пока папа не придет домой. Я лежала и ждала, пока в коридоре не зажжется свет и не послышится папин голос. Я не специально так делала. Просто я не могла заснуть, пока он не придет. Бабушка, папина мама, это заметила и решила, что я люблю папу больше, чем Маму. Некоторые любят такие неадекватные формулировки. Думаю, если бы Мамы не было дома, я бы тоже не легла, а плакала и теребила сестру и папу, когда же Она придет. Но Мама, слава Богу, всегда была дома, а папа работал допоздна.
Я вообще очень любила своих родных. Женю, Лену, папу и Маму. Главным словом моей жизни в детстве было семья. Наверное, это ненормально. Но я умела ценить то, что имела.
Сейчас глажка папиных рубашек не доставляла мне былого удовольствия. Их было очень много. Но и не напрягала. Я была так отстранена от рубашек… и от радостей, которые раньше согревали меня.
Папа пришел в комнату и сел на Мамину кровать.
– Папа, пожалуйста, встань.
– Почему?
– Прямо на этом месте умерла Мама.
– И что?
– Ну пожалуйста.
Папа встал и сел в кресло, в котором обычно на всех праздниках сидела Мама. Я ничего не сказала. Ладно.
– Вы должны начать общаться с бабушкой.
– Пап, мы это уже обсуждали.
– И что? Ты ей не позвонила.
– И не буду. Она мне не позвонила, когда у меня горе.
– Мама совершила грех. И вы должны его замолить.
Я осмелела:
– Так может мы и твои грехи замолим?
– У меня нет грехов.
Я даже удивилась:
– Как это? У всех есть грехи.
– Я в жизни никому не сделал зла. Я безгрешен.
Очень хотелось рассмеяться. Но это сильно ранило бы папу. Хотелось напомнить ему, как плохо он сделал Маме, когда ушел. Жене и мне, которые этого так и не пережили. Но это ударило бы его. Думаю, в глубине души он и сам об этом знает, но спрятал это глубоко, потому что даже мысль об этом сбила бы его с ног.
– Да? – ответила я. – Это абсурд. У всех есть грехи.
– Нет. Я безгрешен.
Даже богохульно так думать. Интересно, что Бог подумал бы по этому поводу? Я выключила утюг и пошла на лестничную клетку курить. Папа вышел со мной.
– Они вам ничего плохого не сделали.
– Да, не сделали.
– Так почему же вы с ними не общаетесь?
– Пап, мы это тысячу раз обсуждали.
– Ну ответь, почему.
– Потому что Мама нам запретила.
– А своя голова у вас есть?
– Есть, – ответила я. И про себя добавила, – и своей головой я тоже не хочу с ними общаться.
– И что?
– Нет, пап.
Тут Папа довел меня до истерики. И после этого я стала уходить по вечерам.
Я выходила, ходила свои круги вокруг Морозовской, которые стали привычными, думала. Что я чувствовала к бабушке с дедушкой? А что можно чувствовать к людям, которых не видела пять лет? Нет, мы видели их, конечно. Летом когда-то я даже была у них – пообщалась с крестной, увидела своего нового двоюродного братика, и больше не звонила им. Не помню, зачем поехала тогда. У нас были родственники в других городах, их я не видела тоже уже несколько лет. И ничего. Ничего такого я не чувствовала. Зла на них не держала. Я знала, что что-то было между Мамой и бабушкой – не одна ссора, а очень плохие отношения. Знала их поступки, но в любом случае была на стороне Мамы. Но ситуации до конца я не знаю. И неважно уже это.
Я не помнила ясно выраженного запрета общаться с бабушкой и дедушкой. Насколько я знаю, Мама попросила папу не возить нас к ним, и передать им, чтоб не звонили. Он все сделал. Нас она попросила не приносить от них вещи потому, что ей от них плохо. И это все. По-моему, не было запрета. Я поделилась с Женей, и она сказала, что запрет был. Но я этого не помню. Папа заставлял меня думать о том, о чем я давно не думала, о чем не требовалось думать. Да, мне было четырнадцать, а Жене шестнадцать, когда родители развелись Но мы все-таки были детьми и, понятно, нам Мама ближе, чем бабушка. Нам запретили общаться. Мы перестали. Понятно, своя голова на плечах есть, но эта голова – две головы – выбрали Маму. По мне, эта ссора, эта проблема – была между Мамой и бабушкой. И если Мама или бабушка не захотели ее решить – я уже ничего не могу сделать. По мне, если бы вот так моя… эээ…. Как это называется? Жена моего сына запретила мне общаться с внуками, я бы пошла и поговорила с ней, один, второй, третий раз. Если бы она оказалась совсем невменяемой, после 10 разговора с ней я бы подождала детей после школы или института и объяснила бы им, что их мать запретила нам общаться, но их мать важнее. И что они ни в чем не виноваты, просто так получилось. И что они всегда могут положиться на меня, обратиться за поддержкой или помощью.
Бабушка этого не сделала. Она не решила проблему с Мамой, а теперь уже не решит. Я не могу ей помочь. С моей стороны это было бы предательством Мамы.
В институте люди не замечали перемены, или не хотели замечать. Трудно судить. Я нечасто бывала в институте. Я поздно просыпалась. Я не делала домашнюю работу. Я ходила только на пары, на которые могла, иногда разворачивалась, не доходя до университета, и шла домой. Или гулять. Я много гуляла тогда. Каждый приход домой был ударом – свет в коридоре и большой комнате тыкал мне в лицо пустоту квартиры.
Я ненавидела людей. За то, что они живы. И за то, что они не со мной.
Если папа не говорил про бабушку, он говорил про Маму. Как она его не ценила, что ему устраивала.
– Видишь ли, доча. Я зарабатывал деньги, мне было трудно… – про себя я думала о всей невероятной куче дел, которые Маме приходилось делать. Я не отрицаю папин труд. Он действительно вкалывал, чтобы в девяностые, в начале нового века поставить на ноги двоих детей. – Я приходил домой и хотел покоя, хотел тепла, спокойствия… Поначалу так и было. Мы с мамой так счастливы были первые десять лет, ты не представляешь… – папа на две секунды отвлекся, – а потом – что-то сломалось…
– Почему ты не захотел это починить?
– Я хотел. Я, в принципе, неконфликтный человек, я не хотел поддаваться ругани… но погодой в доме заправляет женщина.
– Как так? А я думала, двое.
– Нет. То есть, двое, конечно, но больше женщина. Мужчина – что, ему надо поесть, поспать, женщину рядом, а женщина – тонкая… она направляет мужчину. От женщины зависит, чувствует себя мужчина мужчиной или нет. Я приходил домой, и вместо тепла получал разговоры о моей маме, о каких-то проблемах, о каких-то делах, все это перерастало в ссоры… – папа начинал заводиться, – и она еще говорила мне о моей маме! Что якобы та хотела разрушить наши отношения, меня увести. Да зачем ей это нужно?!.
Я готовила еду и вспоминала ту осень, когда папа ушел. Они постоянно ссорились. Я запомнила свое детство, как счастливое, но если быть честной с собой, я помню, как мы сидели, пришибленные, не в силах отвлечься от ссоры Мамы с папой, которую мы слышали за стеной. Слова не всегда были различимы. Иногда доносилось “Давай не при детях” – и все начиналось сначала.
Я вспомнила, как когда-то, в детстве, когда мне было лет десять, мы ехали с семейного праздника в машине – со светлого семейного праздника, от веселой румяной бабушки, вкусной еды, родных в праздничных костюмах, и Мама с папой начали ссориться уже в машине. Я не помню, о чем они ссорились. Я помню эту длинную дорогу. Какое-то время я смотрела то на озлобленное лицо папы, то на расстроенное лицо Мамы. Мы с Женей обнялись на заднем сиденье, и крепко прижали друг друга друг к другу. Потом легли на заднее сиденье лицом к лицу, чтобы родители не видели наши слезы, и плакали. Мне не было больно тогда. Чувства мне отшибло до этого, наверное, когда я впервые услышала их ссору, не знаю. Я была полностью закрыта, я бы сказала, даже отморожена. Я с трудом и не сразу реагировала, и ничего не чувствовала.
И все же нельзя уходить так, как папа ушел. Я пришла домой – из школы, или из музыкальной школы, Мама, взволнованная, как струна, стояла в дверях их комнаты, а папа с сумкой, полностью одетый, собирался выходить. Я прервала их на полуслове – дверь уже была открыта.
– Пошли, покатаемся, – сказал папа.
Я посмотрела на Маму. Она молчала и смотрела на меня. Не знаю, кивнула ли она, или я послушалась папу, но я вышла вслед за ним. Я не понимала и не знала, что произошло, только чувствовала это.
В машине папа сказал, что ушел. Что поживет сначала у родителей, потому где-нибудь еще. Потом, может, вернется. Он не предупредил Маму, он просто собрал вещи и ушел. Я не знаю, как это было.
Папа остановил машину, и мы вышли. Мы долго ходили по холодным переулкам, и папа рассказывал мне историю своей жизни. Про то, как преподавал в МИЕМе, про то, как познакомился с Мамой, о его жене до этого. Про то, как они закладывали свои книги. Про то, как после этого какое-то время Мама получала больше него. Про то, что кормить семью стало нечем. Про то, как он бомбил по вечерам, уже после работы, как ушел с любимой работы и пытался продавать проволоку с друзьями…
Я слушала. Что я могла ответить? Я не понимала, почему мне папа это рассказывает – я не могла его понять. И мне было тяжело от этой информации. Я не хотела этого знать. По крайней мере, так рано. Мне было очень тяжело. Я была свидетелем папиного искреннего разговора с собой, какие бывают только с собой, наедине. И в то же время он говорил это мне, но другой, той, которая была гораздо старше, которая становилась гораздо старше, слушая его. Он говорил это Дочери. И этой дочерью оказалась я.
Потом он привез меня домой. Не помню, как мы были с Мамой. Женя тогда была по обмену в Америке.
За пару дней я привыкла, что папа не приходит домой, что он больше не живет с нами. Я удивилась этому, но это уже произошло. Маме было очень плохо. Через несколько дней у нее умер дедушка.
Папа тогда приехал домой. Разделся до трусов даже, как всегда. Рассмешил меня. Смеясь, я открыла дверь потрясенной заплаканной Маме.
– Ты что, не сказал ей?, – спросила Мама.
Папа ответил что-то неубедительное в ответ.
– Дедушка умер.
Я перестала улыбаться и смотрела на Маму. Мне стало немного грустно. Я обняла Маму. Она заплакала. Только тогда меня ударило пониманием того, что у Мамы умер ПАПА. Я разрыдалась так, как никогда до этого в жизни. Я поняла ее горе.
Когда Женя приехала тогда, у нас был семейный ужин вчетвером в честь ее приезда. Она была радостной и вся сияла, рассказывая нам об Америке. Мама была откровенно подавлена, но умело скрывала это от Жени, то ли Женя была увлечена и не замечала этого. Папа был грустен и задумчив, и радовался за дочь. Я сидела напротив Жени и слушала ее рассказ. Трагический семейный ужин. Женя еще ни о чем не знала. Я смотрела на нее. Мне хотелось защитить ее от того, что она сейчас услышит и узнает. Мама и папа в этом были нам врагами. Они ломали нас и наше доверие, и нашу нежность к жизни. И было еще что-то злорадное. Я как будто смотрела, как сейчас любитель насадит на иголку бабочку – и только смотрела, как будто в этом есть что-то забавное… Мы сидели втроем, как стервятники, а Женя расцветала в своей радости дальних путешествий и воссоединения с семьей, которую у нее сейчас отнимут.
– Жень…, – прервала Мама Женин рассказ, – у нас кое-что случилось… – я смотрела на Женю и на Маму, но больше на Женю. Мне было интересно, и у меня обрывалось сердце, – дедушка болел, болел… болел, болел…
Женя испугалась и у нее расширились глаза.
– Он… умер? – шепотом спросила она.
– Да, – кивнула Мама.
Женя зарыдала, у нее изменилась каждая черточка. Радость как ветром сдуло. Она не заслужила этого. Женя заливалась слезами, проглатывая рыдания, а я, Мама и папа сидели и смотрели в пол. Я нажала на запись на диктофоне, который Женя мне привезла из Америки…
Ее рыдания разрывали меня. И сейчас разрывают. Я рыдаю, хотя не плакала уже несколько недель. Женя… солнышко мое!.. За что тебе такое?.. Почему тебя должны были подкосить, оборвать, согнуть?.. Почему тебе должно было быть плохо?..
К этому времени я уже ничего не чувствовала. Ссоры родителей забили меня. Мои чувства ушли куда-то глубоко-глубоко внутрь, откуда я не могла их позвать.
Женя встала из-за стола и ушла в комнату, рыдая. Мама пошла с ней. Мы с папой остались вдвоем. Он встал и начал медленно собираться. Мама просила его, чуть не умоляла остаться на ночь, говорила, что они будут спать в разных кроватях, что она слова ему не скажет, но он все равно уходил. Второе потрясение для Жени в ту ночь. Слишком много для ребенка, который только что приехал в родной дом. Приехал и понял, что его дома больше нет. Такого, каким он его помнит. Папа попрощался и ушел. Женя тряслась в истерике. Мама плакала и вздрагивала вместе с ней. Я чувствовала себя беспомощной. Я все знала и знала, что произойдет, и не могла помочь ни сестре, у которой в голове сейчас рушился мир, которая получила удар в грудь, ни Маме, у которой на руках исходил ребенок, а ей при этом, может быть, было хуже, чем Жене. Я попробовала заплакать, но выжала только пару слезинок. Я была слишком потрясена тем, что видела и переживала.
Мама посадила Женю на колени, а Женя позвала меня и я села на колени Жене. Мы все плакали, и Женя сказала: “Мы сильные. Мы справимся”. И такой безысходностью от этого веяло, так кричала она о помощи этими словами, что мне захотелось обнять их и согреть, стать для Мамы мужем, а для сестры – отцом. “Да, мы сильные”, – повторила я. И где-то очень глубоко поняла, что теперь я о них забочусь.
Я до сих пор плачу, вспоминая это. Может, если бы это тогда не сломило моих любимых, я бы с этим справилась.
– Вообще, как она смела плохо заикаться о моей маме! – продолжал папа. Родители – старые больные люди, и их надо уважать. А если они и говорят что-то неприятное, просто потерпеть и все.
Я теперь знала, что Мама в ту осень болела раком. У нее уже была опухоль. Может, поэтому она так защищала свою частную жизнь от вторжений. Может быть, поэтому она требовала от папы внимания, которого не получала. Поэтому чуть расслабилась в хозяйстве, за что ее так попрекал папа.
– Да надо быть просто неадекватной, чтоб наезжать на родителей мужа. Ваша мама просто не понимала, что делала!
– Не надо так говорить, – сказала я. И было в моем тоне что-то такое, что заставило его замолчать.
Но был следующий день, папа снова приходил, снова садился в кресло, я снова готовила еду, он снова говорил…
– Пап, зачем ты это говоришь?
– Потому, что это правда.
– Пап, у меня умерла Мама, а ты приходишь ко мне в дом, в дом, в котором она умерла, и поливаешь Ее грязью…
– Это – правда. Я и при ней мог это сказать.
– Вот и говорил бы при ней. Ты пришел ко мне в дом и делаешь мне плохо.
– Да с каких это пор тебе не хочется знать правды?
– Да при чем тут правда? Ты поливаешь грязью мою Маму. У меня горе, пап. Поимей уважение.
– При чем здесь уважение? Я пришел к себе домой и я имею полное право говорить своим детям то, что считаю нужным. Они должны это знать.
– Не сейчас, пап. Мне нужно… спокойствие, утешение, а ты меня каждый день травишь своим плохим отношением к моей Маме!
– Не плохим, а объективным. Кто вам это скажет, если не я.
– Вот приходил и говорил бы это Маме. Очень легко теперь это делать, когда она не может ничего ответить!..
Папа помолчал.
– Я пришел к тебе.
– Ну так и уважь мои чувства. Да в любой религии – приходить в дом к человеку, у которого умер родственник, и говорить плохое про этого родственника – это ж невероятно! Так нельзя! А у меня умерла Мама, понимаешь?
– Я не верю в то, что про мертвого надо говорить либо хорошее, либо ничего. Что при жизни можно было сказать о человеке, то можно сказать и после смерти. Дети должны знать правду.
Я хотела послать его на хер с его правдой, но не осмелилась послать отца. И не хотела говорить, что правда мне не нужна. Хотя в этой его правде ничего нового не было. Я не против того, что муж может не испытывать теплых чувств к жене, даже если они прожили вместе 17 лет, даже, если она умерла. Я была против того, что отец бесчеловечен к детям.
Честно, я вообще не понимаю, как такое могло произойти. Это не вписывается в мою картину мира вообще. Чтобы отец пришел к своим дочерям, у которых умерла Мама, и начал смешивать их Мать с грязью – это как?.. Это – зачем?.. Было бы классно, если бы я была нормальной адекватной девочкой и покончила бы жизнь самоубийством после такого поворота. Но у меня умерли чувства. Чем-то папино присутствие было хорошо – я все же была не одна. Но папа меня травил, как дикого зверя, только не знаю, с какой целью. И была ли у него цель. Или это был долгий протяжный, берущий за душу вой. Собаки на могиле хозяйки.
Жизнь за меня взялась и била обо все. Почему-то.
– Или вот, – продолжал папа. Я бесконечно готовила еду ему на кухне, а он бесконечно сидел и давил меня, поливая Маму грязью, пригибал, надавливал, как будто его целью было поломать меня или ему было интересно, насколько я прогнусь. – Я ушел. Я взял с собой только одну сумку и ящик книг. Что должна сделать нормальная женщина в такой ситуации? Собрать его вещи и отдать ему. Чуть ли не выставить за дверь. А ваша мама говорила, что не будет этого делать. Да она просто держала мои вещи! Правда, не знаю, с какой целью. Наверное, чтобы я приходил. И вот, по ее милости я живу без части своих вещей!
Я слушала его и продолжала готовить еду…
Папа не всегда говорил про Маму. Как-то папа заговорил про то лето, когда мы в последний раз были вместе. Мы покушали как всегда. По крайней мере, я начала есть хотя бы раз в день и в одно и то же время. Мы выходили покурить и сидели на кухне. Иногда папа покупал пиво и сушеные и вяленые угощения.
– Я приехал к Гордейчику, летний день, вы в это время были на море. А у него дома гладкий паркет, сиял в лучах солнца. У него дома была в гостях Оля… А замужем-то он был за Милой. И вот Гордейчик сидит мне что-то рассказывает, и тут входит Оля, а у нее на коленках во-от такие красные ссадины, – он показал, и явно наслаждался воспоминанием. А я ничего не понимала.
– И что? Я не понимаю.
– Это значит, что он занимался с ней любовью на этом паркете, до того как я пришел, – это воспоминание его явно заводило.
– Он потом расстался с Милой и жил с Олей какое-то время. Потрясающие стихи писала. Потом спилась. Сошла с ума. Начала буянить.
– Почему он ей не помог?
Папа посмотрел на меня.
– Не всегда поможешь, доча.
Я подумала, что Мамины слова о том, что папа зависит от поведения и мнений своих друзей, не безосновательны.
Потом папа стал чаще говорить и на другие темы. В принципе, у меня классный папа и он всегда таким был.
Только… мы с Жесей так и остались, я – четырнадцатилетней, она – шестнадцатилетней. Остались в том возрасте, когда он ушел. Чего мы не пережили.
Только – при чем тут я в его скорби по Маме, и по своей жизни, и по своей тоске и одиночеству?..
– Выбирать надо то, что не продается, доча. Я никогда не… пользовался… хм… но всегда все было нормально. Женщина должна нормально пахнуть. Ты бы бросила курить, доча. Ее должно хотеться облизывать. Человека, с которым ты будешь жить, тебе должно хотеться облизать. Женщина вообще должна пахнуть молоком и медом.
Я смутно поняла, что папа изменял Маме и сейчас мне об этом рассказывает. Но паршивее мне от этого не становилось. Мне было уже никак. Никак. Моя жизнь превратилась в ад, а потом снова и снова в ад, как будто до этого она не была адом.
Иногда папа брал гитару. И весь вечер и часть ночи пел мне песни… “Виноградную косточку в темную землю зарою… Царь Небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья… А иначе зачем на земле этой вечной живу”…
Это был так тепло и так по-родному. Я радовалась, что у меняя есть папа и что он со мной.
Иногда по вечерам он ставил песни. Неизвестных мне бардов. Давнопрошедших восьмидесятых. Оживал Александр Сергеевич, который не проедет больше на бричке, вальсы осенних листьев и тягучее советское время. Представление о мире как о безопасном месте, где у тебя ничего нет и где ты не умел ценить то, что у тебя было. Потому что потом это отобрали. Когда ты не мог реализоваться, и поэтому пел такие тоскливые светлые песни. По крайней мере, быть сметенным с дороги и смешанным с пылью ты тоже быть не мог. Но ты не знал об этом.
Я не любила слушать больше пяти песен за вечер, но иногда уступала папе. Меня вообще не радовали шумы и музыка в этом доме. И вообще не радовали. И все-таки это был папа… Мой папа… который теперь был через вечер мил и очень добр.
Это был ад, который я сносила, как будто моя душа была прахом, чем-то неважным, что не надо беречь. И в то же время как будто моя душа не умрет никогда и поэтому ее можно бить. И издеваться – все равно, мол, ничего не случиться.
Я ничего не могла сделать.
Попросить папу уехать – не могла. Стеснялась.
Уехать самой значило отдать квартиру и Маму– на растерзание. Я в своем доме чувствовала связь с Мамой, хоть это больно. Связь с Ее вещами. Я даже не думала тогда, что можно уехать. Слов папа не понимал. Это была пытка, выжигающая меня до конца. Папа, папа…
Со временем я стала поздно приходить домой и за это меня тоже мучила совесть. Папа был дома, живой папа, а я не была рядом с ним, не общалась с ним, пытаясь сбежать от него. В улицы, кино и людей, которых не воспринимала. Это был ад.
Мы снова встретились с Антоном. Антон был во многом хорош, в чем-то – очень хорош, но он не подпускал никого близко и сам близко не подходил. Складывались отношения кричания в колодец – можно было рассказать ему все, но это глухо прозвенело бы эхом и смолкло, и я бы не получила никакого личного ответа – я много раз пробовала.
Поэтому я просто радовалась его близости, тому, что я не одна, отвлекалась. Иногда он меня смешил. Вместе с Белкой мы втроем сходили в кино. Я прочитала им мой стих. Белка сказала, что он очень искренний и точный – ни одного слова не заменишь другим. Они не знали. Я уходила домой. Мы ели суши с Антоном. Я пыталась шутить, заигрывала с ним, ела карандаши, пила при нем иногда бутылочку пива или коктейля. Я общалась с ним как будто через глухую занавесь, но он сам был такой по жизни и поэтому не замечал. Он мне очень был нужен тогда. И он помогал мне. Он был моей связью с миром. Человеком, который заставлял меня помнить, что я часть мира, который меня окружает. Человеком, который заставлял меня выходить на улицу. И говорить. И реагировать. Не сидеть все время дома. Отвлекаться. Думать о другом. Смеяться. Но вскоре мне стало тягостно делать вид, что все в порядке. Даже если он не знал, что мама умерла, из-за инвалидного кресла он все равно знал, что кому-то в моей семье очень-очень плохо. У него со съемок как раз было инвалидное кресло. Я попросила его, когда мы поняли, что мама не встанет, и с ней придется гулять в инвалидном кресле. О, если бы это было правдой!.. Я плакала тихоньку, так, чтобы мама не слышала, когда мне сказали взять у Антона кресло. Я представляла себе прохладный апрель – и мы с мамой в кресле ходим вокруг морозовской… Не случилось… Даже такого страшного сценария не случилось, даже такой версии жизни меня лишили… И Антон знал, что есть трагедия. Но не заговаривал о ней. Кроме предложения быть вместе он ничем не проявлял свое участие. Да, он был внимательным, но он всегда был таким. Я не хочу сказать, что Антон мало мне помогал. Я хочу сказать, что мне становилось очень тяжело. Меньше всего я хотела лицемерить. Мне хотелось… Мне ничего не хотелось – забиться под свое одеяло, заснуть – на год, на пару лет, на всю жизнь. Да – заснуть на всю жизнь было моим самым большим желанием.
– Антон! Мне надо сказать тебе… что, в общем, мне нужно побыть одной. Я… спасибо тебе…, – сказала я ему, когда мы сидели на подоконнике у меня на лестничной клетке.
– Можешь не продолжать. Я понял.
– Прости.
– Но почему? Я же нужен тебе. Ты можешь ничего не делать. Я тебя не заставляю и никуда не тороплю. Ты можешь просто звонить мне и мы будем гулять – или есть суши – или что хочешь – я не буду ни на чем настаивать.
Это было очень великодушно с его стороны.
– Спасибо, Антон. Я… пос.. под… как-нибудь.
– Почему?
– Ну…
– Почему?
– Потому что ты не хранишь меня. Мне нужно, чтоб меня обняли, мне нужно побыть в спокойствии, мне нужен кто-то, кто бы меня защитил. А с тобой странно. Только не бери не свой счет, ладно?
– Я тебя защищу. Я всегда рядом.
– Я ценю. Нет, Антон. Я… – пыталась ему объяснить, как трудно полагаться на человека, который боится тебя спросить. Я могла бы рассказать ему все сама, но мне не хотелось говорить об этом. Если он знал – он мог бы сказать сам. Я могла бы спросить, но как сформулировать вопрос? А если и задавать его, потом все равно начался бы разговор, которого я не хотела. Трудно было еще и потому, что Антон действительно был хорошим. Он ничем не заслужил снова расставания.
